Людмила Матвеева - Бабка Поля Московская
Нинка, жена Пантейлемона, которой очень не нравилось, что Настька весело и вполголоса – не слышно – значит, невесть про что! – трепалась с ее муженьком, согласно кивавшим все время в ответ, как болван какой, – потянулась через Пашку, упираясь в него всей своей огромной грудью, – не без значения! – и далее через Настю, протянув руку так, что почти задела соседку по носу, – поздороваться с Капкиной матерью.
Старуха покивала, «поручкалась», тихо улыбнулась и снова застыла.
А в коридоре встречали шумным радостным гудением ненаглядную Капитолину Романовну – да не в одинаре, а под руку с бравым капитаном-железнодорожником Петром Петровичем, глаз с нее не сводившим.
Парочку эту пригласили не к молодежи – а «в президиум, в президиум!» – отдав дань уважения погонам Капкиного жениха.
Их пару последней пропустили со стороны коридорного входа в кухню – и закрыли за ними накладной «столешницей» возможность выхода …
Зато создали еще места для гостей.
Петр, проходя сзади и мимо Капкиной матери, ласково тронул старуху за плечо, нагнулся к ней и что-то сказал, та кивнула ему благодарно – и прослезилась, сразу вытирая глаза длинными концами головного платка.
Капа, молча улыбаясь, пробиралась перед ним к двум свободным местам рядом с «генералом» – и мать свою как бы и не приметила.
И уже возле самого «генеральского трона» Петр Петрович нежно, но властной рукой, отстранил девушку на место между собой и Еленой Ивановной – усевшись сам сбоку от пожилого, но, видимо, все еще опасного соседа.
Тут, наконец, раздался «завершающий» аккорд – появилась румяная, веселая, – и – «Бесподобная сестра моя – Вера Степановна!» – как, вскочив, провозгласил во весь голос Николай, пока Маша стягивала с нее новенькое, глубокого синего цвета, модно расклешенное и недлинное, мягкое на ощупь пальто-«троакар», а потом принимала и в шутку напяливала себе на голову задом наперед Верину тоже синюю шляпку-таблетку с коротенькой сетчатой вуалеткой в черных «мушках».
На покупке к празднику этой Веркиной обновы решительно настояла Пелагея.
Но кто бы видел, в каком пальто ходила она сама…
Серый потертый барашек воротника и тоненький, сбившийся от старости ватин подкладки черного когда-то, дважды перекрашенного и сизого теперь длиннополого – и впрямь, «шушуна безсезонного», как шутила сама Полька – а по-другому и не обзовешь – не грели уж давно ни тело, ни, тем более, душу.
Коле плакать хотелось иногда от безысходности – и от нищеты их с Веркой матери.
И стыдно ему было за то, что сам он «пристроился» при Маше…
А тем временем Вера с привычным – спокойным и доброжелательным – удовлетворением окинула взглядом всех поразевавших вдруг рты на ее неземную красоту Колькиных приятелей, радостно кивнула «родным и близким» соседям, сделала далеко сидящим и незнакомым «патриархам» вежливый «книксен», громко сказала бабушке-мадам Брандт: «Гутен Таг, гнедиге Фрау Брандт!» – и подмигнула Капе с Петром Петровичем.
Тут пронеслось шквальное:
– «Вера, Верунчик, иди к нам! Мы сдвинемся!
– Верочка, садись рядом с нами – вот твое место!
– Красавица, не прогневайтесь – приглашаем к старикам! – а кто-то из “семерых козлят” и впрямь “закозлил”: схватил принесенную с собой классическую “испанскую” гитару и проиграл трижды туш!» – почему-то…
Колька счастливо хохотал, показывая всем на Веру, и вопил:
– «Эх-ма, знай наших!»
А Пелагея на это «Ма» громко, как могла, крикнула Вере:
– «Вера, сюда!» – и показала ей рукой на место справа от себя – то есть, рядом почти – да вот жаль только, что через угол стола! – с Колькиным начальником цеха Иваном Ивановичем – вдовцом, между прочим, и отдельная квартира у него; одно «но»: жил он в этой своей квартире не один, а с двумя сыновьями-подростками и со старухой-тещей, их бабкой, как успела выяснить Пелагея из рассказов сына Коли о своем замечательном начальнике.
А чем черт не шутит? А то вот чуть было Машку – чужую – сюда не пристроила!
Пелагея незаметно отщипнула от ломтя черного хлеба маленький кусочек корочки и положила его на самый уголок стола – на всякий пожарный, чтобы не было, не дай Бог, по примете, промеж начальником и Веркой семи лет без взаимности…
Вера изобразила в ответ на зычный материнский приказ умильную улыбку, на время исчезла в глубине коридора и появилась вновь – уже на кухне, неожиданно для многих вдруг как будто «просочившись сквозь стену» – и вызвав снова у молодых бешеный восторг и аплодисменты.
