Нина Нефедова - В стране моего детства
– Вот твоя еда! Будешь сидеть на одном хлебе и воде, пока не поумнеешь!
Весь остаток дня я провела на печи грустная, не притрагиваясь к пище. Но вечером, когда семья села ужинать и до меня донесся запах жареной баранины с картошкой, а на сладкое был разрезан арбуз, я не выдержала и разрыдалась:
– Мамочка, прости меня… Я так хочу есть…
Мама заплакала, бросилась ко мне, стащила меня с печи и принялась целовать.
Остаток вечера я была счастлива: все любили меня, старались предупредить малейшее мое желание и обращались со мной так бережно, точно я была хрустальная.
Трудно понять, как мама мягкая, сердечная женщина, чистая, благородная могла наказать меня столь жестоко? Вероятно, виной тому был тот панический ужас, который охватывал ее, когда кто-нибудь из детей падал. Ей всегда казалось, что у ребенка неминуемо вырастет горб. И Леля, упавшая с печи, в глазах мамы была уже обреченной. К счастью, все обошлось благополучно, сестра отделалась шишкой на лбу.
Тем не менее, каждый раз, когда кто-нибудь из малышей по недосмотру падал с кровати или со стула, мама впадала в панику и тащила ребенка к доктору, который однажды сказал ей:
– Голубушка! Горбу не так просто вырасти. Для этого нужны предпосылки, туберкулез, например. А ваш малыш здоров. А что касается удара головкой, так у ребенка она как мяч, никакое сотрясение мозга не угрожает…
Если бы в тот злополучный день, когда Леля упала с печи, отец был дома, а не уехал бы инспектировать соседнюю школу, вероятно, все обошлось бы иначе, я не была бы наказана.
Деревушка, в которой мы тогда жили, запомнилась еще тем, что дом наш стоял у самой околицы. Достаточно было выйти за ворота, пересечь небольшое поле, чтобы оказаться в лесу, где полно было морошки. Красными бусинками она алела в пожухлой траве, и мы рвали ее, составляя букеты. Деревушка растянулась вдоль речки Татарки и сама носила странное название «Черти». В конце ее жили четыре брата. Один сдавал свой дом под школу, второй брат содержал квартиру для учительши, третий – занимался торговлей, имея небольшую лавочку, пристройку к дому, у него всегда можно было купить, даже зимой, арбуз. Четвертый, старший брат, занимался хлебопашеством. Он любил прихвастнуть, говоря, что его семья, кстати, небольшая, состоявшая из жены и двух теток, ест хлеб двенадцатилетней давности. И свысока посматривал на братьев, которые с большими семьями перебивались на «новине».
– Ну, Алешка еще имеет кое-какой навар от своей торговлишки! А вы? Много вы имеете доходу, сдавая избы под школу да под фатеру?
Братья молчали, курили и молча же затаптывали на полу окурки. Они знали, что без помощи брата не обойтись. В страду опять придется гнать своих баб к нему на поденщину, авось зерна отсыплет. Запомнилась злая фраза отца:
– Братья, люблю с них брать я…
Отец в тот год мало бывал с нами, его увлекла постройка Одуйской школы, строилась она по его чертежам, и ему хотелось, чтобы строители строго следовали им. Вот почему свое присутствие на строительстве он считал необходимым. А нам было тоскливо без отца. Мама грустила, она подолгу, не мигая, смотрела на тусклый огонь керосиновой лампы или, закутавшись в теплый платок, лежала на кровати. Ужином нас кормила няня, спрашивала и у мамы:
– Может, и вы поедите немного?
– Не хочется, – отвечала мама, и няня убирала со стола.
Зато как в доме оживало все с приездом отца. Еще утром в постели, спросонья, мы слышали радостный голос мамы, бодрый голос отца, рассказывавший о том, как, возвращаясь ночью с Одуя по пруду, он чуть было не угодил в полынью, правда, изрядно промочил ноги…
– Но ты хоть сразу переобулся? – с тревогой спрашивала мама.
Отец входил к нам в спальню, холодными с мороза пальцами щекотал нам шеи, мы визжали от восторга, натягивали на себя одеяла, но отец командовал «подъем», и мы быстро одевались, чтобы успеть к столу. А за столом нас уже ждал какой-нибудь сюрприз, гостинец. Отец привозил то нежнейшей вкуснейшей ветчины, то голландского сыра. Последний он почему-то обязательно резал на мелкие, мелкие кубики и высыпал на стол и, глядя на нас, смеясь, зазывал:
– Цып, цып, цып!
