Наталья Волнистая - Девять дней в июле (сборник)
Море только сверху, от монастыря, казалось однородным синим полем с белыми барашками. На самом деле легкий шторм прихотливо перетасовал краски на бликующей поверхности, затеял веселую игру с синим, стальным, голубым, бутылочным. У береговых камней царило бесчинство. Прибой то захлестывал недоступные обычно для брызг крутые лбы валунов, то лихим водоворотом обнажал исподнее: велюровые полоски и бороды всегда скрытых от солнца водорослей – скромных зелено-охровых расцветок; он безжалостно драл из них клочки, которые взбалтывал в воде с лоскутами света, шедшего уже не сверху, как ему положено, а снизу, будто кусочек золотого и горячего солнца загнали по ошибке прямо под скалы, и теперь, обламывая узкие лучи-пальчики, оно пытается оттуда выбраться, ни в коем случае, правда, не хныча, а лукаво подсмеиваясь…
А бабушка Зоя тем временем добралась, пошатываясь, до своей калитки. Слабо позвала «Галя», оглянулась подслеповато, споткнулась о тазик с алычой. В доме включила телевизор и под его бормотание прилегла на не расправленную кровать. Поохала, повозилась немного и затихла, потом совсем по-детски всхлипнула, тихонько застонала: ей снова снился запах дыма – горела степь – и продолжался странный день, переиначивший, точнее, переначинивший ее судьбу, как если бы из куклы-матрешки, которой она себя в этих снах ощущала, кто-то вынул одно содержимое, заменив другим. Снова трясся по дорожным ухабам лупоглазый «уазик», а молодая златокудрая медсестра Зойка-шалава – все кокетливо поправляла полы куцего халатика, на который в зеркало заднего вида пялил бельма рыжий, немолодой шофер. Зойка любила таких вот – крепких, ширококостных, с усами… Ее не смущало даже то, что находилась она на шестом месяце, – с животом-то даже пикантнее (услышала в каком-то кино словцо), если умеючи. Это пусть Петька-сержант, лопух из ближайшей к их районному центру части, думает, что ребенок – его. Вовсе не факт. Да и какая разница – чей, теперь попробуй разберись, главное – захомутать вовремя, а там само пойдет. Зато роженица без паспорта действительно была, и действительно померла она тогда, и ночь коротали в степи. Луна висела низко, как огромный ломоть дыни. Сильно пахло гарью, донником и немного кровью – ведь вода-то на все про все только та, что в железной фляге, в машине, даже младенчика как следует отмыть не смогли. Слава Богу еще, когда Зойка девочку к своей груди приложила – молоко вдруг потекло, так бы, глядишь, и малявку живой не довезли. А шофер, едва ребенок заснул, к Зойке подкатил, напирал жарко, щекотал усами шею, входил сзади – больно, сильно, да и она разошлась не на шутку, может – от близости смерти ее так разобрало. Ведь вот он – наглядный пример, что раз – и в ящик, сами видите, чего уж там. И скинула она потом от неуемности в ту самую ночь, а не поскользнулась, чего ей поскальзываться – с детства шустрая была… А Петька-сержант жениться обещал, если родит она ему, к себе увезти, к морю, на юг, где растет, говорил, земляничное дерево, и цветы – с кулак, и плоды – с кулак, и земляникой пахнут, домик маленький, беленый, и крыша крыта рыжей черепицей. Потому и пошла в приют, едва оклемалась, и договорилась тихонько девчонку чужую взять да за свою выдать. Не потому, что Петьку сильно любила, а чтобы не отперся – уж больно море хотелось посмотреть. Пока же он поймет, что масть не его, – поздно будет. Стерпится – слюбится. Да и с чего он поймет? Не из сообразительных. И все получилось вроде как задумала: Петька на дембель вышел, к морю увез, ребенка на себя записал, женился. Только у судьбы, видать, свои расклады. Не смогла Зойка полюбить – ни Петьку, ни девочку, которую Марией назвала. Та, чем больше подрастала – все странней становилась. И пахла, главное, не тем всегда, не так, как обычные дети. Другие с утра – наспанным теплом и отрыжкой молочной, а эта – будто вынырнула откуда-то – дымом и водорослями, когда их прибой на берег выкинет. Потом взгляд еще – долгий, пристальный, всегда сквозь. Змеиный взгляд. Не зря ведь говорят: если хоть раз змея к коровьему вымени присосется – никогда больше молока не жди. Так и у них с Машкой – две разные породы. И если сама Зойка – теплокровная, то девчонка – чужая, из змеиных, совсем непонятных. Не умела Зойка этого объяснить – только чувствовала. Ну почему ее иногда жуть брала, когда видела, как Машка во дворе возится? Чертит что-то медленно щепкой в пыли, а вокруг камушки цветные разбросаны, стеклышки. И еще – не забыть: дверь подсобки, где Зойка, тогда уже сестра-хозяйка пятого корпуса, с очередным любовником кувыркалась, – настежь, на пороге рука об руку Петька с девчонкой. И первая Зойкина мысль – «привела отца, засранка», а ребенку-то и шести нет. Петька в каморку шагнул, лицо перекошенное, дальше – темнота… А Машка и вправду блажная выросла: молчаливая, угрюмая, и игры какие-то странные вечно, вот и внучкам, особенно Лизе, все это передалось. Так чего удивляться, что и сгинула девчонка с мамашкой одинаково? Как в объявлениях «Пропал человек» пишут: «Ушла из дому и не вернулась»: сперва Машка, потом через пять лет – Лиза… Да, может, оно и к лучшему, положа руку на сердце – кому они нужны в этом мире – такие? Дички безродные, ни кожи ни рожи, да еще с придурью… Петька помер давно, а на ее пенсию всех не вытянешь, а отцов девчонок – никто и не видел никогда, Машка их, как кошка блудливая, тишком нагуливала, слава Богу, двоих еще только успела – куда нищету плодить, траву придорожную ни жнут, ни сеют…
