Вера Заведеева - Быть может…
– Мама, принеси нам чего-нибудь… угостить надо… девочки же с работы…
Старушка побежала на кухню, метнулась в погреб – и вот уже на столе, покрытом чистой клеенкой, появились шаньги, соленые грибы, рассыпчатая белоснежная картошка в укропе, огурцы-помидоры и прочие деревенские разносолы. Над всем этим великолепием возвышался запотевший кувшин с яблочным сидром.
– Гуляйте, девки! – пригласила гостей к столу старушка. – И ты, дочка, поешь да выпей с ними за компанию, глядишь, и легче станет.
«Девки» дружно принялись за угощение, нахваливая хозяйку, хотя в каждом доме заготовлено на зиму то же самое, да в гостях-то всегда вкуснее! Выпили, вспомнили свои детские и юные годы, учителей и прежних кавалеров. И как-то забыли, что пришли к тяжело больной подружке… Тамара смеялась вместе со всеми и тоже рассказывала что-то забавное из своей московской жизни. О новом муже и сгубивших ее родах – ни слова, да никто и не расспрашивал. Самая голосистая из них потихоньку затянула:
Что стоишь качаясь
Тонкая рябина,
Головой склоняясь
До самого тына…
Женщины пели, заглушая рвущиеся из горла рыдания. Понимали – в последний раз.
Провожая их, Тамара с грустной улыбкой попросила:
– Девочки, вы не забывайте меня, ладно? Приходите ко мне… на могилку… Споете, а я послушаю…
* * *Через три дня Тамары не стало. На похороны приехал саратовский муж, а прежний московский ограничился лишь телеграммой. Ее бывший начальник прислал деньги с министерской машинисткой Татьяной, строгой хранительницей Тамариных секретов и поверенной в ее делах. Пришли соседи, знакомые, собрались и подружки – ближние и дальние. На поминках муж, по-детски вытирая кулаком пьяные слезы, все причитал:
– Никто меня уже не будет так любить, как она… Никто! И все это из-за нее! Будь проклята эта ведьма с ее салом! – грозил он неведомо кому.
Его утешали, беспокоясь, не повредился ли мужик головой от такого горя. А в саду под старой яблоней Тамарины подруги, оплакивая ее судьбу, тихонько пели про одинокую тонкую рябину… Нежные, чистые звуки, подхваченные вечерним туманом, разносили по всей округе печальную весть – нет больше на этой Земле «царицы Тамары»! Нигде нет!
Москва, ноябрь 2015 г.Привет из юности
Перевертыши
В каждом столетии, что в прошлом, что в будущем, встречаются два необычных года – «перевертыши»: как их ни поверни – все едино. И только двадцатому веку выпало целых три – 1919, 1961 и 1991 (да и новое тысячелетие тоже началось с «перевертыша» – с 2002 года). К чему бы это? Возможно, наука нумерология давно все разложила по полочкам, все причинно-следственные связи, но почему же именно эти годы так врезались в память? Да потому, что они действительно перевернули наше сознание.
Год 1919-й
Разгар Гражданской войны, перевернувшей судьбы всех, кому довелось жить в «ту пору прекрасную». Мои юные дедушки и бабушки оказались в гуще тех событий, и все же сумели выжить и оставить потомство. Иначе не было бы меня.
Год 1961-й
Весна. Московский издательско-полиграфический техникум. Солнечный лучик пробился сквозь мутное стекло и настиг замшелую зеленую муху, дремавшую всю зиму в закоулках облезлого подоконника. Муха встряхнулась, покачалась на неверных лапках и поползла навстречу новой жизни. В гнетущей тишине кабинета математики слышались лишь ее растревоженное жужжание, да нерешительный скрип мела у доски.
– Ну! – раздался громовой голос Медузы Горгоны, который приводил в трепет не одно поколение ее учеников. – Долго ты еще будешь там сопеть над уравнением, бестолочь несчастная?
Впавшая в ступор жертва математики уставилась на свои испачканные мелом пальцы и отказывалась что-либо соображать.
– Та-ак! Кто подскажет решение? – буравила взглядом трусивших первокурсников Медуза Горгона. – Давай, Овсянкина. Единственная светлая голова на тридцать пустых глиняных горшков!
Медуза Горгона – плотная коротконожка неопределенного возраста с «корзинкой» из смоляных косиц, воинственно торчащим животом, причиной многолетних кривотолков среди любопытствующих, и коровьими глазами, в которых плескалось нескрываемое презрение к роду человеческому, – вызывала нервную дрожь у всех обитателей техникума. Ее обжигающего взгляда и беспощадного языка побаивались даже преподаватели. Навечно упакованная в темный суконный сарафан, невзрачную блузку с жалким бантиком, фильдеперсовые чулки и старорежимные туфли на «школьном» каблуке, без малейших намеков на духи-пудру-помаду, она терпеть не могла нынешних девчонок, особенно симпатичных модниц, спускавших свою тощую стипендию неподалеку – в польском магазине «Ванда» на Петровке.
