Алексей Рыбин - «Кино» с самого начала
И вот теперь, привыкшие ко всему этому безобразию, фаны самопальных рокешников с удивлением взирали на Цоя, на его кружева, кольца с поддельными бриллиантами, на вышитую псевдозолотом жилетку, на его аккуратный и изысканный грим, совершенно непохожий на грубо размалеванные рожи хард-рокеров, и на Франкенштейна, в которого Марьяша превратила меня с помощью грима, лака для волос и объединенных гардеробов ТЮЗа и Госцирка.
– Мудаки какие-то, – говорили, кивая в нашу сторону, особенно принципиальные хард-рокеры и заглядывали в соседнюю дверь. Соседняя дверь вдруг резко открылась, оттеснив любопытных к стене коридора, и из дверного проема гуськом, глядя друг другу в затылок, вышла бодрыми деловыми шагами группа под управлением Александра Давыдова – все как один в аккуратненьких голубеньких рубашечках, темненьких узеньких галстучках и в черных очочках. Группа направилась к роялю и, обступив его, по команде Давыдова начала распеваться гаммой до-мажор. Это уже было совсем против правил, установленных здесь любителями «тяжеляка», и подрывало основы и престиж «настоящего нашего рока, который в кайф, так, что хард-рокеры, обозвав новоявленных певцов «эстрадой сопливой», забились в маленький загаженный туалет и закурили там папиросы с марихуаной. «Бу-бу-бу, – неслось оттуда еще долго, – не в кайф… не по кайфу… найтать… ништяк… в кайф…»
Пришел Коля Михайлов и сказал, что через десять минут мы должны начинать. Все было готово, и все были в сборе – Борис уже сидел в углу сцены с настроенным магнитофоном и заряженной фонограммой, Фан был готов к бою и стоял за левой кулисой с бас-гитарой, Дюша в плаще и широкополой шляпе шевелил пальцами, готовясь наброситься на рояль, и мы с Витькой, завершив последние приготовления, подошли к выходу на сцену, потом, заметив, что занавес опущен, вышли и спрятались за колонками.
Поднялся занавес, и вышел на авансцену Коля Михайлов, исполняющий обязанности конферансье. «Молодая группа… первый раз у нас… будем снисходительны… „Кино“…» – так он говорил с залом минуты три, потом повернулся и ушел за кулису. В ту же секунду за этой кулисой раздался дикий, нечеловеческий, страшно громкий вопль: «А-а-а-а!!!..» Это была моя режиссерская находка. В зале засмеялись. Орал за кулисой Дюша – у него был очень сильный высокий голос и достаточно большие легкие, так что, продолжая страшно орать, он медленно вышел на всеобщее обозрение, прошел по авансцене к роялю и, еще стоя, крича и вращая глазами, ударил по клавишам. В этот момент Борис точно включил фонограмму, я, Витька и Фан появились на сцене из-за колонок и заиграли самую тяжелую и мощную вещь из тогдашнего репертуара:
Вечер наступает медленнее, чем всегда.
Утром ночь догорает, как звезда.
Я начинаю день, я кончаю ночь.
Двадцать четыре круга – прочь,
Двадцать четыре круга – прочь,
Я – асфальт!
Я написал письмо от себя себе,
Я получил чистый лист, он зовет к тебе.
Я не знаю, кто из вас может мне помочь.
Двадцать четыре круга – прочь,
Двадцать четыре круга – прочь,
Я – асфальт.
Я – свой сын, свой отец, свой друг, свой враг.
Я боюсь сделать этот последний шаг.
Уходи, день, уходи, уходи в ночь!
Двадцать четыре круга – прочь,
Двадцать четыре круга – прочь,
Двадцать четыре круга – прочь,
Я – асфальт!..
Тридцать положенных нам минут мы работали как заведенные. Перерывы между барабанными партиями песен на фонограмме составляли в среднем семь-восемь секунд, а Борис не останавливал фонограмму, боясь выбить нас из колеи. И правильно делал – концерт прошел на одном дыхании. Зал, правда, по-моему, совершенно не понял сначала, что вообще происходит на сцене, – настолько группа «Кино» была не похожа на привычные ленинградские команды. Потом, где-то с середины нашего выступления, зал все-таки очнулся от столбняка и начал реагировать на наше безумство. Мы отчетливо слышали из темной глубины вопли нашего официального фана Владика Шебашова: «Рыба, давай!!! Цой, давай!!!» – и одобрительные хлопки примерно половины зала. Остальная половина крепко уважала традиционный рок и была более сдержанна в выражении восторга новой группе, но, как я понял, особенной неприязни мы у большинства слушателей не вызвали.
