Ярослав Питерский - Падшие в небеса.1937
– Подъем! Оправляться! Оправляться! Парашу к выносу!
Только теперь Клюфт рассмотрел своих сокамерников, четверых мужчин. Все были разного возраста. Тот, что спал сверху, оказался человеком средних лет, с рыжими кучерявыми волосами и голубыми глазами. Черные брови как-то неестественно торчали на его черепе. Сосед сбоку был высокий смуглый пятидесятилетний красавец. Его холеные черты лица говорили этот человек очень высокого самомнения и, скорее всего, со строптивым характером. Гладко выбритая кожа и аккуратно подстриженные усики над губой. Третий, ночной хакас, которого водили на допрос, низенький и кривоногий, выглядел ребенком. Хотя на вид ему было лет сорок. И наконец, четвертый узник был совсем старик. Седой, но плотно сбитый крепыш, с длинными и большими руками, яйцеобразной головой и длинным крючковатым носом. Но глаза у этого нелепо сложенного старика были грустные и добрые. Они излучали какой-то теплый свет.
Все сокамерники, убирая постели, старались друг на друга не смотреть. Надзиратель лениво наблюдал за утренней суетой и мотал на пальце связкой ключей. Подождав минуту, он прикрикнул:
– Эй, на оправку. И учтите: бумагу на самокрутку не пускать! Если положено на очко, пускайте на очко!
Тут возмутился хакас. Он презрительно спросил:
– Гражданин начальник, как это? А если я на очко не хочу? Что я должен ее просто выбросить?
– Эй! Ты, морда узкоглазая! Ты мне тут поговори! Сказано на очко, значит на очко! И все! Если замечу: закурковал на самокрутку – все, на оправку завтра не пойдешь! Понял?! Если ты такой у нас терпеливый, срать сутки не будешь!
Хакас сразу сник. Спорить не стал. А Павел вдруг почувствовал, что очень хочет курить и кушать. Чувство голода резало по желудку острой бритвой. Губы просили хоть какой-то влаги. Но еще сильнее хотелось затянуться папиросой. Клюфт понял – это начало мучений. Нужно усмирять свои потребности.
Надзиратель прикрикнул:
– Так, новенький, вон твоя параша сегодня!
Павел догадался – эти слова относятся к нему. Он покосился в угол. Там стоял большой железный бачок литров на десять, закрытый крышкой. Клюфт сообразил: вынести парашу – дело ответственное, и отказаться от этой участи не может, а вернее, не имеет право никто! Сокамерники сочувственно покосились на Павла и вытянулись в одну шеренгу возле нар. Клюфт вздохнул и взял бачок. Тонкая ручка впилась в ладонь. Параша оказалась почти до краев наполненной мочой. От запаха тошнило, и кружилась голова. Павел сглотнул слюну. Рвотный рефлекс пытался вывернуть наружу его внутренности. Но Клюфт сдержался. Идти по коридору с переполненным мочой бачком непросто. Надзиратель то и дело подгонял. Тюремщик орал и пугал весь путь до туалета:
– Если, сука, прольешь, будешь языком вылизывать! Языком, мразь! Только каплю увижу на полу, знай: вместо тряпки половой у меня работать целый день будешь!
Поэтому Павел испытал настоящее облегчение, когда вылил чужую мочу в унитаз.
В камеру Клюфт вернулся немного обрадованный: первое испытание он выдержал. Не сплоховал! Хотя, как он видел, некоторым обитателям тюрьмы это не удалось. Когда они бежали по коридору, кто-то из арестантов все-таки уронил бачок с парашей. Два надзирателя орали как ненормальные. Слышались отборные маты и удары. Человека били и возили по полу. «Радует, что бьют другого! Радует, что бьют не тебя! И это есть счастье по-тюремному? Вот во что я превращаюсь? В животное? В забитое животное?» – с грустью подумал Павел.
Через минуту в камере началась проверка. И тут Клюфт испытал настоящий шок. Когда надзиратель выкрикивал фамилии, Павел понял: вот оно, наказание! За все в этом мире приходится платить! Тюремщик стоял у двери и всматривался в лица обитателей камеры. Все арестанты, как по команде, опустили глаза в пол. Павел тоже стал рассматривать свои ботинки.
«Опустить в пол глаза. Не встречаться взглядом с тюремщиком. Что это? Традиция или закон тюрьмы? Наверное, закон. Да и как смотреть в глаза человеку, который охраняет тебя от свободы? От воли? Как смотреть этому человеку в глаза? С ненавистью? С презрением? Тут невольно не будешь смотреть на своего надзирателя с уважением. Тут невольно не будешь смотреть на него с почтением. А ему? Каково ему? Когда на тебя смотрит пять пар глаз со злобой? Да и что ожидать? Нет! Смотреть на надзирателя конечно нельзя! Это негласный закон тюрьмы. Если ты смотришь ему в глаза, значит, ты вызываешь его на моральный поединок. Ты хочешь показать ему, что ты сильнее его, что он тебе противен! А что если он струсит? Начнет нервничать? Допустит ошибку? Нет, смотреть в глаза надзирателю в тюрьме нельзя! Закон тюрьмы! Странно как, я начинаю сам догадываться до того, что можно, а что нельзя в этом жутком месте?!» – поймал себя на мысли Павел.
