Владимир Шапко - Парус (сборник)
Да-а, это было счастье, подарок судьбы, бальзам на израненную душу. Счастливый, посмеиваясь, Кожин спрашивал её, где же она все-таки научилась этому… «Григорию». Смерив его взглядом, Силкина хмыкала, ничего не отвечая. Она сидела на краю тахты, уже при полном свете, щёткой оглаживала модно обесцвеченные волосы, будто короткий белый оборванный мех. Позвоночник был вставлен в неё, как градусник.
Кожин не мог удержаться, чтобы не тронуть пампушку его, застрявшую меж ягодиц. Температура оказывалась подходящей. «Отстань!» – откидывали его руку.
А под утро опять был «Григорий», ещё один был «Гришка». И счастью, казалось, не будет конца…
Сейчас не верилось, что всё это было, казалось вымыслом, сном. Обо всём если вспомнить – страшно!.. «Григорий! Гришка!» Да-а. Зигзаг удачи. Кто бы сказал тогда, как будет сейчас – плюнул бы в рожу.
Кожин тянулся к бутылке, наливал полную. «Григорий! Гришка!» И водит взглядом, как гибнущая где-то внутри себя коза. И нижняя губа дрожит, отвесилась… «Григорий! Гришка!» Разве это забыть?! Эх! Ну, будь, Джога! Заглатывал водку. Тылом ладони отирал брезгливые губы. Хрустел редиской, выгрызая её прямо из пучка. Подкидывал вслед соли. Ни ложек, ни вилок на столе не было. Ни к чему. Всё руками. Пальцами. Нож вот только. Чтоб пластать ветчину. Держи, Джога! Лопай!..
Закинув ногу на ногу, ссутулившись, задумчиво тянул табак из длинного мундштука. С губой – как ули́та. Пепел падал неряшливо на пол. Как мак, обвенчивал редкие волоски по ноге шлёпанец.
Уже перед уходом к себе зачем-то открыл холодильник. Смотрел в нереальный резкий свет его – как будто в законсервированную сказку. Наклонился, взял яблоко. Яблоко было свежо, прохладно. Как щека женщины с мороза… Положил, не тронув, обратно. Нагорбленный, смотрел в окно на пустой двор. Грудь в волосах походила на размазанное гнездо. Моргали, полнились слезами крокодильи стариковские глаза. Поглядывая на него, Джога нервно облизывался, взбалтывая брылы. Как будто незаметно от хозяина стирал их. В лохани. Потом деликатно переступал за ним, покачивающимся, по коридору. Косил назад цыганским глазом. На кухне всё брошено на столе. Из бутылки не выпито и половины, не съеденной осталась ветчина на тарелке. Всё так и будет пропадать, валяться до утра. Хозяйка не уберёт, не дотронется ни до чего. Потому что очень брезгливая…
Ночью Джога таскал неприкаянные свои брылы по освещённому, не выключаемому на ночь коридору. Таскал, как грязное белье из лохани. С которым не знал что делать, где достирать. Осторожно подходил к закрытым дверям. Поскуливал. Ждал ответа…
Снова принимался ходить. По сопливому паркету лапы стукали, как маракасы.
Подсадная утка
Волчьими душными свадьбами скатился, отвьюжил февраль 49‑го, четвёртого послевоенного года, и маленький приалтайский городок затаённо проступал из льдистого мартовского снега. На белёсом заспанном небе солнце ещё квёлое, неумытое, но уже к обеду сосулистые бороды домов, колко отблёскивая, плакали неудержимо-радостной слезой. Розовато-прозрачная тёплая синь держала городок. Однако день уходил, солнце зябко съёживалось, куталось в розовый платок, и вместе с самой последней чудо-ка́пелькой-капе́лькой, ожемчуженной, неподвижной, повисало в вечере.
В один такой погожий день Пашка, как обычно погоняв голубей, кормил их во дворе. Он бросал корм на серый лист фанеры, валяющийся у крыльца, и встопорщенные голуби грудились в кучу. Казалось, зерно кипит, пляшет на фанере, само прыгает в жадные клювы.
– Па-ашка! – послышался голос Гребнёва из соседнего двора.
Пашка удивился: с чего бы это? – но, положив наволочку с кормом на крыльцо, побежал по хрупким лужам и перекинулся через штакетник. Подошёл. Поздоровался.
Гребнёв смахнул с чурбана расколотое полешко, кинул-воткнул топор и полез за папиросами. Вокруг чурбана и ко́зел натаявшие со всей зимы жёлто-мокрые опилки, щепки, тут же поколотые дрова кучкой, двор по-весеннему обнажившийся, набухающий, местами погружённый в талую, прозрачно-живительную воду.
– Ну что, Паша, скоро н-на охоту п-пойдём? – Гребнёв заикался, но это было привычно.
– Да какой же вы охотник, дядя Гребнёв? – искренне удивился Пашка. – Я ни разу и не видел вас за Иртышом… Да и ружьё ведь надо!
– Есть, есть ружьё. Во р-ружьё! – Гребнёв изогнул большой палец рогом.
– Ну-у! Так тащите скорей! Посмотрим!
– А чего та-ащить? Айда в дом!