Как назло, в их издательской группе девчонками были почти все: три Аллы, две Гали, две Иры, три Ларисы, три Лены, две Лиды, две Любы, две Сони и четыре Тани. А еще Валя, Вера, Люда, Надя, Саша и Эмма (после первой сессии из четверых ребят остался только один Валера). И среди этих малолеток – немало симпатичных, сразу обративших на себя внимание старшекурсников-механиков.
В поисках очередной жертвы Медуза Горгона остановила свой немигающий взгляд на Алле. Это была из всех Алл Алла – высокая, золотоволосая, с чуть вздернутым носиком и точеными ножками, знавшими себе цену.
– Ты опять себе башню на голове строила, вместо того чтобы задачи решать? Я всех предупреждала: ко мне на занятия с «бабеттами» не ходить! Что ты засунула в это воронье гнездо – консервную банку или драные чулки?
– Да па-жа-л-ста-а-а, – томно протянула из всех Алл Алла, изящным движением касаясь головы.
И в следующее мгновенье золотой водопад обрушился ей на горделивые плечи, заискрив на солнце. Изумленное «Ах!» пронеслось по кабинету и растаяло. Но Медуза Горгона, не моргнув глазом, назидательно заметила:
– Ну вот, заплети косу и…
«И завяжи бантики! Хи-хи-хи!» – закончил кто-то за нее из дальнего угла.
– Это кто у меня так развеселился? Скоро экзамены – вот тогда и посмеемся!
Медуза Горгона склонилась над журналом успеваемости и заскребла по нему пальцем, не знавшим маникюра. Народ вжался в столы. Хитренькие умишки заметались в поисках спасения, умоляя звонок прозвенеть поскорее. В мертвой тишине слышалось только какое-то мерное поскрипывание. Вдруг раздался страшный грохот. Все радостно обернулись назад – только что сидевшая за последним столом одна из Ир внезапно исчезла.
– Голышева, ты что это разлеглась на полу в неприличной позе? – невозмутимо поинтересовалась Медуза Горгона. – Все коленки свои демонстрировала соседу? Даже стул не выдержал такого безобразия! Конечно, зачем тебе математика с такими коленками. Так! Тихо! Урок еще не закончен! – попыталась она унять развеселившийся молодняк.
Но было уже поздно: вовсю заливался звонок на перемену. Девчонок в одно мгновенье как ветром сдуло. Единственный парень в группе, в больших роговых очках, со строптивым ежиком на голове и вечно насупленный, степенно выходил из кабинета, церемонно раскланиваясь с Медузой Горгоной.
Следующий урок – история с милейшим Яковом Соломоновичем, разобранным его обожателями на цитаты. Особенно он не церемонился с ребятами-старшекурсниками, которых иначе как «брандахлыстами» не называл. Историк требовал знания назубок точных дат важных событий, начиная со времен царя Гороха, и признавал только две отметки – «пять» и «кол», обычно вызывая отвечать «с места». И тут – как повезет: угадаешь ответ на его вопрос – «пять», замешкаешься с ответом – «кол». Добрый был человек и незлопамятный.
– Когда Наполеон вошел в Москву? – гремел его зычный голос на весь этаж.
– Э-э… в тысяча… девятьсот… двенадцатом, кажется…
– Садись! «Кол»! Тупица! Кто знает когда? – выглядывал он из-под мохнатых бровей.
– В восемьсот…
– Молодец! Садись! «Пять»! – не давал он договорить выскочке.
Вдруг дверь с противным скрипом приоткрылась, что было неслыханным злодеянием во время урока истории. Возмущенный Яков Соломонович грузно повернулся на скрип. В дверной щели показался длинный нос колченогого человечка, служившего в техникуме комендантом, сторожем, привратником, а по совместительству – соглядатаем. Народ между собой звал его Моськой. Он жил тут же, в каморке под лестницей, и ведал не только ключами от всех дверей и прочим техникумовским хозяйством, но и всеми секретами этого маленького учебного заведения. Кто с кем, куда и откуда, когда и сколько. Все и про всех знал – и про учащихся, и про преподавателей, и про рабочих учебной типографии, и даже про директора Попова, не говоря уже о прочих сотрудниках. Знал, но молчал. За это его и ценили.
Моисей Давыдович, нелепо жестикулируя, что-то зашептал на ухо историку, у которого брови постепенно вставали дыбом.
– Как? Когда? – крикнул он в спину убегавшему коменданту.