Глава 9. Болезни. Чтение
В детстве я редко болела в противоположность Наде, которую постоянно мучили ангины, бронхиты, а то и воспаление легких, но если уж я заболевала, то всерьез и надолго. В III классе я заполучила скарлатину. Накануне заболевания в субботу, после бани мы много дурачились, рядились с Надей в длинные бабушкины юбки, из распущенных, еще влажных волос сооружали замысловатые прически, словом, «представляли» театр.
Нашими зрителями были младшие сестры и брат, который был еще совсем маленьким и сидел у няни на коленях. Мы вволю повеселились, пока сверху не спустилась мама и не прогнала нас спать.
Наутро я проснулась вялая, с головной болью, термометр показал небольшую температуру, и мне разрешили не вставать. Весь день я провалялась с книгой в постели. К вечеру температура повысилась до 38 градусов, меня вырвало, а в понедельник я проснулась вся покрытая красной сыпью. Перепуганные родители повезли меня за десять верст в больницу. Был осенний слякотный день, сверху моросил дождь, под колесами визжала в колеях галька, мне почему-то особенно тягостно было слышать этот визг, хотелось заткнуть уши и спать, спать. Но ко мне в лицо то и дело заглядывала мама. Она держала надо мной зонт и все боялась, что капли дождя с зонта упадут на меня. Отец, сидя на козлах, погонял лошадь и, оглядываясь, с тревогой смотрел на нас.
В больнице старик доктор посмотрел сыпь на моем теле, заглянул в горло и тут же поставил диагноз:
– Скарлатина!
Я видела, как побледнела мама, как крепко стиснула пальцы рук, а отец страдальчески смотрел на меня, плотно сжав губы. Они тревожились не только за меня, но и за остальных детей, которые тоже могли заболеть скарлатиной, поскольку общались со мной. За время работы в школе они не раз имели возможность убедиться в том, насколько эта болезнь заразна, и как много жертв уносила так называемая «глоточная». Умирали дети не столько даже от самой болезни, как от осложнений после нее. Что же делать? Как быть? Доктор предложил оставить меня в больнице, там как раз открылось инфекционное отделение в связи со вспышкой скарлатины осенью. Но родители и мысли не допускали, чтобы оставить меня в больнице. Решено было лечить меня дома, изолировав от остальных детей. Вся семья переселилась вниз во владения бабушки и дедушки, а меня оставили наверху. И вот я на долгих шесть недель становлюсь узницей, со мною поселяется наверху павловская бабушка, которой строго настрого запрещено спускаться вниз и общаться с остальными обитателями дома и даже выходить за калитку, чтобы не разнести заразу по поселку. Но бабушке последнее требование кажется уже совсем излишним:
– Твоя мамочка хочет быть набожнее попа! – произносит она непонятную для меня фразу и, выждав, когда родители уйдут в школу, тут же отправляется в странствие по поселку. В одном доме ей надо повидать приятельницу, в другом просто соседку, в третьем передать клубок шерсти, который она по заказу напряла.
А что делала я в это время? Читала и читала! К счастью, моя болезнь протекала легко. Только около недели мне было «жарко», да чуть побаливало горло. А все остальные пять недель я чувствовала себя абсолютно здоровой, если не считать легкого пощипывания в коже, когда она начала шелушиться. Своих домашних я видела только через двойные рамы, да раз в день слышала из-за дверей в сени голос отца или матери, спрашивавших, как я себя чувствую, какая у меня температура, чего мне хочется?
Пишу бабушка готовила сама, благо большая квадратная печь, что отапливала три комнаты и переднюю, имела плиту. На ней бабушка варила щи, кашу, кипятила молоко и «какаву» (какао), которое я очень любила.
Итак, я много читала. Отец передавал мне через бабушку книги, которые после прочтения их мною тщательно окуривались серой, выдерживались на морозе и только тогда возвращались в библиотеку. Огромное впечатление на меня произвел «Робинзон Крузо». После прочтения этой книги мне не хотелось ничего читать, казалось, что ничто не может сравниться с нею. Но вот отец принес мне Вальтер Скотта (двенадцать тоненьких книжечек, сокращенный перевод для юношества), и я перенеслась в романтический мир средневековья, с его замками, рыцарями, прекрасными дамами, королем Ричардом Львиное Сердце. Незадолго до болезни я прочитала балладу Жуковского «Перчатка», в которой рассказывается, как некий рыцарь Делорт принял вызов прекрасной дамы, поднял перчатку, брошенную ею на арену к диким зверям.
«Рукоплесканьем встречен он,
Его приветствуют красавицины взгляды,
Но холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую награды».
Теперь рыцарские романы Вальтер Скотта дали новую пишу моему воображению.
