Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева
Жена держала его за руку, он чувствовал прикосновение ее обручального кольца к своему и думал о Еве. Под влиянием музыки и простодушных слов этой песни в нем поднимался гул, похожий на гул огня в печи или ливня за окнами дома. Он знал по себе, что уж если придется ему разлучиться когда-нибудь с Евой, то смерть непременно вмешается в это, куда-нибудь уж проскользнет, просочится, – без всякой косы, без скелета, без черепа, – а буднично, неторопливо и нагло. Разные, надо сказать, мысли приходили в голову Фишбейна во время этого спектакля. Иногда он словно бы смотрел на себя со стороны и удивлялся, как это случилось, что он, взрослый человек, прошедший войну, хлебнувший всякого, и в том числе грубой продажной любви, отбившей в нем всякую сентиментальность, как это случилось, что, будучи в общем удачно женатым, привязанным к дому, жене и ребенку, он вдруг умудрился влюбиться так сильно, что все остальное не только тускнеет – и с каждой минутой все больше и больше, – а словно уходит под воду, как части разбитого судна.
Каминные часы в гостиной пробили двенадцать, когда они вернулись домой.
– Давай выпьем шампанского, – сказала вдруг Эвелин. – Потому что я хочу сказать тебе одну очень важную вещь.
– Какую?
– Сначала налей.
Фишбейн достал из холодильника на кухне голубоватую бутылку «Veuve Clicquot», вернулся к столу. Эвелин держала по бокалу в каждой руке. За спиной ее в открытом и незадернутом окне стояла звезда, сияя, как капля того же шампанского.
– Я, – сказала Эвелин, пригубив из своего бокала, – я должна сказать тебе, Герберт, что я в жизни своей не встречала ни одного человека, хоть сколько-нибудь похожего на тебя.
– Ты хочешь польстить мне или наоборот?
– Не смейся, пожалуйста. – Она медленно, не отрываясь, сделала несколько больших глотков. – Я смотрела на тебя сегодня в театре и чувствовала, что я – самая счастливая женщина в мире, потому что ты – мой муж. У тебя было лицо, совсем не похожее на остальных. У тебя… – Она замешкалась, подбирая слово. – У тебя все настоящее. Все из глубины. И это было на твоем лице.
– Что именно было?
– Смятение, страх. И любовь. Ведь это любовь ко мне, Герберт?
Эвелин близко подошла к нему и, отведя в сторону руку с недопитым шампанским, потянулась к его губам раскрытыми губами. Он слегка, так, чтобы она не обиделась, отстранился:
– Что с тобою сегодня?
– Со мной? Ничего. – Она всхлипнула. – Герберт! Я снова беременна. Скоро три месяца.
Он почти машинально, чувствуя, что нужно что-то сделать, обнял ее, опустил голову и прижал свой лоб к ее голому плечу. Новость, только что произнесенная ею, была не по силам.
– Ты рад? – прошептала она.
Он мотнул головой.
– Сестричка для Джонни. А может быть, брат, – сказала жена и опять громко всхлипнула. – Как нас с тобой соединило! Ведь правда? Вот мы и ругаемся, и раздражаемся, а этот ребенок… Ведь он уже есть. И он – мы с тобой. Правда, Герберт?
– Конечно, – сказал он в невнятно и быстро. – Иди, дорогая, ложись. Я сейчас.
– Куда ты?
– Пойду прогуляюсь немножко. Я выспался днем. Подышу на ночь глядя.
Она удивленно взглянула на него:
– Послушай… Да что с тобой, Герберт?
– Опять подозрения! – Он не сдержался. – Со мной все в порядке. Я счастлив, я рад! Не цепляйся ко мне!
Она побледнела:
– Ты чем-то расстроен?
– Я просто устал, – сказал он. – Все в порядке. Я просто устал, дорогая. Ложись.
Посмотрев, как она медленно поднимается по лестнице, он вышел на улицу. Только что прошел дождь, земля дышала цветочными испарениями, и мрак вокруг дома был странно упругим, как будто живым. Внутри темноты замаячило что-то, составленное из тумана и влаги, с большим, очень мелко дрожащим лицом. Как только Фишбейн протянул вперед руку, видение исчезло.
В субботу Эвелин с Джонни и няней уехали на Лонг-Айленд, а он остался в городе под предлогом работы. Теперь он жил в каком-то лихорадочном ритме, его гнало чувство, что нужно успеть, все успеть: и дописать диссертацию, и защитить докторскую степень, и найти работу, и самому участвовать в воспитании Джонни, и главное – это поехать в Москву. В течение ближайшего года, а то и полутора лет он не смеет заикнуться о разводе. Эвелин должна спокойно доносить, родить, потом сколько-то месяцев кормить младенца – она придерживалась пуританской традиции, следуя которой мать кормит сама, – и только потом можно будет сказать ей. Представить, как это случится, – и то было жутко.
