Юрий Быков - Московское Время (сборник)
4
И Полунин его разыскал. Сделать это оказалось быстрей и легче, чем он думал. Костя лежал в госпитале, находившимся всего в тридцати километрах от места, куда их часть отвели на отдых.
В исхудавшем парне на койке он не узнал Костю, пока тот не поднял на него взгляда знакомых серо-стальных глаз. Они сразу же изумленно округлились, но этого Полунин уже не заметил, потому что всем существом своим оказался прикован к медсестре, бинтовавшей Косте руку. «Лена! Леночка! Сестренка родная!» – подпрыгнуло сердце в радостном узнавании, и Сашка выдохнул:
– Вот так встреча!..
Только тогда Лена оторвалась от перевязки. Глаза ее блеснули, и она тихо улыбнулась:
– Саша…
И чего только не происходит на войне?! В ряду всевозможных чудес эта встреча могла бы показаться заурядным случаем. Но, с другой стороны, любая желанная встреча – всегда улыбка провидения, подарок судьбы и значит – немного чудо, а в круговерти войны – чудо особенное.
Саша и Лена не виделись три года. В последнее время даже писем не получали друг от друга: у Лены сменился адрес – ее перевели из медсанбата в госпиталь, а Саша ушел в армию. Они, конечно же, списались бы, нашлись. Но это случилось бы потом… А пока была неизвестность, повседневная тревога, терзавшая душу.
У Лены и Саши родители были геологами. Они погибли в тайге еще в тридцатые годы. Бабушка, мамина мама, стала для них всем. Когда Лена уезжала на фронт, Сашке было четырнадцать, а когда умерла бабушка – пятнадцать. Но он не раскис, не сдался, даже школу сумел закончить. Он вообще оказался стойким парнем.
Костя давно заметил: есть такие люди, которым безоговорочно верят и подчиняются, даже если они не назначены руководить. И происходит так потому, что они честней, справедливей, смелее других (окружающие чувствуют это всегда, как и то, чем обделены сами). Сашка Полунин был из их числа, и Костя гордился дружбой с ним. Но теперь, глядя на него и Лену, он ощутил вдруг… злость к Полунину. От внезапного осознания того, что чувство это – не скороспелый плод ревности, а давно и тайно созревший плод души, Шерстову стало не по себе. Выходит, суть его ему неведома? Разве такое возможно? И чего же тогда ждать еще?
Эти мысли ослепили, как молнии из туч. Но все рассеялось в чудесное мгновение: оказывается Сашка Лене только брат!.. И радостно засияло небо, с которого лучиком сбежала светлая мысль: а ведь теперь ему можно рассчитывать на особое Ленино внимание – он же друг ее брата!.. Ко всему прочему, вон, Сашка говорит, его скоро медалью «За боевые заслуги» наградят. И вообще, с чего он решил, что ненавидит Полунина?!
Вечером, уже после отъезда Сашки, Лена заглянула к Косте в палату. Зашла не за чем-нибудь, а просто так. И на следующий день опять…
Шерстов угадал: то, что он друг ее брата, сыграло свою роль. Но он не ошибся и тогда, когда понял – Лене с ним интересно. Почти ровесники, они часто вспоминали Москву, довоенную жизнь, детство, протекавшее на одних и тех же улицах. Общаясь с Леной, Шерстов как бы раздваивался: один внимательно вел беседу, другой – сладко умирал… От близости к ней – почти касания – теплого ее запаха, легкой, как бабочка, улыбки, красивых зеленых глаз. Они притягательно блестели. И начинали по-особенному светиться… с появлением Лифшица. Черт бы его побрал!
Нет, Шерстов, конечно, оставался ему благодарен, однако… Лифшиц, по правде говоря, уже в годах. И вроде бы женат. Зачем ему Лена? Как-то нечестно получается. И ведь он даже не скрывает своего отношения к Лене! Хотя, чего тут скрывать? Весь госпиталь и так знает об их отношениях.
Костя мучился, жил между отчаянием и надеждой, которая возникала вдруг от самого обычного Лениного взгляда или жеста и всегда оказывалась напрасной, но не мог изменить реальность: у Лифшица и Лены любовь, а он для нее только товарищ.
5
В тот день начальник госпиталя вручил ему и еще нескольким раненым награды. А вечером, по традиции, Шерстов обмыл свою медаль. Он еще помнил, как достал ее из кружки и приколол к лацкану халата, но что было потом – нет. Пить водку Костя не умел (когда было научиться?) а чистый медицинский спирт и подавно. Уж тут упомнишь…
«Нет, вспомнил!» – он открыл глаза, хотя давно не спал, и натолкнулся на лунную ночь в окне. На ее фоне ясно представилось, как Лена вела его к койке, ласково говоря и поглаживая по новенькой медали, как, укладывая, чмокнула в щеку и как улыбался, стоя в дверях, Лифшиц. Что– то горестно – сладкое наполнило его сердце и горячо вылилось на щеки.