Надзиратель достал из-за спины папку и громко прокричал, словно глашатай в средневековые времена, отрываясь на секунду от бумаги и оглядывая обитателей камеры:
– Арестованные должны четко соблюдать распорядок дня! Не нарушать его главных предписаний. Не лежать в дневное время на кровати! Не спать ни в каком положении! Не кричать и не петь песен! Не ругаться и не драться с другими арестованными в камере! Не стучать в дверь, беспричинно вызывая сотрудников тюрьмы! За каждое нарушение арестованному грозит помещение в карцер на пять суток! А теперь проверка! Называть фамилию, имя, отчество громко! Номер статьи! Лепиков!
Рядом с Павлом отозвался его сосед по нарам сверху, круглолицый мужик с рыжими кучерявыми волосами и голубыми глазами:
– Я! Лепиков Федор Иванович! Статья пятьдесят восемь дробь одиннадцать! Пятьдесят восемь дробь четырнадцать!
Тюремщик мимолетно взглянул на рыжего и вновь крикнул:
– Угдажеков!
– Я! Угдажеков Олег Петрович! Статья пятьдесят восемь дробь четыре! Пятьдесят восемь дробь шесть! Пятьдесят восемь дробь одиннадцать! – немного вяловато отозвался низенький, узкоглазый хакас, которого ночью водили на допрос.
Павел затаил дыхание. Вот оно! Вот и случилось. Рядом с ним стоят люди, которых, как оказывается, он знает! Павел вспомнил. Он вспомнил и рыжего, и фамилию хакаса! И хотя этого человека он никогда не видел, он узнал азиата! А рыжим был тот самый прораб из Минусинска! Тот самый человек, который сидел на скамье подсудимых в городском суде! Тот самый Лепиков, которого обвиняли во вредительстве в Ермаковском молочно-мясном совхозе. А хакас – это тот самый прокурор, «буржуазный националист» из Таштыпского района! Тот самый человек! Это те люди, которых так клеймил позором Павел в своих статьях!
Надзиратель посмотрел на хакаса и невольно прокричал в его сторону:
– Вяло отвечаете, арестованный! Вяло!
Угдажеков ничего не ответил. Он стоял с безразличным выражением лица и смотрел на серые камни пола. Тюремщик вновь заорал:
– Гиршберг!
– Я! Гиршберг Илья Андреевич! Статья пятьдесят восемь дробь шесть, девять, одиннадцать, четырнадцать! – отозвался высокий смуглый, лет пятидесяти красавец с гладко выбритой кожей и аккуратно подстриженными усиками над губой.
«Гиршберг! Господи! Гиршберг! Тот самый! Это он! Он! Как я сразу не узнал его утром? Гиршберг Илья Андреевич – бывший директор Ермаковского молочно-мясного совхоза, исключенный из партии, троцкист и вредитель!» – с ужасом понял Клюфт. «И он тут! Он в этой камере! Нет! Это какая-то мистика! Это какое-то страшное и нелепое совпадение! Люди, которых я так клеймил позором, теперь соседи по моей камере! Разве такое может быть? Это что, специально? Это специально сделали эти сотрудники НКВД? Чтобы на меня теперь давили эти соседи?!» – но размышления Павла прервал очередной злобный окрик тюремщика:
– Клюфт!
Павел даже не сразу понял, что прокричали его фамилию. Это было так нелепо! Слышать тут, со стороны, как кричат его фамилию. Клюфт растерялся и не знал, что делать! Он стоял и молчал, нелепо опустив руки вдоль туловища. На него покосились соседи. Рыжий толкнул вбок локтем. Надзиратель со злобой повторил:
– Клюфт?! Клюфт?!
Павел все-таки нашел в себе силы и выдавил, очень робко и тихо, словно стесняясь своего голоса:
– Я…
Тюремщик грозно опустил папку к коленке и презрительно сказал:
– Арестант, вы не слышали? Фамилия, имя, отчество называются громко и четко! Далее статья, по которой вас обвиняют!
В камере повисла тягостная тишина. Но это продлилось лишь мгновение:
– Клюфт! – вновь рявкнул тюремщик.
Павел набрал в легкие воздух и сказал уверенным голосом:
– Я! Павел Сергеевич Клюфт! Статья, по которой обвиняют меня, не знаю!
Надзиратель посмотрел на него уже с любопытством. Но тут за Павла заступился Гиршберг:
– Гражданин начальник! Арестованный Клюфт прибыл ночью и не может знать статью своего дела! Он не был на допросе!
Тюремщик удовлетворительно покачал головой:
– Хорошо! На первый раз прощается. Как говорил Феликс Эдмундович Дзержинский: «был бы человек, а статью для него мы подберем!» Ха! Как верно сказал товарищ Дзержинский! Ну ладно! Но во второй раз, Клюфт, вы будете помещены в карцер за незнание своей статьи и вялый ответ на перекличке! – надзиратель вновь поднял папку.