Он пошел в библиотеку и углубился в работу. Письмо Еве, написанное ночью, лежало во внутреннем кармане его летнего пиджака.
«Не бойся ничего, я приеду, и мы будем вместе. Я верю в это и знаю, что иначе не может быть. И знаешь почему? Потому что, как только я увидел тебя на перроне, я узнал в твоих движениях и в выражении твоего лица свою умершую мать. Я бросился догонять тебя, чтобы убедиться в том, что это так, и я не ошибся. Ты и в самом деле на нее похожа. Не лицом, но тем, как ты двигаешься, как ты говоришь. Люблю всю тебя: твой голос, твой смех, то, как ты удивляешься, как злишься, вздыхаешь, торопишься, спишь. Ты утром немножко храпела во сне. И я даже это в тебе полюбил. Меня приводит в бешенство, что ты продолжаешь жить в одной квартире с мужем и он может в любую секунду войти к тебе и потребовать, чтобы ты снова стала его настоящей женой. Я чувствую, что ты моя, и с каждой минутой я чувствую это все острее».
5
В третьей главе диссертации, которая по принятым нормам должна насчитывать пять глав и заключение, Фишбейн описывал особенности поведения волков и приводил примеры их интеллекта.
«Волки появились на Аравийском полуострове больше двух миллионов лет назад, – быстро записывал он, перелистывая то один, то другой том и множество справочников почти одновременно. – Никто не может сказать наверняка, каким образом это животное умудрилось расселиться по всему свету. Мы полагаем, что ответ один: именно интеллект позволил волкам удачно перекочевывать с места на место и организовывать свою жизнь в разных климатических и географических пространствах. Примеров особенного интеллекта насчитывается огромное множество. В этой работе мы приведем несколько самых выразительных. Стаю волков отстреливали из вертолетов. Волки забежали в поросший редкими лиственными деревьями овраг. Дело было в середине зимы, голые деревья не могли защитить волков от выстрелов. Погибли все, кроме одного. Вертолет завис над оврагом, пытаясь обнаружить пропавшего волка. Прошло не меньше пятнадцати минут, пока его увидели: волк стоял на задних лапах, крепко обняв ствол дерева и практически слившись с ним. Второй остановивший наше внимание случай произошел на европейском севере России. Старая и уже физически слабая волчица попала в капкан, но каким-то образом ей удалось вырваться. На трех лапах, с капканом на четвертой, волчица неделю уходила от охотников. За все это время ей ни разу не удалось поесть. Трижды она выводила преследователей к медвежьим берлогам. Потревожив медведей, погоня приостанавливалась, и волчице снова удавалось оторваться. Наконец она обессилела и была в упор убита на месте.
Чувства волков отличаются силой и определенностью. Если волк А любит волка Б, то это значит, что он любит именно волка Б, а не кого-то другого. Однако трудности выживания часто диктуют поведению волков особую пластичность. У этих животных очень развит механизм пассивно-оборонительной реакции, который лежит в основе их постоянной осторожности и опасения за собственную жизнь и жизнь своего потомства. Предельно развитая рассудочная деятельность обуславливает наиболее адекватный выбор решения в каждый момент борьбы за свое существование».
«Почти про меня», – усмехнулся Фишбейн, и в ту секунду, как он подумал это, на соседний с ним стул кто-то поставил большой черный портфель.
Он поднял глаза и увидел маленького, почти карликового роста, человека с немного обезьяньим лицом и быстро бегающими глазами.
– Не помешаю? – спросил его этот человек по-английски, но с сильным польским акцентом, который Фишбейн сразу же распознал, поскольку тот же самый акцент был у Барбары, когда-то варившей «чернину».
– Нет, – сухо ответил Фишбейн и сделал попытку опять углубиться в работу.
– Вы, наверное, уже догадались, – широко улыбаясь мягким обезьяньим ртом, сказал карлик, – что если в этом зале столько свободных столов, а я подсаживаюсь именно к вам, значит, именно с вами я хотел бы поговорить.
Библиотечный зал был почти пустым.
– Давайте о деле, – спокойно сказал напросившийся в собеседники незнакомец. – Рышард Кайдановский. Я рад нашей встрече.
– Вы из ЦРУ? – усмехнулся Фишбейн, почувствовав себя тем самым волком, которого обстреливают из вертолета.
– Знаете, – сказал карлик, – я бы рад был служить в таком солидном учреждении, но врать не хочу. Я не из ЦРУ. Я просто сотрудник радиостанции «Свободная Европа», вещаю на Польшу, мою бывшую Родину, и изредка на вашу бывшую Родину, господин Фишбейн-Нарышкин.