Фонограмма барабанов к заключительной песне «Когда-то ты был битником» была записана с большим запасом – мы планировали устроить небольшой джем, что и проделали не без успеха. Борис оставил исправно работающий магнитофон, схватил припрятанный в укромном уголке барабан, с какими ходят по улицам духовые оркестры, и с этим огромным чудовищем на животе, полуголый, в шляпе и черных очках торжественно вышел на сцену, колотя по барабану изо всех сил, помогая драм-машине. С другой стороны сцены внезапным скоком выпрыгнул молодой и энергичный Майк с гитарой «Музима» наперевес и принялся запиливать параллельно со мной лихое соло а-ля Чак Берри, и, наконец, сшибая толпившихся за кулисами юношей и девушек, мощный, словно баллистическая ракета, вылетел в центр сцены наш старый приятель Монозуб (он же Панкер). В развевающейся огромной клетчатой рубахе, узеньких черных очочках на квадратном лице и с еще непривычным для тех лет на рок-сцене саксофоном в руках он был просто страшен. К тому времени Панкер оставил свою мечту стать барабанщиком и поменял ударную установку на саксофон, решив попробовать овладеть теперь этим инструментом. К моменту своего сценического дебюта он еще не освоил сакс и извлечь из него какие-нибудь звуки был не в силах. Но, оказавшись на сцене в разгар концерта (сзади – мы с Цоем, по левую руку – Б. Г. и Фан, по правую – Майк и Дюша), он увидел, что все пути к отступлению отрезаны, и так отчаянно дунул в блестящую трубку, что неожиданно для нас и самого себя саксофон заревел пронзительно чистой нотой ми. В зале от души веселились – такого энергичного задорного зрелища на рок-клубовской сцене еще не было. На подпольных сейшенах случалось и покруче, но в строгом официальном клубе – нет.
Мы закончили, поклонились и с достоинством пошли в свою гримерную, услышав, как Коля Михайлов, выйдя на сцену, чтобы представить следующую группу, растерянно сказал:
– Группа «Кино» показала нам кино…
– Таня Иванова вас убьет, – этими словами встретила нас Марьяша на пути к гримерке.
– Ну, вам дадут сейчас за такое бесчинство! – говорили знакомые и друзья, которые пришли за кулисы поздравить нас с дебютом. Но никто ничего такого нам не дал – улыбающаяся Таня Иванова продралась к нам сквозь толпу и, сияя, сказала, что мы молодцы и что она не ожидала такого веселого и бодрого выступления. И вновь, как и год назад в Москве, я подумал: «Никогда не угадаешь, что человеку нужно…»
Пока мы разгримировывались, принимали поздравления и переодевались, следующая за нами группа уже отыграла свои полчаса, и начала первое свое выступление команда Давыдова.
Мы с Витькой вышли в зал послушать и посмотреть на этих ребят – внешний вид группы делал заявку на хорошую музыку, так и вышло. Группа играла настоящую хорошую волну, ска, правильно пела в два, иногда в три голоса, была энергична, мелодична, напориста и современна. Дослушивать следующий коллектив – зубров хард-рока мы не стали, снова оказались в гримерке, и перед нами вырос маленького роста, но удивительно широкий в кости и крепкий бородач.
– Пошли ко мне в гости на Фонтанку – тут рядом, – пригласил он нас. Мы спросили у неизвестного, кто еще приглашен, и выяснили, что Костя Хацкилевич, так звали этого симпатичного мужика, ждет только нас и группу Давыдова.
Веселье у Кости по размаху ничуть не уступало московским аналогичным мероприятиям, и мы «оттягивались в полный рост», как любил говорить тогда Майк. Витька с Давыдовым оттягивались на правах руководителей с большей силой и скоро мирно уснули на диванчике, а я и Гриня, гитарист и певец дружественного нам коллектива, еще долго бродили по большой Костиной квартире, ходили за вином и отдыхали по-нашему, по-битнически…
Запись альбома продолжалась с переменным успехом. То у Тропилло в студии была какая-нибудь комиссия, то мы не могли отпроситься со своих табельных мест, то еще что-нибудь мешало. Однажды Витьке пришлось даже съездить на овощебазу вместо Тропилло, а Андрей в это время записывал мои гитарные соло, Севину виолончель и Дюшину флейту на песню «Мои друзья». Борис поиграл на металлофоне в «Солнечных днях» и «Алюминиевых огурцах», милейшей песенке, написанной Витькой после «трудового семестра» – работы в колхозе вместе с сокурсниками по училищу. Он говорил, что под дождем, на раскисшем грязью поле огурцы, которые будущим художникам приказано было собирать, имели вид совершенно неорганических предметов – холодные, серые, скользкие, тяжелые штуки, алюминиевые огурцы. Вся песня была веселой абсурдной игрой слов, не более, правда, абсурдной, чем многое из того, что приходилось делать тогда Витьке, мне, Марьяше и нашим друзьям…
