Наталия Терентьева - Ласточка
Да почему у нее такие мысли? Анна почувствовала, что опять, уже не первый раз за день, у нее к горлу подступают слезы. Она потеряла почву под ногами. Ее плотный, с таким трудом свитый кокон, где была только она, Анна, Бог и ее разговоры с ушедшими – с Артемом, с мамой – разорвали. Жестоко, грубо, по чьей-то прихоти. Потому что кому-то так надо было. Потому что кому-то показалось, что Анне так будет лучше. Потому что в церкви действует непреложный закон: все, что происходит, – это Божья воля. Но! Открыть нам ее могут лишь наши духовные руководители, – так ей объясняли здесь без устали, когда она не могла взять в толк, зачем ей такое общение с духовником. Они такие же люди. А люди субъективны. У них может болеть голова, печенка, поясница, ты можешь им просто не нравиться, и они ничего – ничего! – не смогут с этим поделать, будь они трижды святы. Они – люди. Они из плоти. А плоть – несовершенна.
Не доходя до церкви, куда со всех сторон монастыря припустились монахини к вечерней службе, Анна обернулась. Зря она это сделала.
Виталик стоял рядом с той девочкой-подростком, о чем-то ей рассказывал, девочка кивала и смеялась, фотографируя Виталика и все вокруг. Эта пара так пронзительно, так невозможно напомнила Анне ее собственных детей. Это же такая привычная, милая сердцу картинка… Ника любила Артема – его невозможно было не любить – и проводила с ним больше времени, чем с друзьями. И на отдыхе они всегда были вместе, у них куча фотографий – Ника и Артем, Артем и Ника. Артем учит Нику плавать, ведь он только что сам научился, надо показать сестре, как правильно держать голову… Артем ходит по пляжу на руках, его за ноги держит Ника – оба счастливые, здоровые, хохочущие… Артем и Ника несутся наперегонки по склону, оба загорелые от зимнего солнца, прекрасные, прекрасные до боли… Такими прекрасными могут быть лишь собственные дети, продолжение тебя, твоя надежда, твой росток в тот день, когда тебя уже не будет… А вот он – день есть, Анна есть, а ее сын…
Анна с силой сжала виски. Нет, так дело не пойдет. Так травить себя нельзя. Эти воспоминания давно похоронены. Что бы ей ни говорили добросердечные сестры, каждая из которых пытается рассуждать от имени Бога, не только духовник, не только настоятельница, все они знают, что думает Бог, что знает Бог, что сказал бы Бог – «Благодари за то хорошее, что было, оно никуда уже от тебя не денется…»… Делось! В душе это хорошее теперь – под плохим, самым плохим и черным. И обманывать себя не надо.
Вообще разговоры с самой собой очень трудны, невыносимы, разрывают напополам. Лучше замереть, сжаться и, не глядя по сторонам, ходить по тропинкам, не вслушиваясь в то, что говорят, не вдумываясь в слова молитв, петь вместе со всеми, как будто открываясь изнутри какому-то иному свету, он наполняет тебя, наполняет во время службы, отходят проблемы, боли, и физические, главное – перестает болеть душа, временно, но боль успокаивается, как будто уходит куда-то в общее пространство боли – куда все отправляют свои печали, сожаления, раскаяния, горести, выговоренные, невыговоренные, прощеные, тайные, незамоленные… Лучше со всеми вместе голодать и молиться, пытаясь вновь и вновь ощутить то, что иногда посещает Анну здесь в монастыре, – есть, оно и правда есть, что-то огромное, что слышит каждый наш вздох, каждую просьбу, каждую молитву. И это так понятно образованному сегодняшнему человеку. Как любой запрос – со смыслом, без смысла – отправленный в единую сеть, воспринимается мировым искусственным разумом, и он дает ответ – хотя бы, что ответа на твой вопрос нет, так и то, что в миллиарды раз больше, глубже, шире и, главное, создано не нами, нашему сознанию не поддается, – оно слышит каждый наш вопрос. Хочет – отвечает, хочет – молчит. Но слышит. Потому что оно – везде. Ведь это аксиома. Но пока ее сама не поймешь, не почувствуешь, это пустой звук. И вот здесь, в монастыре, иногда Анна это ощущает. Когда слышит праздничный перезвон колоколов, когда начинается торжественная служба, когда поют певчие, уходя все выше, выше, все тоньше. Или просто, вставая затемно, с трудом умываясь ледяной водой, чувствует, как будто кто-то ей благосклонно улыбается: «Так, так… Я с тобой…» Ведь невозможно остаться совсем одной. Вера спасает от одиночества. Те, кто ушел в скит – они же не одни, они с Богом, близко-близко к нему.
Анна поплотнее затянула ремень. Посмотрела на свое отражение в низком окне старого деревянного корпуса, который только начали потихоньку восстанавливать, Анна недавно вместе со всеми таскала ведрами песок. Обернулась на детей. Девочки-подростка уже не было, Виталик сидел на краю лавочки и стрелял из прутика по птицам, кружащим над их садом.
