Анатолий Малкин - А потом пошел снег…
Он привык к тому, что его потребляют, закрывал все риски и опасности, связанные с таким отношением к нему, но взамен хотел, чтобы его было его и чтобы он был не частью ее жизни, а всем и полностью, — словом, хотел, чтобы его любили так, как он понимал это слово.
Сам пошагал по стране, ища в ней и для нее разных богатств — с шестнадцати лет в геологических партиях мотался от Печенги до Якутска. Сначала привлекал грубый товарищеский дух отношений, когда каждый зависел от каждого и помыслить нельзя было, чтобы не помочь товарищу, помыслить отойти в сторону и чего-то не захотеть. Ну, и романтика привлекала, да и замечательные, по прежним меркам, деньги тоже имели свое значение.
Но потом понял, что это и есть его путь, закончил заочно МГУ и завязал надолго с нормальной жизнью, до первой женитьбы, потом женился еще раз, а дальше не экспериментировал — секса хватало в деревнях, встречавшихся по ходу движения партии, да труд был такой тяжелый, что часто думать об этом и не хотелось.
Так дожил до сорока пяти.
А потом встретил ее.
Она его любила, как могла, как была научена жизнью.
Но она делила, и явственно, свои отношения с ним и свою семью на две непересекающиеся части и стояла на этом твердо.
Она была существом тоже очень организованным, но по-своему, по-женски. Вся ее жизнь была соткана из противоречий — безумная любовь к дочке, которая выросла в красавицу, закончила какую-то академию, мнения о себе была превосходного, работу хотела только престижную и с очень хорошими деньгами, но больше всего хотела замуж за богатенького, а пока сидела на маминой шее и делала с ней все что хотела — родительская любовь слепа, а у нее она была еще и в темных очках.
Еще в ней жило и ровное, спокойное отношение к мужу, который был скорее ее сыночком или братиком, который признавал только собственные интересы.
Оставив ее один на один с проблемами, он поглядывал на то, как она выживает в большом городе, и ждал, наверное, что она сломается, но когда понял, что она сильнее, — принял это как должное, переложил все заботы на ее плечи и жил как хотел, считая, что вправе равнодушно потреблять ее по-прежнему.
Почему она это позволяла, зачем оставалась с ним, было непонятно, но женщины часто так поступают. Может, им страшно выпускать понятное из своих рук, да и расчет тоже играл свою роль — многое было нажито, да и от круга своего общения она очень зависела — друзья и родственники не приняли бы ее катастрофического поступка.
И она привыкла — немного любви на стороне, много нелюбви и формального секса дома и ощущение какой-то странной своей независимости. Теперь она не хотела отдать себя полностью, рискнуть, получив взамен, возможно, и необыкновенное, но короткое, — от этого она себя стерегла.
Его она терять не хотела, потому что он стал ее опорой и даже смыслом ее жизни, но как только поняла, что он хочет большего, — она начала уставать.
Новизна давно ушла из их отношений, но по-прежнему им было хорошо вместе, и секс уже не всегда был им нужен, хотя, к сожалению, он так думал, именно постель была опорой их отношений.
Между ними возникли уже почти родственные моменты, и разговаривали они о многом, и в разговорах она являлась совсем другой, интересной, глубокой натурой, и было понятно, что они не зря нашли друг друга.
Но, но, но…
Его навязчивое желание забрать ее себе целиком, его мнительность и неожиданная ревность и ее страх перед будущим, впечатанность в привычный ритуал семейной жизни и пошлое стремление иметь всего, но понемножку, делали свое дело.
Как это странно бывает — кажется, вот оно, счастье, перед тобой, и ты чувствуешь, что это именно то, что тебе нужно, но приходит страх и начинаешь притормаживать, выискивая запасные пути, и копить выдуманные обиды для расставания. Хотя знаешь, что устал, и не хочешь больше тратиться на привыкание — но думаешь, что одноразовые удовольствия проще.
В сущности, жизнь — это дерево: ствол от корней — начало, и вершина — окончание, а вокруг ветки — возможности новых путей, но как понять, что перед тобой развилка и, возможно, новая, счастливая судьба — раз, два пропустил, а наверху повернуть уже некуда — удача отвернулась и вытолкнула туда, где путь только один.
Сначала он пропустил ее чувство — она была моложе и, возможно, была готова что-то поменять, а он потреблял ее и не подпускал ближе. Потом она уже не хотела принять, что он изменился, — месть за прошлое свое разочарование, несмотря на любовь к нему, жила в ней, да и в ком она не живет, — а еще усталость и неверие — все это не позволяло ей понять, что развязка близко, а потом ничего похожего, может, и не случится.
