Алексей Синицын - Искусство скуки
– Нет, мой друг. – Спокойно, чтобы охладить мой детективный пыл сказала Ульрика и полезла за какой-то пластинкой. – Голосование, по закону, проходит тайно, но не в этом дело.
Когда она говорила: «не в этом дело», или «ты сам всё поймёшь» – это ещё больше сводило меня с ума. Это всё равно, что пересекающему на плоту Тихий Океан человеку вечером обещали бы бальные танцы! С танцами, кстати, я, невероятным образом, угадал, или же Ульрика, опередила меня, опять немного покопавшись в моих мысленных образах.
Зазвучало какое-то неизвестное мне танго Астора Пяццоллы, и она, запросто, потянула меня за руку с моего удобного плетёного кресла танцевать. (Я едва удержался от старомодного глагола «танцовать», вспоминая о настойчивом призыве Ульрики совершать совместные телодвижения. Она это заметила, и, как ты сама увидишь далее, мне этого не простила).
– А в чём тогда дело? – Она уже, как древесная змея обвивала моё неподатливое тело.
– Раз, два, три, салида! – Прокричала мне в лицо она. – Пять, шесть, семь, восемь. Отлично, мачо! Двигайся же, больше страсти! – Её нога поползла по моей щиколотке, после чего я был вынужден развернуть колено и повести её почти на вытянутых негнущихся руках.
– Всё дело в том, что в этом маленьком северном городе никто и никогда не танцевал со мной танго!
– Я не очень хороший партнёр. Когда-то, лет 10 назад…
Ульрика прикрыла мне рот, появившейся у неё откуда-то единственной полупозрачной перчаткой, пахнущей детством Коко Шанель, во всяком случае, мне так представилось, и начала вовлекать меня, в какие-то малопонятные восьмёрки-очо, успевая при этом что-то рисовать носком на полу за своей спиной.
– Любой, кто танцует танго – замечательный партнёр. Она приблизила свои губы к моему уху, и вся сама подтянулась ко мне.
– Это тоже следует из какого-то параграфа Устава вашего города? – Смущённо пробормотал я, не зная, что дальше делать со своим, а главное, с её телом.
Она усмехнулась, но не потеряла ритма.
– Хиро! – Он сама развернула меня. – А теперь, каминада. – Мы стали двигаться, прижавшись, друг к другу щеками.
– Мне нравится твой юмор. Но, это следует из кодекса любой, уважающей себя тангонессы!
– Правда? Как это, в самом деле, благородно. – Сказал я, начиная расслабляться. Слова Ульрики придали мне уверенности, и я перестал ощущать себя никудышным партнёром.
Я почувствовал, что моё тело постепенно оживает, и стал жить в нём заметно увереннее, даже, я бы сказал, немного нетерпеливо. Я уже мог представить себе, как рою копытом плодородную почву Аргентины или Уругвая, но именно в этот момент танец перешёл в свою плавную лирическую часть, и Ульрика ослабила хватку, заодно остужая мой пыл.
– Двенадцать членов городского совета каждый раз голосовали за замену часов на Ратуше единогласно. Они этого и не скрывали. Зачем? Отсутствие всегда благонадёжнее присутствия, о чём бы ни шла речь.
– Я запишу эту мысль, хорошая мысль. – Поздравил я Ульрику.
Мне она действительно понравилась.
– И так запомнишь. – Она была, то кошкой, то змеёй, то ящерицей, то невиданным деревом. Я ещё никогда не танцевал со столь многообразным существом. Но это, на удивление, уже было не трудно.
– Так вот, мой мальчик, если бы всё зависело только от них, часы бы уже ровно 66 раз были демонтированы! – Она сделала ногой довольно высокое болео немного вправо, ибо танец опять ускорился и призывал к большей решительности и изобретательности партнёров. – Но, к счастью, всегда кто-то голосует за неизменность настоящего положения вещей!
– Но тогда, я вообще ничего не понимаю! – Я практически оставил её посреди воображаемого зала одну, чего, разумеется, делать партнёру никак было нельзя (ни один Кодекс или Устав, хотя бы даже пиратов Карибского моря, меня бы не оправдал). – Но, жители города хотя бы догадываются, кто бы это мог быть?
Опомнившись, я снова подхватил Ульрику, вкручивая в танец какие-то немыслимые самодельные адорно. Но, ей моя бестолковая решимость, похоже, нравилось. Она часто мне говорила, что я живу примерно около получаса в сутки…
Ульрика пару минут наслаждалась моей извиняющейся неистовостью, прикрыв глаза, а потом сказала:
– Не смотри на меня так. – В её горле как будто звякнуло что-то железное. – Я не имею права голоса. Ибо правом голоса по данному вопросу обладают только законнорожденные потомки тех трёхсот шестнадцати, которые некогда приняли решение о водружении часов на стену городской Ратуши. – В этот момент танец закончился, и я услышал, что нам с Ульрикой с пластинки довольно бурно зааплодировали латиноамериканцы.
