Артур Клинов - Шалом
– Ну, Светочка, не преувеличивай! Впрочем, идиотизм это нормальное состояние человека! – Андрэ видел, что у Светланы начинается неконтролируемая психоневротическая реакция, и, чтоб успокоить жену, правильней будет немного поддакивать ей.
– Скажи лучше правду, нажрался, как скотина, и пролямзил где-то один сапог по дороге!
– Да, да, да! Ты совершенно права! Мы напились с Федором до свинского визга и утопили один сапог в Шпрее! Как Муму! Помнишь Муму Чехова! Не знаю, почему мы так сделали! Сам объяснить не могу!
– Потому, что ты кретин! И даже не знаешь, что «Муму» написал Тургенев!
– Да-да, прости, конечно, Тургенев!
– Камень большой привязали?
– К чему?
– К сапогу!
– Два кирпича. Обвязали изолентой.
– А лодку где взяли?
– С моста топили. Знаешь, такой маленький мостик возле Бодэ Музеум.
– Герасим тоже с вами был?
– Герасим не смог, он куда-то уехал.
– А второй сапог почему оставили?
– Не успели. Полиция подъехала, пришлось срочно ноги делать!
– Ну, допустим. А потом что?
– Потом я надел паранджу и срочно уехал из Берлина!
– Какую паранджу?
– Вот эту! – Андрэ достал из рюкзака паранджу.
– Ах! Вот эту! Я так понимаю, что это платье ты привез мне.
– Ну, в общем-то, если тебе нравится, конечно!
– Еще бы не нравилось! Какая прелесть! Я даже завтра непременно надену ее на занятия в университет! Представляю, как иззавидуются коллеги. Особенно Борис Фадеич будет в полном восторге! Воображаю, как полезут на лоб его глаза, когда он увидит меня в парандже!
– А сей подарок, как я понимаю, Андрейка купил себе? – Света кивнула на Шелом.
– Светочка, это не подарок! Это мой арт-проект. Можно сказать, манифест. Я решил его никогда не снимать. Он поможет мне открыть дверь в новую жизнь.
– Ах, арт-проект! Манифест. Чудесно! Наверно, вещь дорогая?
– Мужик в Бонне хотел пятьсот евро, но мы сторговались за четыреста восемьдесят!
– Четыреста восемьдесят! Ну, это недорого за такую красоту!
– Посмотри, как блестит! В хорошем состоянии прекрасный прусский Шелом! Добротнейшая работа начала прошлого века!
– И у нас действительно начнется новая жизнь? И мы будем гулять по субботам по улице Ленина: я в парандже, ты в этом чудесном Шеломе?
– Конечно, и дочерей возьмем, и Марию Прокопьевну!
– И Мария Прокопьевна наденет свой левый сапог? И будет светить солнышко, и птички будут чирикать?
– Да! И цвести розы! А вокруг мотыльки и бабочки! Такие большие белые бабочки! И небо будет голубое-голубое, как на картинах Буяна!
– Кого?
– Ну, не важно!
– И мы подойдем к киоску с мороженым и купим пять эскимо в шоколаде?
– А потом сядем за столики в летнем кафе! Я закажу вам лимонад и крем-брюле, а себе возьму бокал холодного пива!
– И все будут завидовать нам и шептаться – какая изумительная пара!
– Паразит!!! Кровопивец!!! Подонок!!! У тебя белая горячка! – вдруг закричала Света. – Ведь тебе же дали деньги на сапоги и покупки! Где эти деньги?
– Вот! Они здесь! – Андрэ показал пальцем вверх.
Света побагровела и, выкатив глаза, завопила:
– Ты что, идиот?! Ты отдал четыреста восемьдесят евро за эту дрянь?!
– Не преувеличивай! Это не дрянь, а прекрасный прусский Шелом! Между прочим, в отличном состоянии!
– Как ты смел после этого припереться сюда?! Ты должен был сам утопиться в Шпрее вместе со своим Федором и Герасима на шею повесить! – с этими словами она схватила сапог и метнула им в Андрэ. Звякнув каблуком о Шелом, тот отскочил, Света кинулась с кулаками, но, больно ударившись о морду Валенрода, вскрикнула и, схватившись за руку, опустилась на диван.
– То, что ты алкоголик, кретин, придурок, я знаю! Но одного не могу понять! Как ты посмел? Ты же иждивенец! Здесь нет ничего твоего! Все куплено за счет моей матери! Ведь ты ни хрена не зарабатываешь, а только играешься в свое придурковатое искусство! Арт-проект?! В жопу твой арт-проект!
– Хватит!!! Достало!!! Не хочу больше быть мальчиком-двоечником, которого пинают по любому поводу две злые училки! Иди пинай своих студентов! А я тебе не школьник! Я художник! А это вам мой манифест! Не желаю больше сидеть под вашим каблуком! Считай, вместо ваших каблуков я купил свой каблук! Большой! Золотой! На всю голову каблук! И я его никогда не сниму! Слышишь?! Никогда!!! Назло вам всем, никогда!
