Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио
Нет, видимого уже…
Джорджоне естественно и с подлинным изяществом сделал зримым движение от рождения к смерти.
Вот уж действительно искусность кисти: так неуловимо преображается естественная жизненная ситуация-сценка, что за простеньким сюжетом её опознаётся присутствие мистических сил, а невидимое становится видимым; старик, если захочет, может ведь элегически обернуться, даже всего-то повернуть слегка голову и увидеть себя в детстве – вот же он, в нарядной красноватой парче, с оранжевыми шёлковыми сходящимися на груди лентами, или, может… О, как он был хорош в зрелости! Как к лицу ему был когда-то этот тускло-зелёный камзол с расшитым воротником…
Мужчина с благородным профилем обращает внимание мальчика с припухлыми щеками на что-то в листке бумаги, которую тот, читая, держит в руке, а старик от них, представляющих его-прежнего, в детстве и зрелости, отвернулся, чтобы не ворошить прошлое, но, застигнутый врасплох зрителем, вынужден ответным взглядом поведать о своей последней боли: сжатые губы, бесформенная короткая пегая бородка, пегие волоски за скульптурным ухом, вздувшаяся скула-желвак – как резко выделяется нездоровая бледная желтизна лысого черепа на чёрном бездонном фоне…
Последней болью этой набухает фоновая непроницаемость тьмы.
Бывает, не бывает. Но сколько же оттенков чёрного поглощается вдруг сплошной чернотой: видимой чернотой.
Это та самая ночь, которая всех нас ждёт.
И – не из ночи ли этой вырезан был «Чёрный квадрат»?
Звонок.
Германтов очнулся: Надя?
Да, добрая фея – Надя с краткими наставлениями-пожеланиями: да, отлёт в Милан послезавтра, в субботу, одиннадцатого марта, да, перерегистрация билета у такой-то стойки, но это уже, после оргработы, своевременно проделанной «Евротуром», будет пустой формальностью, да, аэропорт прибытия – Милан-Мальпенса, да, памятка с подробным расписанием тура по дням и часам уже отправлена по электронной почте, да, Юрий Михайлович, не стоило, как видите, волноваться, счастливого вам пути…
Потом Надя позвонила Бызовой, потом…Рутина.
А что в телевизоре? Прибавил громкость.
– Печальная новость пришла только что на ленты информагентств: скоропостижно скончался известный киновед, член петербургского отделения Союза кинематографистов Вячеслав Венедиктович…
– Как, Шумский?! – дёрнулся в кресле Германтов. – Он же днём сегодня, всего-то несколько часов назад, шёл по Большому проспекту; седые космы из-под плоской клетчатой кепочки, густо-розовое лицо… И в полном порядке был, такой монументальный, в дублёнке.
Выключив звук телевизора, Германтов с минуту просидел в тишине.
Потом ему напомнил внутренний голос: смерть – это то, что бывает с другими; он вздохнул и снова стал листать свою книгу о Джорджоне-Хичкоке.
Париж, «Сельский концерт».
Небо сквозь сетку импостов – быстро пересёк залитый верхним светом вестибюль Лувра, удовлетворённо скользнув лишь боковым зрением по книжным полкам: Le siècle de verre, Origine de la Renaissance… и на английском – The Womb of Renaissance – как говорится, пустячок, а приятно; но уже был он сосредоточен, так – прокручивалась очевидная мысль, когда он обходил столпотворение перед «Джокондой», – в кино кадры склеиваются в динамичную ленту, длящуюся во времени, а живопись многослойна, но неподвижна, в картине, словно в стоп-кадре фантастической концентрации, наложение слоёв-смыслов образует глубину времени, так? Он завернул за стенку.
Так: «Сельский концерт», пастораль-исток, задающая перспективы жанра?
