Елена Кузьмичёва - Мёртвое море памяти
Позже я окончил художественную школу, но с тех пор ни разу не брал в руки кисть. Я обвинял в этом книги, которые читал, школу, которую посещал, друзей, которых любил. Под бременем пренебрежения во мне погиб художник-сюрреалист, быть может, новый Сальвадор Дали. Это была самая ощутимая потеря, самый тяжелый осколок, который я до сих пор ношу с собой, изредка раня об него чистые, не выпачканные красками руки. Я ношу с собой повсюду этот синий труп, нарисованный акварелью цвета ультрамарин. Запекшаяся гуашевая кровь покрывает его грудь, из которой торчат, как ножи, колонковые кисти и простые карандаши разной мягкости. Живопись была моей мечтой, которой я уже давно себя лишил, зная, что воскреснуть художнику уже не удастся. Синий труп уже давно нарисован ультрамариновой акварелью.
Если бы художник во мне был жив, я бы стал рисовать время. Я бы нарисовал гонимый ветром осенний лист, только что оторвавшийся от ветки. Я бы нарисовал могильную плиту, уже поросшую влажным мхом и утопающую в земле. Я бы нарисовал отпечаток ботинка на проезжей дороге, который наполнился водой и потерял чёткие очертания. Я бы нарисовал задумчивые морщины на лице старика, склонившегося над полуистлевшей от времени книгой. Я бы нарисовал себя, сидящим на лавочке в ранний час, положив ногу на ногу, в то время как мимо меня пробегали бы то, кто спешит на работу.
Я бы столько всего нарисовал, будь я художником, но могу только писать об этом. Я мог бы уехать, мог бы вернуться, мог бы придумать себе другую жизнь. Я мог бы. Но если отбросить условное наклонение, я сижу за столом и пишу, даже не глядя в окно, за которым, по моим расчетам, уже должны сгущаться сумерки, сижу потому, что этим вечером кроме слов меня ничто не интересует. Даже время затихло внутри меня.
Я просто не оставил для себя других возможностей. Я разделил свою жизнь на страницы и начал писать. Мне ничего другого не оставалось.
Страница 52
Дождь и двадцать кружек чая
Поэтому я доверял свои мысли листу бумаги под бесконечными ливнями города дождей. Я почти ни с кем не говорил – так долго, что казалось, забыл, что значит разговаривать. К тому же, погода не располагала к разговорам: под дождем обычно спешат, не глядя по сторонам, поле зрения ограничивает зонт.
Я не терпел зонтов и потому всегда был беззащитен перед ливнем. Но однажды мне надоело ждать, пока он кончится, и я вышел на улицу. Вскоре я уже шел по заброшенному парку, в котором когда-то, должно быть, гуляли все дети города, но теперь массивная каменная ограда проросла мхом, карусели покрылись ржавчиной и замерли, не довершив круга, тропинки смыло водой. В каждом городе я искал таких забытых, потерянных мест, куда приходят только те, кому одиночество нужно, как воздух, или те, кому некуда больше идти. Это было место родственных мне душ, все остальное пространство было враждебным, принимало меня лишь с тем, чтобы начисто стереть всё индивидуальное. Тонкие, ещё безлиственные ветви, были чёрными от сырости. Дождевые капли дробились, мелкими брызгами разбиваясь о ржавый металл каруселей, позли по замшелым камням, расходились кругами по воде и тонули в заросшем осокой озере, и утекали под землю невидимыми извилистыми вертикалями.
В глубине парка, на высоких качелях с искривленной осью, безмолвно сидела девушка. Отделенная от меня завесой дождя, она была призрачной, как сон, казалась обманом зрения. Я заметил её, только когда расстояние между нами было не больше двух метров. Она молча смотрела мне в глаза, вероятно, увидев меня гораздо раньше. Мне было неуютно под этим замершим, ничего не выражающим взглядом. По её щекам текла вода, её глаза были, казалось, полны слез, но, подойдя ближе, я увидел, что это была всего лишь дождевая вода. Её глаза ничего не выражали. Она была высокого роста и очень стройная, с длинными ногтями на замерзших, побелевших пальцах. Тёмные волосы спадали почти до земли, когда она сидела на качелях. Я остановился перед ней и поймал себя на том, что хотел бы начать разговор. Нельзя было и дальше просто молча смотреть друг на друга.
– У тебя красивые волосы. – Я всё еще разглядывал их, измеряя взглядом их длину.
Спустя несколько секунд она ответила.
– Я сижу здесь уже два часа. – Это был не тот ответ, которого я ждал. Эта фраза была ни с чем не связана, не согласовывалась с моими словами.
– Ты простудишься.
– Ну и что? – Я не знал, что. В сущности, мне нет никакого дела до того, что она простудится.
Мы ещё помолчали. Я подумал, что дождь размывает границы, подумал, что моя футболка неприятно прилипла к телу. Подумал, что у девушки слишком узкое, даже некрасивое лицо. Если бы не дождь, я бы ни за что не подошёл к ней.
– Зачем ты здесь? – Спросил я её.