Все, что происходило с ними, было так опасно, так хрупко, что им расстаться бы ненадолго, помолчать врозь, соскучиться — глядишь, они и проскочили бы этот полустанок расставания.
Но он, как всегда, пер, желая ясности, и остановиться уже не мог — ему казалось, что надо уехать вдвоем куда-нибудь далеко и тогда все наладится вновь.
Она покорилась — она-то все понимала раньше, чем он, и мечтала только о счастливом случае, который им помог бы.
Не скрываясь больше, они сели в один самолет, сели рядом, так что соприкасались колени и смешивалось дыхание — билеты попались случайные, в самом хвосте самолета. Болтали о всяких глупостях, обсуждая ее подруг и его друзей, новый фильм Литвиновой, который их угораздило посмотреть на фестивале, и планируя, как они проведут вечер по прилете.
Потом она уснула — улеглась на его плечо, крепко взяв за руку, и спала так до прилета, а он не шевелился — покой, который разлился внутри его, казался ему началом счастья, которое ждало их впереди.
По прилете они, конечно, никуда не пошли — остались в постели и почти уже начали засыпать, когда телик, на котором журчали шведские разговоры о женской эмансипации, начал демонстрировать новый прибор, с помощью которого женщины, преодолев еще один момент неравноправия, наконец смогут вести себя как мужчины — как ни странно, но именно эта глупость и повернула их друг к другу.
Сначала они хохотали как ненормальные, потом начали целоваться — как раньше, долго, без дыхания, втягиваясь друг в друга, но поняли, чем это готово было закончиться, и остановились — они не хотели секса, они хотели любви.
Они открыли чемоданы, достали самые нарядные свои вещи — она вечернее платье, которое так нежно обволакивало шелком ее грудь, почти ничего не скрывая, а он надел красивый костюм, который она ему сама выбрала, и мягкие блестящие туфли.
Потом он достал коробочку с диском с мелодией, под которую они познакомились в Норильске в командировке, — от этой мелодии у них обоих так щемило внутри, что хотелось плакать.
Жил он там в «Центральной» гостинице этого пропахшего угарным газом и запахом свежеразлитого металла города — дух в нем, даже на улице, стоял такой, что дыхание перехватывало. Чем дышали на комбинате, было невозможно и представить.
Он уже неделю дожидался погоды и самолета на материк и так заскучал, что не вылезал из буфета гостиницы, где можно было хоть поболтать с кем-нибудь.
На северах — как звали еще со времен подневольного труда эту мерзлую землю — всегда хватало чудных пришельцев.
Однажды вечером пьяненький геолог, чокаясь с ним стаканом местного сучка — больше в городе ничего из спиртного не было, — рассказал ему эту байку.
Он-то посчитал ее легендой, но потом, раздумывая над рассказом, все больше и больше склонялся к тому, что услышал что-то очень важное для своей жизни.
На Диксоне, где тоже ничего не было, кроме этого пойла, застряли два человека — один бородатый метеоролог, прилетел с мыса Желания, а другому, тоже с бородой, туда надо было, наоборот, лететь.
Гостиницей там был дощатый барак на две комнаты и с удобствами во дворе, и жили эти ребята там уже месяц — не было погоды ни в одну нужную им сторону, да и вообще никуда не было. Из всех занятий у них было только утром в магазин за этой — рассказчик кивнул головой на бутылку — и вечером туда же.
А мыс Желания не принимает. А мыс Желания не отправляет.
Так вот, говорят, что они до сих пор по Диксону ходят, потому что какой может быть мыс Желания на этой земле, какие там вообще бывают другие желания, а?
Тут рассказчик вдруг захохотал, а потом прилег на пол буфетной и захрапел.
В номере, в огромной комнате, уставленной железными армейскими кроватями, мертвым сном спали семеро геологов, которые вернулись вчера из тундры под Дудинкой.
Он постоял, оглядываясь, а потом вышел в ночной коридор и тут увидел ее.
Они тогда стояли молча у стены, два совершенно незнакомых человека, и смотрели друг другу в глаза, понимая, что это навсегда, что это пропустить невозможно. Что надо было что-то делать, и они с ужасом понимали, что, кроме семикоечных номеров, в гостинице никаких других больше не было, да и кто им, без штампа в паспорте, поверил бы.
