Макс Фрай - НаперSники синея
Я понимаю, что эту проблему вот так сразу не решишь. Но пока уважаемая сытая, одетая и обутая часть человечества сидит в своих теплых уютных сортирах, пристегнувшись, для спокойствия, ремнями безопасности к бачкам, и делает вид, будто проблемы нет, человечество, при всем моем уважении, семимильным шагами идет к пропасти, где ничего, кроме сортиров и ремней, по большому счету, нет.
И в этих сортирах, прикиньте, все холоднее и неуютнее. А ремни затягиваются все туже. С каждым годом.
Привет.
Человеку нужно жить долго
Потому что к семидесяти годам можно стать наконец настоящим молодым хулиганом. А к ста пятидесяти возможно достичь более-менее осмысленной зрелости. Неважно, впрочем, сколько мы все проживем. Важен только вектор движения – вперед и вверх.
Когда вам говорят о «возрастных изменениях», подразумевая неизбежную деградацию, или объясняют, что какая-то одежда, поведение, занятие, состояние карьеры и ума вам «не по возрасту», вас просто пытаются преждевременно загнать в гроб, имейте это в виду. А что не со зла, то есть неосознанно – так это отягчающее обстоятельство.
Неосознанность – всегда отягчающее обстоятельство.
Чем старше
становится человеческое тело, чем хуже оно справляется с обязанностями поставщика простых восторгов, тем более необходимой оказывается наша способность опереться на дух. И на тот набор тонких восторгов невидимой реальности, к которым у нас есть доступ. Тот, у кого подобного набора нет, умирает с окончанием половой и/или бурной социальной активности; полностью или только отчасти, зависит от многих факторов, но большой разницы на самом деле нет.
Мой папа к своим восьмидесяти годам стал тоннами читать волшебные сказки и начал каждую ночь летать во сне – снова, как было в детстве. Это делало его очень счастливым, а меня тогда, помню, удивляло чрезвычайно – неужели такой малости может быть достаточно для счастья?! Но это только на первый взгляд, малость, а на самом-то деле отличный результат. У папы всегда была отличная интуиция; он вообще был очень живучий и очень гармоничный человек (гармония и живучесть – вещи взаимосвязанные; это, надеюсь, понятно).
…Однажды мы говорили с друзьями о том, как важен культурный бэкграунд для подростка. Чтобы к тому моменту, как через тебя, не спросив разрешения, даже не предупредив, попрет бешеная дурная сила, иметь хоть сколько-нибудь годный инструментарий для внутреннего описания этого процесса и, если можно так выразиться, намеренного возвышения собственных переживаний. От смутного томления плоти много больше пользы, когда мы можем считать его вдохновением, страстью, или вселенской тоской. Или еще как-нибудь красиво назвать, а потом честно стараться ответить за слова, вести себя соответственно, расшибая лоб обо всю эту вашу так называемую «реальность», самозабвенно заливая собственной живой кровью первое в своей жизни белое пальто, самое великолепное и невыносимое, другого такого уже не дадут.
Быть подростком – это вообще ужас кромешный, но быть подростком без мощного культурного бэкграунда – кратчайший путь к стремительному скотоморфированию, а для неподдающихся этому процессу – к самоуничтожению, вот я о чем.
И ровно так же важен культурный бэкграунд для старика. Потому что когда слабеющее тело оставляет тебя наедине с духом, уму жизненно необходима возможность как-нибудь привлекательно себе это описать. И, уцепившись за это описание, сделать первый шаг в сторону внетелесной жизни, на этом этапе обычно очень пугающей.
Потому что иначе страх смерти придется перешибать болью, достаточно интенсивной и утомительной, чтобы уход показался желанным. Всякий, кто стоял на этом краю, знает, что это действительно работает. Но назвать идеальной такую технику спокойного, не панического ухода, конечно, нельзя.
Перечитывать волшебные сказки и летать во сне куда как лучше. Папа все-таки был гений. У меня за всю жизнь столько шляп не было, сколько надо бы по этому поводу перед ним снять.
P.S.
С этим самым культурным бэкграундом такая засада – «мощным» его делает вовсе не степень нашей начитанности-наслышенности-насмотренности, а только тот факт, что на него отзывается наше сердце. Проще говоря, если мы любим все вот это вот, оно станет для нас спасательным кругом. А если любим только наполненное знаниями себя, никакого спасательного круга у нас нет, хоть с ног до головы дерридой обложись.