– Смываю прошлое. – Равнодушно произнесла она.
– То есть? – На самом деле, я понял, что она хотела сказать, но по инерции длил разговор, чтобы избежать томительной паузы.
– Смываю прошлое. А ты? – Повторила она. Ей было всё равно, о чем спрашиваю я. Она говорила сама с собой.
– Я смываю настоящее, чтобы вернуться в прошлое. – Сказав, я подумал, что в этих словах слишком много правды, чтобы высказывать её первому встречному. Но, раз уж я высказал…
– Значит, во времени нам не по пути. – Она ответила. Констатация факта. Её голос был, пожалуй, слишком низким для девушки.
– Ну и что?
– Ничего. – Разговор не клеился.
– Если хочешь, приглашу тебя на чашку чая в настоящем. – Предложил я, удивив этим предложением даже самого себя. Думаю, мне просто было одиноко.
– Одной чашки будет мало, – невозмутимо ответила она, – не хватит даже на то, чтобы высохли волосы.
– Хорошо. Двадцати кружек достаточно? – я улыбнулся.
– Вполне. – Её лицо по-прежнему ничего не выражало. Непроницаемая стена. Я находил её странной.
Мы покинули парк. Я и подумать не мог, что вернусь в свой пустой дом не один. Уже подходя к дому, я вновь спросил себя, зачем я пригласил её к себе, и действительно ли я хочу пить чай с этой незнакомкой, которая смывала с себя прошлое в заброшенном парке и к тому же, была мне неприятна. Может быть, я пригласил её к себе, чтобы спасти её прошлое? Но зачем? Я не знал ответов.
Пока она снимала обувь, я собрал в охапку разбросанные по полу вещи и спрятал их в шкаф. Оставив все свои вопросы на потом, я возложил вину за все происходящее на дождь и пошёл заваривать чай. Она ходила по комнате, пытаясь разглядеть в ней меня, но я вынужден был её разочаровать.
– Я живу здесь всего неделю.
– А сколько ещё будешь жить?
– Сколько захочу.
– А сколько ты хочешь? – Она задавала очевидные, детские вопросы.
Мы пили чай, пока не стемнело. Темнело быстро. Её волосы уже высохли, когда я увидел в её глазах эмоцию. Это была тяжела грусть, гнет переживания. Она некоторое время внимательно всматривалась в меня, до тех пор, пока не решила, что достаточно меня знает.
– Поцелуй меня между пальцами. – Произнесла, как нечто само собой разумеющееся, будто я всю свою жизнь целовал её между пальцами.
– То есть? – И я действительно не понял.
Она достала из кармана смятые, наполовину вымокшие листы бумаги. На них простым карандашом было написано письмо. Она провела ногтем по нужной строке. Я прочёл.
Надеюсь, ты не дашь никому поцеловать тебя между пальцами. Если всё остальное уже не дано мне, то пусть хоть это место останется только моим…
Она заметила, что я закончил чтение, и протянула мне свою тоненькую ручку с растопыренными пальцами. Я улыбнулся.
– Ну? – нетерпеливо произнесла она, и принужденно рассмеялась, хотя я видел, что для неё это не просто игра. Непроницаемость таяла. Я медлил. Не потому, что не хотел целовать её – хотя я действительно не хотел – я не хотел собственными губами уничтожать чужое прошлое, даже символ этого прошлого.
Но она смотрела на меня умоляющим взглядом. И я подумал, если я могу облегчить груз времени на её плечах, то почему бы не сделать этого. Просто, чтобы помочь…
И я поцеловал её между пальцами, сначала на левой, а затем на правой руке, начиная с мизинца и заканчивая большим пальцем. Оказалось, что этого мало.
В кладовке, куда я никогда не заходил, она отыскала большие ножницы для ткани и торжественно передала в мои руки.
– Что ещё ты хочешь? – Она мне надоела.
Она провела рукой по волосам.
– Режь.
Ну уж нет, – подумал я. Она просто использовала меня, чтобы смыть, срезать, запить чаем свое прошлое, о котором я ничего не знал. Я был лишь инструментом, как вот эти ножницы, на которых расшатался винтик. И что это за прошлое, с которым стоит так жестоко расправиться. И причем здесь я.
– Расскажи мне о своём прошлом.
– Тогда оно останется в тебе. Я этого не хочу. Режь. – Она снова провела рукой по волосам и на ладонях протянула их мне. Волосы расплескались по её тонким пальцам. Я видел, что ей это нужно, как будто вся жизнь начнется с начала по мановению чужой – моей – руки. Стало не по себе. Я поддался её символам. И мне вдруг показалось, что, разрезая ножницами её прошлое, я лишаю прошлого и себя. Садясь в свой первый поезд, я мечтал об этом. Но что мне останется, если отбросить прошлое в чёрную дыру памяти? Меняющийся пейзаж за окном? Заброшенный парк? Чужие города? Застрявшие в одной секунде стрелки? Девушка под дождем? Незнакомые люди? Шаги от одной двери до другой? Что? Я вцепился в свое прошлое с отчаянностью утопающего в настоящем.