– Убирайся из моего дома! Кретин!!! Если не обо мне, так хоть о дочерях бы подумал! Кто их замуж возьмет с отцом-идиотом, разгуливающим по Могилеву с каблуком на голове! Проваливай к черту! И не смей сюда больше являться, пока не снимешь с головы эту дрянь! Вон!!! Придурок на белом коне! Вон!!! Кровопийца! Вон отсюда!!! Гений недоделанный!
Последняя Светина фраза разбилась об его голову уже в подъезде. Фарфоровая вазочка, опустившись на Шелом, со звоном рассыпалась по площадке. Стряхнув с плеч осколки, Андрэ ухватил под мышки перепуганных львов и гордо вышел из дома.
Приехав в мастерскую, Андрэ стал собираться ко сну. На следующий день ему предстояло рано встать и отправиться на занятия в университет. Работу эту он не любил, деньги за нее получал символические, а большинство студентов, будущих педагогов, были из деревень и относились к его предмету с безразличием. Для них рисунок являлся факультативной обузой, которую когда-нибудь в будущем им придется исполнять в младших классах. Главное, что держало его на работе, было это бомбоубежище, его мастерская, которая находилась здесь же, в университетских подвалах.
Реакция Светланы на Шелом была предсказуема, поэтому Андрэ ничуть не расстроился. Наоборот, он даже был доволен собой. Впервые за много лет ему удалось совершить нечто такое, что привело ее в замешательство. Света всегда была готова отнестись к нему, как к нашкодившему мальчику, и получала необъяснимое удовольствие от любого его падения. Чем глубже он падал, тем в больший восторг она приходила. Его унижение было ей в наслаждение. Они давно могли бы расстаться, но это странное извращение, в котором Света не желала себе признаться, удерживало ее, – как мастерская Андрэ на нелюбимой работе. Взять плеть и морально высечь его – было ее тайной страстью. К тому же повод имелся всегда. Если не было серьезной причины – пьянства или измены, – всегда ее можно было найти в постоянном безденежье и его бесполезных, на ее взгляд, занятиях искусством.
В своих терзаниях она была не Света, а почти святая, отдавшая жизнь негодяю. Хоть их брак мучил ее, и в этом смысле Светлану можно было назвать мазохисткой, но в ее похмельных мучениях всегда присутствовало сладостное предвкушение. Для нее оргазм наступал после захода солнца – очередного его падения. Когда она становилась не Светланой Георгиевной, а Святым Георгием, который вскакивал на коня, хватал копье мщения и низвергал гада в ад. Унижала она его с особым садизмом, вкладывая в эти сладкие минуты возмездия всю свою истерзанную ничтожеством душу. Просто встать да уйти от него она уже не могла. Эта боль стала частью ее. Теща, не понимая этого извращения, удивлялась – почему она его не бросает? Но Светлана нуждалась в его падении, зависела от него, как наркоман от дозы. Поэтому встать и уйти мог только он. Но Андрэ все не решался. Теперь же, надев Шелом, он сделал этот первый шаг.
Если б он просто пропил тещины деньги, изменил ей в дороге, вернулся домой оборванный, грязный и жалкий, ее святость торжествовала бы. Его падение было б безмерно – снова он черт, а она святая. Но Андрэ сделал нечто такое, чего она никак не ожидала. Он взбунтовался.
Утром Андрэ вылез из подземелья и отправился на работу. Его появление в университете произвело эффект разорвавшейся бомбы. Ярких событий в жизни этого провинциального заведения случалось немного, поэтому приход преподавателя на занятия в прусском Шеломе тут же взрывной волной разнесся по аудиториям, контузив многих студентов и став главной темой разговоров, домыслов, сплетен и пересудов этого дня.
Поначалу взрывная волна ошарашила учеников его группы. Они обомлели от удивления, но, стесняясь что-либо спросить, просто хихикали и корчили рожи у него за спиной во время первого часа занятий. На перемене, когда Андрэ вышел на улицу покурить, туда же, как бы невзначай, вывалила целая толпа ротозеев подышать свежим воздухом да посмотреть на голубое небо – не летит ли в его безоблачной глубине новая эскадрилья «Юнкерсов».
Во время второго часа занятий в аудиторию как бы нечаянно заглядывали любопытные головы, извинялись и исчезали обратно. Это, наконец, Андрэ надоело, он взял швабру и засунул ее в ручку двери, а любознательным из его группы объяснил, что этот роскошный предмет с золотыми львами является символом новых веяний, что отныне в воспитательный процесс на уроке рисунка будет привнесен прусский дух и военная дисциплина. А если они, дети колхозников, сами колхозники, отцы и матери будущих колхозников, будут по-прежнему считать его предмет чем-то неважным, он выведет их на плац перед университетом и заставит, вытянув гусиные шеи, маршировать под окнами деканата.