Гребнёвы года три уж как соседи Пашки, но Пашка ни разу не был у них в доме. Не пришлось как-то. А теперь вроде и неудобно. Сразу. Без подготовки…
– Пошли, пошли! – похлопал его по плечу Гребнёв. – Мы люди п-простые.
Года три назад, когда пасмурным осенним днём Гребнёв с матерью и всем её барахлом въезжал на телеге во двор – все ребятишки соседнего коммунального дома сбежались и налипли на штакетник.
Откуда-то сразу стало известно, что дом этот с расхристанной над крышей скворечней – будто прямо с прежней хозяйкой ягой Лещихой на шесту – новый сосед купил за двадцать тысяч. Двадцать тыщ! Это ж подумать только! – обалдело мотали головами сопливые зрители. Их матери, зло выбивая половики, определённей были: жулик! Экспедитором на хлебозаводе работает – ясное дело!
Но больше всего ребят поразила какая-то дико-карикатурная некрасивость нового жильца, его маленькая птичья головка с почти перпендикулярными ушками и тонко вспоротый, как кошелёк, рот; светлый «боксик» жиденько свисал на бегающие глазки. А когда он распахнул рот и что-то быстро заговорил матери – ребятишки отпрянули от штакетника: «кошелёк» полон железных зубов, то есть весь утыкан железом! «Как склянки зазвенели!» – испуганно сказал Валька Ляма, круглоголовый, с большой фантазией мальчуган. (У него, например, ТАСС означало: ТАИНСТВЕННОЕ АГЕНТСТВО СОВЕТСКОГО СОЮЗА.) И действительно, железные зубы своим матово-синим цветом напоминали какие-то склянки, наполненные жидкостью. Во время разговора они будто позванивали, плескались, и рот Гребнёва сразу становился мокрым. «Постукать бы по этим склянкам маленьким молоточком. Вот бы музыка была-а!» – мечтательно сказал Ляма.
Новый сосед сильно заикался. Слова вылетали изо рта стаей голодных волков и беспощадно рвали друг у друга хвосты, а то и головы. Когда он волновался, понять, о чём говорит, было трудно.
– …ааша… ааш… оль… г-г-овори… вам… не ери-ите э-этот с-са-амо-а-ар!
Что это?! А это он говорил матери, сидящей на телеге и вцепившейся в зелёный от старости самовар:
– Мамаша, мамаша! Сколь вам говорил: не берите с собой этот самовар! – И вырывал несчастный самовар из крючкастых рук старухи.
На новом месте прежде всего сосед сбил с крыши одичавшую скворечню. И установил… флюгер… А потом вообще повёл себя странно: ни он ни к кому, но уж и к нему чтобы никто! Бывало, в пылу отрыва от погони перемахнёт какой-нибудь оголец через штакетник в его двор – Гребнёв подзовёт парнишку, молча возьмёт за ухо и выведет за ворота. И всё. И обидно, что возьмёт-то как-то не больно, но уж очень брезгливо. Руки ещё потом отряхивает. Вывел так человек трёх – и перестали ребятишки сигать в его двор.
Странным всё-таки этот дяденька Гребнёв-Склянки оказался…
Правда, потом к нему стала приходить тётя Лиза, и он женился. Вернее, даже не женился сперва, а… как бы это сказать?.. сначала тётя Лиза, его жена, ну как бы будущая ещё, приходила и уходила. Просто так. А потом… потом её долго не было, с полгода, наверное. А ещё потом она пришла к дому дяденьки Гребнёва, кричала матерно на всю улицу, а также била ему окна и совала туда спелёнатого Вадьку, а Вадька орал с угрозой и басом. Но дяденька Гребнёв молчал и где-то внутри прятался. А дальше он женился на тёте Лизе. Свадьба была, и гости орали песни из раскрытых окон. Как бы во второй раз женился дяденька Гребнёв, получается. Но Вадька уже готовый был, и дяденьке Гребнёву хорошо.
– Л-лиза! Вот п-привёл!
Тётя Лиза улыбается и протягивает Пашке руку. Вроде как знакомится. Хотя и знает Пашку давно, но вот… знакомится как бы наново, и уж больно с восторгом смотрит на него. Пашка даже обернулся. Но сзади дядя Гребнёв – тоже улыбается. Все улыбаются. Хорошо! Прошли в большую светлую комнату. «Зало, – удовлетворённо отметил про себя Пашка. – Хорошо, уютно, чисто». Вокруг стола карапузит Вадька, накаченный, как резиновый слонёнок. Тётя Лиза берёт его на руки и встряхивает, дескать, во какие мы жирные! А сама в сравнении с Вадькой уж очень худа – вон как ключицы-то крылят, страсть худа тётя Лиза.
– Ну, так, дядя Гребнёв, давайте… посмотрим ружьё-то, – застенчиво почёсывая затылок, сказал Пашка.
– А! – Гребнёв кинулся к комоду, выдвинул широкий ящик. Пашка принял на ладони ружьё в чехле. Будто пронюхивая его, пустил глазами от кожаного чулка – по брезенту – к застёжному ремешку: ну что ж, чехол хорош! Пашка сел на стул, упёр чехол кожанкой в пол, начал расстёгивать ремешок. Гребнёвы напряжённо застыли.