Из этого постскриптума вытекает вполне ожидаемый вывод: главное – это растить свое сердце. Воспитывать в себе способность любить. Никогда заранее не знаешь, что ее разбудит, но что-нибудь – непременно. Не бывает так, чтобы к такому простому, в сущности, замку на всем свете не нашлось ни одного ключа.
Черепа и помпоны
Черепа и помпоны – это такое (гипотетическое пока) грядущее украшение золотой сумки, которую мы купили вчера другу Р. – специально чтобы было куда подвесить подаренные ей черепа. Думали, чем бы дополнить картину, и решили, что черепа следует дополнить мягкими невинными шерстяными помпонами.
Череп – символ не столько смерти, как принято думать, сколько все-таки жизни. Поди проживи без черепа! Без мозга, я знаю, удается многим, но без черепа голова сдувается, слипается в комок, в нее становится неудобно есть, и привет.
Зато с помпоном все вполне однозначно: ясно же, что всякий помпон – это модель Вселенной. Неправильная, конечно. Но именно такая и нужна.
На материке Мадайк, что находится в мире Хомана, живет бог Шапитук. Его жилище окружено такими специальными ритуальными столбами с изображениями моделей Вселенной. Неправильных, конечно, кто ж вам правильные рисовать станет. Но смысл рисунков не в том, чтобы облапошить окружающее мирное население. А в том, что всякий сведущий человек, увидев эти изображения, начинает ржать. Просто не может удержаться, такая умора! На шум из своего жилища выходит бог Шапитук и приглашает незнакомца в гости. Он всегда рад поговорить с человеком, понимающим, как комично выглядит неправильная модель Вселенной. То есть не только знающим, как правильно, но и не делающим трагедию из существования неправильных версий. (И дело тут, конечно, не в пресловутом «чувстве йумора», а в том, что смех отменяет страх. Пока смеешься, бояться невозможно; до и после – пожалуйста, но одновременно – нет.)
А ни один уважающий себя бог, включая выдуманного, будем честны, Шапитука, не станет говорить с боящимся. И не потому что сноб, а по техническим причинам. Бог и страх существуют в разных измерениях. Ты или там, или там.
Что-то, говорят, происходит
в городе и во всем прочем мире, много всего, но происходит оно не со мной. У меня есть темное Заокно, там холмы и редкие огни, там плещется теплый ноябрьский воздух, который по ночам превращается в воду, а вода – в вино, надышавшись которым всласть, так легко согласиться с жизнью, вне зависимости от того, есть она или нет.
Как скажешь, дорогая.
Чувство комического,
какие бы определения ни давали ему словари, в первую очередь, отличный щит, прикрывающий нас от ужаса небытия.
«Ничего не получается» – это разновидность ужаса небытия, «все равно получается» – это шаг в бессмертие, каким бы идиотским способом и через какую жуткую жопу ни приходили бы мы к этому ощущению.
Ш
Штука в том,
что из историй о чудесных спасениях читатель может (идеальный читатель в идеале может) почерпнуть опыт, равноценный житейскому, т. е., прожитому в поте лица. И этот опыт может ему здорово пригодиться, если он сам однажды попадет в обстоятельства, где для удачного разрешения необходимо чудо (то, что принято считать чудом).
Вот именно поэтому у всякой истории о чудесном спасении должна быть очень жесткая внутренняя логика. Чтобы читатель был убежден в ее достоверности целиком, со всеми потрохами. А в набор читательских потрохов всегда входит скептический ум. И он тоже должен быть убежден, это обязательное условие. А то не даст ничего сделать потом, в самый ответственный момент.
Э
Эскапизм
Есть такая крайняя степень отчаяния, которая как бы выводит отчаявшегося за пределы человеческого мира, уничтожая если не все возможные связи с человеческим, то хотя бы желанность этих связей; доходя до этой степени отчаяния, очень легко погибнуть, но если каким-то образом получится не погибнуть, можно обнаружить, что именно в этой точке, на этом предельном градусе отчаяния мы становимся способны на удивительные вещи, которые часто называют «магией», или даже скорее магия становится способна осуществиться для нас, потому что отчаяние вывело нас за пределы человеческого состояния сознания, в рамках которого она невозможна.
Думаю, именно поэтому многие в юности (а некоторые не только) включают программу саморазрушения, интуитивно чувствуя, что там, на самом дне, за последней чертой отчаяния можно обрести подлинный смысл бытия; на самом деле, почти никому это не удается, потому что до этой последней черты, за которой смысл, поди доберись; станцию Смерть объявляют раньше, там все выходят. Ну, почти все.