Похлопал одобрительно в ладоши и «музыкальный генерал-полковник», затем привстал галантно и, не забыв при этом крепкими костяными пальцами обхватить девушку за талию, пропустил ее, в обход Иван Иваныча, на свободное место рядом с Пелагеей, посетовав про себя, что «ранг не позволяет» устроиться рядом с Верой на простой деревянной лавке – да и геморрой, пожалуй, тоже…
Часть 20. Знамение
Как только Верочка уселась за стол, мужчины одновременно почти разлили по первой.
«Вступительное слово» предоставили не по чину, не по количеству наград и не по возрастному цензу, а по «старшинству знакомства с отбывающим на службу в ряды Советской Красной Армии призывником»: так велела Пелагея, ни с кем не советуясь, но «по справедливости».
Отец Верин и Колин, Степан Иванович «милицейский» – так и не пришел.
Вера ходила даже накануне в адресный стол – киоск «Мосгорсправка» у метро Кировская, напротив голубенького красивого здания Тургеневской библиотеки, мимо которой в полуметре от заляпанных грязью оконых стекол дома проходил кольцевой трамвай «А» – любимая и надежно курсирующая почти через весь Центр «Аннушка».
Хотела Вера написать отцу, по его новому местожительству, – телеграмму-молнию, что ли, выслать, как уведомление «явиться туда-то в такое-то время по случаю проводов сына в армию…»
Но тетка из справочного окошка выдала за мелкие деньги адрес… самой же Веры.
Поэтому сейчас, ровно из середины кухонной части сдвинутых столов, с заметным усилием, покряхтывая от боли в укороченной от старой раны ноге, опираясь рукой на мощное плечо супруги и тихонько позванивая скромным, но кавалерственным набором полной солдатской Славы, поднялся, уже заплакав, сосед дядя Паша.
Смог он сказать, и правда, только одно слово:
– «Сынок!» – и все.
Дядя Паша вытянул в Колькину сторону левую руку, в правой руке дрожала стопка, и потихоньку выплескивалась на скатерть до краев налитая прозрачная, как московская слеза, знаменитая русская водка.
На другом конце стола Колька, вставший одновременно с Пантелеймоном, немного подождал – и вдруг тоже сморщил лицо и залпом опрокинул себе в рот свою водку, не дождавшись после тяжкой паузы больше ни слова от любимого соседа, заменившего ему сейчас вот, при всем этом торжественном и церемонном собрании, родного отца.
Дядя Паша крякнул, глянув на Кольку, сказал еще одно слово, свое любимое:
– «Молодца!» – и выпил сам, потом махнул горестно рукой и уселся на место, продолжая сотрясаться в беззвучных рыданиях.
– «После первой – до второй – перерывчик – небольшой! Верно, товарищи?!» – спас положение Колькин начальник Иван Иванович, поднимаясь и одновременно наливая себе, потом оторопевшей и уставившейся абсолютно без слез в одну точку Пелагее и – сразу за этим – наполнив вином Верин фужер.
Заговорил начальственный Иван Иванович очень громким и решительным басовитым баритоном, привычным к умелой раздаче яростных звездюлей, прекрасно долетавших до всех глухих от рождения и аж приседавших по углам редких нерадивых работников в своем шумном заводском цеху.
– «Сядь, Николаша, и не надо, не вставай ты больше!
Друзья, давайте же все успокоимся и больше плакать не будем!
От радости разве что!
Или может, чуток еще кто захочет из женского полу всплакнуть, видя такого прекрасного жениха перед долгой разлукой – ну и пускай себе!
А мы же начнем, наконец, друзья, наш праздник! Великую Октябрьскую социалистическую революцию! и еще наше событие большое! достойно отмечать и праздновать – молодого новобранца на славную службу нашей Родине провожать! И давайте же, дорогие и уважаемые товарищи, вспомним слова нашей прекрасной и любимой песни:
– Выпьем за Родину, выпьем за Сталина – выпьем, – и снова нальем!»
И тут уже, после такой зажигательной речи, все действительно почувствовали, что вот он – праздник-то настоящий!
* * *Закуски были замечательные, и много еще их оставалось на столе, когда выступил «музыкальный генерал».
Тут Коля все-таки опять поднялся с места, а с ним и все ребята из его ансамбля.
И пока товарищ главный военный музыкант рассказывал всем собравшимся, какой талант и самородок является соседом, другом, братом и, главное, сыном! для присутствующих здесь – то молодые парни успели построиться в коридорной части в два ряда, впереди себя выставили Колю, надели на него, туго подтянув лямки, «общественный» баян, затем с одного боку от Николая встал гитарист, – а с другого – худенький мальчик с мандолиной.