Старушка ворочалась с боку на бок, бормотала что-то. Казалось, она хочет выбраться из своего сна так же, как вялая оса, которая вот уже час монотонно гудела и билась об оконное стекло, силясь попасть из духоты баб-Зоиной хибары в прохладу и запахи вечернего сада. А там, под черешней расползались в разные стороны, закончив любовную игру, две улитки-галициды, которых люди окрестили виноградными. Они давно проткнули друг друга любовными стрелами, но сладкие сокращения все еще проходили по их телам, как волны по морю, на дне которого в шипастых, причудливых раковинах жили ближайшие галицидины родственники. Рассказывают, есть острова, где панцири морских улиток ценятся дороже золота, – но кто видел тот удивительный мир? И так ли уж он удивителен? А здесь – здесь по-другому: пустую раковину поднимет разве что ребенок, и сухопутным моллюскам пора копать в жесткой почве ямку для будущего потомства, чтобы отложить в нее кладку, присыпав сверху листьями для тепла… Кончается день, и скоро, совсем скоро «откроются земле светы ночи».
Анна Кузнецова
МАНИКЮР КАК ЯБЛОКО РАЗДОРА
Однажды с самого утра у меня был невероятный творческий подъем, и я хотела написать историю о чем-нибудь возвышенном. К примеру, о Большой и Чистой Любви, или о Настоящей Дружбе, или о Радостях Материнства. Но вместо этого посмотрела на газон и пошла его полоть. А что делать? Сказать, что наш газон на черта похож, было бы наглой и непростительной ложью, я никогда не слышала, чтобы на чертях росло столько одуванчиков. Я вообще никогда не слышала, что на чертях растут одуванчики. То есть, если быть до конца честной, наш газон даже на черта не похож… Кстати, моя прополка его не сильно облагородила, в процессе выяснилось, что травы-то на нем нет вовсе, а зато есть много одуванчиков, много маргариток, много мха, несколько нарциссов и еще какие-то, не поддающиеся идентификации сорняки. А я ведь перед зимой посеяла озимую траву, а потом, через три недели, точно по инструкции, опрыскала весь газон от сорняков и мха. Похоже, мху и сорнякам все это только на пользу пошло.
По результатам же садово-парковых работ, которыми я занималась так темпераментно, что продрала перчатки, пришлось делать маникюр. Тут уж стало не до возвышенного, потому что о каком возвышенном может идти речь, когда под ногтями два урожая картошки за сезон можно вырастить? Так что я собрала в кучу все необходимое для маникюрного процесса, положила на крылечко подушечку и устроилась на солнышке – заодно еще и позагорать ногами. Сижу, никого, кроме ногтей, не трогаю, вся при деле. На общественном газоне дети в футбол играют, кто-то барбекю жарит – вот уже восьмой год живу в Ирландии и не устаю удивляться тому, что здешний народ всегда наготове что-нибудь затеять, если вдруг делается хорошая погода. Вокруг благодать – где-то коровки мычат, у кого-то музычка играет, лето в деревне, одним словом. Если бы не ветер, можно было бы даже свитер снять, но я решила, что не стоит рисковать по пустякам.
И вспомнилось мне, как я у бабушки на даче исполняла смертельный трюк «маникюр а капелла» (в смысле соло и без музыкального сопровождения) по результатам садово-огородных работ. Причем там была не прополка газона от одуванчиков в режиме необязательной прогулки, там была серьезная пахота по-взрослому, а потом отпуск подошел к концу, и настала пора вернуться к своим производственным обязанностям. И тут я с ужасом осознала, что ногти у меня в таком виде, что даже в салон идти маникюр делать – неловко, и надо это все хоть как-то привести хоть в какое-то подобие порядка. Сначала я, по бабушкиному совету, постирала немножко белья в тазу. Моя малолетняя дочь Крошка, помню, страшно от этого развеселилась и тоже постирала в тазу. Потом я заодно постирала Крошку. Вскорости наш сад напоминал парусную регату на старте – все белое и цветное, в заплатках и плещется на ветру, красота неописуемая, только вот ногтям моим полегчало незначительно. Потом я еще безуспешно мыла ногти в тазу щеткой, мыла посуду, мыла пол, снова мыла Крошку, успевшую поиграть в песочнице, даже пожилую собаку нашу – и ту помыла. После обеда бабушка, измученная моими стенаниями о красе ногтей, прилегла отдохнуть рядом с Крошкой – та была дисциплинированная девушка и не упускала случая поваляться с книжкой после обеда, пока бабушка не уснет, а потом уже – как получится. Отбывая к послеобеденному сну, бабуля сжалилась и выдала мне свой маникюрный набор.