Костя тихо плакал, изредка повторяя про себя: «Хорошо, что все спят».
– Так уж и все? – раздался голос от окна.
Посчитав, что это ему послышалось, Костя все-таки всмотрелся в темноту и… Он даже сморгнул пару раз и вытер рукавом глаза.
Нет, тот, кого Костя увидел, продолжал сидеть на стуле справа от окна, поблескивая металлическими пуговицами на одежде. Вскоре он проступил окончательно в лунном свете, лившемся из окна. Это был тот чиновник в вицмундире, который являлся Шерстову несколько раз – то ли в бреду, то ли во сне. «А, – догадался Костя, – значит, я и не просыпался».
– Ничего подобного, – сказал чиновник. – Вы бодрствуете верных четверть часа.
– Кто вы? – решился, наконец, спросить Шерстов.
– Я ваш дальний родственник… Недавно назначен опекать вас. Иначе говоря, ангел-хранитель. Слыхали о таких? Впрочем, в силу вашего атеистического воспитания, навряд ли.
Костя долго молчал, не смея верить в реальность происходящего. Вдруг за окном пролетела звезда; этот миг ее падения, словно игла, пронзил его отчетливым ощущением яви. И никуда из этой яви чиновник не исчез.
Был он вовсе не старик, как однажды показалось Шерстову. Просто поизносился человек, о чем говорили одутловатость крупного лица и неестественный, свекольный румянец. На голове его еще росли рыжеватые волосы, но только как напоминание о былой шевелюре. А вот небольшие глаза были лукавые, с задоринкой. Да и в солидной фигуре не замечалось и намека на дряхлость.
– Что вам нужно? – спросил Шерстов.
– Ну вот, признал-таки родственника, – заулыбался чиновник. – А то лежит и смотрит букой…
– Да не знаю я вас! – перебил его Костя.
– И в самом деле! – хлопнул тот себя по лбу. – Я же не представился!
Чиновник встал, явив немалый рост, и, застегнувшись на все пуговицы, произнес:
– Коллежский секретарь Фердыщенко.
– Какой же вы мне родственник? Не было у нас никого с такой фамилией!
– Так ведь я же сказал: дальний родственник. А дальних и в прежнее время не всех-то знали. Что уж теперь говорить. – Фердыщенко вздохнул и снова сел. – Значит, вам фамилия моя совсем незнакома?
– Совсем.
– Ну, а фамилия «Достоевский» вам известна?
Костя напрягся, одновременно и вспоминая, и решая – а не сошел ли он с ума?
– Писатель – реакционер периода самодержавия.
– Реакционер? – округлил глаза Фердыщенко. – Почему реакционер? Я был знаком с ним лично и, хотя имею на него некоторые обиды, выразиться так о нем… Нет, язык не поворачивается. Вас этому в гимназии учат?
– Гимназии у буржуев были, а у нас советские школы, – незаметно для себя втянулся в разговор Костя.
– Да ведь это все равно, как назвать. Должен же человек где-то учиться… Ну а в советской вашей школе с романом Федора Михайловича Достоевского «Идиот» знакомят?
– Нет. Но я, кажется, догадываюсь: вы литературный персонаж.
Сказав это, Шерстов подумал, что он однозначно спятил.
– Не персонаж, но прототип! – обидчиво воскликнул Фердыщенко. – Надеюсь, вам известна разница?! Федор Михайлович наделил своего Фердыщеку некоторыми моими чертами, придал ему схожую с моей внешность. Но…
Он встал; было ясно, что речь идет о наболевшем.
– Но для чего давать ему мою фамилию?! В итоге вышло… черт знает что! В уста мне вложены речи, которые я не произносил, приписаны поступки, которые я не свершал, и, наконец… Наконец, чин я имею, изволите видеть, десятого класса, а не самый последний, как у того Фердыщенки. Чин коллежского секретаря, между прочим, соответствует чину армейского поручика, или по вашему старшему лейтенанту, – проявил он неожиданную осведомленность, после чего сел и спокойно сложил руки на груди.
– А вот на вас чин, как изъяснялся тот Фердыщенко, «самый премаленький». По советской, конечно табели о рангах. И, видимо, вы же лаете большего…
Он вопросительно посмотрел на Шерстова. Тот глухо молчал.
– Ах, да! Знаю: вас теперь волнуют другие проблемы!
– Откуда?
– Я же ваш ангел – хранитель. Кроме знания, мне еще многое другое дано. Вы не обратили внимания, что разговариваете со мной безмолвно? А меня, хоть я и шевелю губами, не могут слышать ваши спящие соседи.