– И потом, я, конечно, старше тебя, но не на столько же!
Мне казалось, что я сейчас же получу пощёчину, но, слава Богу, обошлось.
Я опять уселся в уютное плетёное кресло. Такого разворота, честно говоря, я никак не ожидал. Я-то, признаюсь тебе, бессовестно грешил на Ульрику. Ведьме вполне могло быть и 500 лет, и даже больше, но она, как оказывается, не имела права принимать участие, ни в каких городских референдумах. Хотя, никто, наверное, уже и не помнил, когда она здесь появилась.
– И тебе никогда не хотелось узнать, кто это делал, а главное почему?
– Если ты поймёшь, почему нечто случается каждый раз на протяжении пятисот лет в одном и том же месте, то тебе станет совершенно безразлично, кто это делает? Разве не так? – Она томно курила.
Да, действительно, если подумать, она была права. Я часто ловил на себе этот её взгляд, тот который говорил мне: «Лучше пристрели меня, да, пристрели! Или зарежь меня ножом! Потому что всегда тебе не хватает изящества и тонкости, которым нельзя научиться ни за какие деньги. Но она ничего общего не имеет с аристократическим происхождением или воспитанием, скорее, наоборот, совсем даже наоборот! Если ты не был рождён… А лучше, я тебя!». Однако внешне всё выглядело весьма тихо и пристойно.
– Какой ты не терпеливый. – Скривилась ведьма. – Читай, просто читай. Я всё, что у меня было, уже отдала тебе.
Легко сказать: «просто читай». Мне с каждой строчкой становилось всё больше не по себе.
…Часы бьют только два раза в сутки – днём и ночью. Иначе бы все просто каждый час сходили с ума от каких-то далёких чужих воспоминаний, являющихся с этим загадочным боем часов со стороны моря и заполняющих весь город от небольшого полузаброшенного порта, до здания магистрата на возвышенности Ригельхольм. Даже одного только дневного боя часов, длящегося ровно одну минуту, вполне хватает, чтобы привести всех жителей нашего городка в жутковатое оцепенение. Все, кто в это время идут по улице – бойкие торговки с лотками, скромные набожные фру, возвращавшиеся из Кирхи, в своих благообразных чепцах, щеголеватые господа в цилиндрах, и вечно кричащие и постоянно что-то делящие между собой мальчишки – все останавливаются, замирают и слушают с благоговейным трепетом этот загадочный бой городских часов. И даже городские вороны, глядя на мальчишек, тоже почтительно замолкают ровно на одну минуту, не смея открыть свои чёрные изогнутые клювы, пребывая в каком-то странном оцепенении.
А потом, жизнь постепенно возвращается в привычное русло. Только не для него. Все, как будто просыпаются от наваждения и дальше идут по своим житейским делам, встряхивая ещё какое-то время головами и обтирая лица снегом, если дело происходит зимой (летом, гораздо труднее придти в себя, некоторым жителям приходится умываться в городском фонтане). А он лежит на своей жёсткой деревянной кровати и грезит, и ждёт следующего раза…
– Зачем ты каждый раз так плотно закрываешь окно? Ты же знаешь, как мне трудно его открывать? – Спрашивает старик.
Он глядит, как все старики куда-то в неопределённость, в тот мир, который виден одним лишь старикам, и когда ты понимаешь, что он, этот мир, находится совсем близко, где-то здесь, рядом, от этого становится жутко.
Она протирает тарелки своим высохшим, как её глаза полотенцем – сухие тарелки сухим полотенцем. Зачем она это делает? Зачем они вообще держат в доме психрометр? Всё в доме сухое – сухой вереск в высокой вазе, сухо трещат от артрита их пальцы, сухо скрипит давно больное ревматизмом пианино, сухи её глаза, его руки, сухо шелестят старые газеты, в доме всегда горит огонь, и там всегда сухо, пока, пока ему не вздумается…
– Почему ты ничего не отвечаешь мне? – Его голос тоже звучит сухо, как лестница, по которой кто-то решился пройтись впервые за много-много лет.
– Потому, что я тебе уже давным-давно ответила на все вопросы. – Она продолжает протирать и без того давно сухие тарелки.
– Значит, нам больше не о чем говорить? – В его голосе нет ни сожаления, ни надежды, одна только скука.
– Слова кончаются. Всё кончается. – Она отвечает точно так же, бесцветно.
– Нет, не правда! – Вдруг вскакивает он со своей жёсткой лежанки. – У меня ещё есть слова! Слышишь, у меня ещё есть слова! – Но тут же, в изнеможении падает. И она вынуждена отвлечься от своих давно высушенных тарелок, чтобы поправить ему, съехавшую на край кровати подушку и подтянуть одеяло.