Пожалуй, надо написать письмо Антону и Нике. Сказать, что… Анна обняла себя за плечи двумя руками. Да, именно так – сказать, что Антона она отпускает, пусть он разведется с ней, если сможет в ее отсутствие. Надо – она пошлет письменное согласие. Пусть живет, а не ждет ее и не страдает. У него тоже одна жизнь. Пусть радуется жизни, как может. А Нике… Написать, что она ее прощает. Возможно, если Анна это скажет, заставит себя сказать, прощение придет. Здесь же учили ее в первые месяцы – радуйся! Неважно чему, любому. Каждому дню. Благодари за все. За болезнь, за горе – за все благодари. В то самое черное время монахини с их правдой были далеко от Анны, но как-то незаметно она стала их слышать. Наверно, те из них, кто научился так жить, по-настоящему счастливы. Как Стеша, как ее застенчивая соседка Оля, с первого дня влившаяся в жизнь монастыря, как будто родившаяся здесь, как блаженная Катя, сама пришедшая в монастырь, принимающая все монастырские законы и религиозные идеалы, в чем-то очень отличающиеся от общечеловеческих, как благо, как высшую награду.
– Не оставляй мальчика одного, слишком шустрый он – Подошедшая незаметно настоятельница говорила, как обычно негромко, но зычным, хорошо поставленным голосом.
– Да, матушка, – кивнула Анна.
– Что же ты, сестра, на службу опаздываешь? – Игуменья так вглядывалась в лицо Анны, что ей стало неловко. – Исплакалась вся. Что неладно?
– Нет, я…
– Отрока обучи всему. Пусть помогает убираться в церкви, пока он здесь. Дело найди ему, сразу, с первого дня.
– А мать не нашли?
– А кто ж ее искать будет? – усмехнулась настоятельница. – Она же не разбойница. Кагор украла, так что ж теперь, в розыск на нее подавать? Пусть испьет свое до конца, остановить ее может только Бог, а он, видишь, не останавливает.
Анна в который раз подивилась этой хитроумной и такой ясной логике. Так ведь и правда! И на то, значит, Божья воля, вот оно как! Непонятная нам…
– Мальчик пока побудет у нас. Нехорошо, если он без толку болтается, лезет везде. Не отпускай от себя. Пусть работает.
– Он читать не умеет. И не знает, сколько ему лет.
Мать Елена слегка усмехнулась.
– Суеты в тебе много, сестра. И себялюбия.
При чем тут это? Анна непонимающе смотрела на настоятельницу. Но та не стала ничего больше говорить, лишь кивнула ей и поспешила в церковь. Анна вздохнула и пошла к Виталику.
– Привет! – обрадовался тот, как будто они не виделись со вчерашнего дня.
Анна мгновенно почувствовала раздражение. Да что же это такое! Мальчишка одним словом выбивает ее из колеи. Одним своим не тем, слишком живым, слишком глупым словом, не к месту, не ко времени…
– Палку оставь и пошли на службу.
– Да ну! – отмахнулся Виталик. – Неохота!
– Ты что, издеваешься? Ну-ка пошли быстро! Ты в монастыре!
– А что ты мне сделаешь? – Виталик уже вскочил и отошел чуть подальше от нее. – Поймаешь? Поймаешь? – Он играл с ней, как со старшей сестрой или с подружкой.
– Мальчик, ты что, забыл, где ты? Забыл про Федоску?
Виталик бросил быстрый взгляд на заколоченное окно.
– Я смотрел… Там нет никого… – не очень уверенно сказал он.
– Ну вот как посадят тебя туда на ночь, потом мне расскажешь. Или косточки твои обглоданные утром собакам отдадут, – удивляясь своим собственным словам, спокойно сказала Анна.
Губы мальчика дрогнули, глаза неожиданно наполнились слезами. Вот это номер! Конечно, он же маленький, он нервный, живет с мамой-пьянчужкой, его бьют, конечно, он плачет. Даже ее Артем иногда мог заплакать от обиды, ее сильный и солнечный Артем, а уж этот маленький неврастеник, который весь как комок нервов… Раздражение, которое поднялось обжигающей волной, как-то быстро прошло.
Анна смотрела на худого, ободранного, плачущего мальчонку, совершенно чужого, совершенно ненужного ей, и помимо своей воли чувствовала жалость к нему.
– Так, все, хватит. Не надо вот этого… – Она слегка похлопала мальчика по плечу, как бы это сделал мужчина, а тот неожиданно обхватил ее крепко-крепко и стал горько плакать, сотрясаясь всем телом. Анна хотела расцепить его руки и не смогла, так цепко мальчишка держался за нее.
– Пойдем, все уже на службе. Так не положено. Ужина не дадут.