Перспективы? Бог с ними, с развитием ли, деградацией жанра…
И – едва запустив цикличные свои рассуждения, возобновлявшиеся всякий раз после заворота «за стенку», – вдруг понял он, что куда важней для него – индивидуальная перспектива, им самим выстроенная, только перспектива обратная – как искусственное пространство для… атмосферы, как необъятного, хотя строго привязанного к конкретному холсту вместилища непрояснённых смыслов. Он смотрит на «Сельский концерт». И мысленно строит обратную перспективу, обратную, ибо точка схода – в его глазу, а расширяющиеся лучи зрения, скользнув по раме холста, по внешним четырём её сторонам, пронзив желтоватую стенку и… Что, что там, по ту сторону пасторали? Он очутился в густой возбуждённой толпе поклонников Джоконды; блестели глаза, очки, капли пота, цифровые фото экранчики мобильных телефонов, поднятые на вытянутых руках. От неожиданности он даже не сразу сообразил, почему все эти возбуждённые люди со всего света сговорились именно здесь и сейчас собраться, чтобы его сфотографировать; ну да, он же неосторожно повернулся спиной к Джоконде… но он чудом выбрался из ажиотированной толпы и по направляюще-расходящимся лучам своего же взгляда, но уже ничего не видя, миновал мраморные лестницы, мраморных львов, залитый верхним светом луврский вестибюль-площадь; он не увидел даже ниши книжного магазина, где пользовались спросом и его книги. О, прошибив лбом столько луврских стен, он не увидел и каменных берегов Сены, изумрудных куп Тюильри – ничего материально-привычного не увидел он, так как покинул пределы заземлённой трёхмерности в поисках атмосферы и, значит, – нового какого-то измерения?
Впрочем, он потом опишет как мистические вылеты в дали дальние обратной перспективы художественной реальности, так и отрезвляющие возвраты из них, далей этих, в отдельной главе «Геометрия восприятия».
А пока он всё ещё смотрит на «Сельский концерт».
И размышляет: стоило ли безоглядно уноситься вовне, в бескрайне расширяющуюся, стимулирующую атмосферу за картиной, где хаотично перемешаны формы и краски ещё не вкусившего гармонии мира? Не стоило, не стоило замахиваться на сверхмасштаб. Пространство индивидуального восприятия всё равно ведь находится между картиной и его глазом. Обратная перспектива всё разнообразие мира сгармонизирует и предъявит ему в сконцентрированной атмосфере этого вот холста, поднесёт к глазу всё, что соизволил Джорджоне изобразить-выразить.
Вожделенная атмосфера вообще сожмётся в точку – в точку схода; а в точке схода, в зрачке его, – и родится новое измерение?
Так: радостная, даже пышная в красочности своей пастораль, полная необъяснимых тревог.
Краем глаза задел табличку; как и всегда, когда невольно обращал внимание на эту спорную, если мягко сказать, табличку, губы Германтова тронула саркастическая улыбка: Tiziano Vecellio – ну как, как классический титан Тициан смог бы написать…
Так, что там по телевизору? Сценка со стрельбой в гей-клубе, затем автопогоня на дамбе; анонсы «Преступления в Венеции».
Так, реклама: геморрой – не повод молча страдать, наш телефон…
Так!
Осваиваясь с новым всегда впечатлением от первого взгляда, подумал: а есть ли обратный ход? Если Хичкок нагнетал тревогу «удлинением кадра», то есть – замедлением ритмов действия, то не стоит ли привести пастораль в движение и попробовать выйти из статики живописного полотна в развёртывание условных фаз действия?
Попробовал.
Музыкант в пышных алых шелках отложил лютню, встал, чтобы размять затёкшие ноги, обнажённая дородная нимфа, сидящая напротив музыканта, отвела чуть в сторону руку с флейтой, другая нимфа, та, что в одной руке держит кувшин с водой, а другой рукой опирается на каменный борт колодца, распрямилась и подняла голову…
Всего-то – несколько естественных человеческих движений, а Германтов ощутил убывание саспенса.
Джорджоне написал магию мгновения, способного длиться бесконечно долго, он остановил мгновение, а восприятие свело мгновение в точку и…
Любопытный эксперимент: в извлечённом из подвижной ленты, отдельно взятом кадре Хичкока, пусть и в самом страшном стоп-кадре – взял мысленно знаменитый кадр из «Психо» с кричащей от ужаса женщиной под душем, – исчезала тревога, и напротив, запечатлевшее мгновение полотно Джорджоне, едва лишённое своей магической статики, тотчас же лишалось и тревожной своей таинственности.
Что это значит? То, что примитивно рассудочные обращения кинокадра в живопись и живописи в кинокадр – непродуктивны.
Да, отрицательный результат эксперимента – тоже результат, да, у кино и живописи свои специфические отношения со временем, ими, отношениями этими, нельзя обмениваться… Живопись сложно компонует времена и образы времён, ничуть не нуждаясь в воспроизведении запущенного раз и навсегда бытового хода времени внутри картинной рамы; и тот же Джорджоне в разных своих картинах разные времена компоновал по-разному.
Вот-вот-вот: кажется, что скомпонованы фигуры, деревья, а скомпонованы-то разные времена! И это – соприкосновения разных эпох – само по себе тревожно?
