Дмитрий Вересов - Смотритель
Глава 15
Пуповина, связывающая монастырь с шоссе, казалась бесконечной, как в дурном сне. Но все-таки она закончилась, как и положено, крупным плодом острова со сверкающими над озерными водами крестами. Тишина вокруг стояла неправдоподобная, и Павлов, помня поговорку о своем уставе, с которым не след соваться в чужой монастырь, не стал въезжать на остров по крошечной дамбе, а оставил машину перед голубыми, чуть звенящими на ветру листами железа – крыльями неведомого ангела, должно быть, охранявшего вход.
На островке оказалось гораздо теплее, чем на материке. Сосны пахли медом. И повсюду самодовольно и бесшумно прогуливались рыжие коты, упруго выгибая спины под солнцем. Но людей не было. Павлов осторожно пошел направо и вверх, поскольку все дорожки здесь представляли собой спираль. Он миновал мостки и сразу за ними какое-то непонятное здание, напоминающее не то огромный сарай, не то готическую часовню. Затем, сделав поворот, вдруг очутился рядом со словно только что сошедшим с английских книжек домом.
Низ этого невысокого двухэтажного здания, сложенный из камня, был весь оплетен плющом, окна белели чем-то воздушным и нежным, а у дверей празднично пенились гроздья лакфиолей. Видимо, почуяв его, где-то в отдалении важно забасила собака. Все это никак не связывалось у Павлова с монастырем, и уж тем более с чудотворной иконой, к которой, как ему казалось, должна была непременно валом валить толпа богомольцев с плачем и причитаниями. Здесь же не было видно не только толпы, но и монахов.
А кроме того, как бы ни ограждали это место островная отъединенность и суровые стены, монастырь был все же совершенно открыт миру. Прямо-таки распахнут ему всей своей своеобразной красотой вперемешку с какой-то наивной простотой, веселыми яблочками на невысоких яблонях и действительно раскрытой дверью какого-то здания. Павлов сразу же предположил, что это, вероятно, трапезная, потому что оттуда доносился легкий и вкусный запах. Павлов немного постоял, щурясь от бликующего золота воды, видной здесь отовсюду, и затем медленно стал подниматься дальше вверх, минуя останки надгробий, прямо к сверкающей куполом церковке, на вид простой и бедной. Однако дверь церковки неожиданно оказалась закрытой. И он продвинулся еще чуть выше, туда, где стоял мощный остов собора, у которого одна стена казалась едва ли не в два раза толще другой. Отсюда, с самого высокого места, открывался прекрасный вид на озерные берега, на одном из которых Павлов вдруг увидал некое подобие разрушенного Версаля. Руины были белыми, как вымытые дождями и временем кости. Ему на мгновение даже стало не по себе от такого уподобления, и острое, болезненное и сладкое чувство какой-то невероятной сопричастности судьбам мира свело ему гортань. Или душу?
Павлов вдруг, сам не понимая почему, засуетился и заспешил вниз. Он никак не мог понять, что с ним происходит; то ли он боялся расплескать память о столь неожиданном ощущении, то ли испытать еще какое-нибудь похлеще. И когда он уже проходил под полурассыпавшимися кирпичными воротами, в спину ему ударил радостный, но отнюдь не удивленный голос:
– Сережа!
Для Павлова, не знавшего, что ангелы способны и на гневную медь труб, он прозвучал воистину ангельским гласом, и он еще некоторое время растерянно оглядывался, не понимая, кто может его звать в этих местах и откуда несется голос.
– Я сейчас, сейчас! – И Маруся появилась наверху в длинной юбке и сбившемся платке, которые на просвет против солнца облекали ее фигуру волшебным синим полупрозрачным сиянием. Голубые ворота в рай, синий ангел… Павлов тряхнул головой. – Ты только что приехал, да? Пойдем, я устрою тебя в гостинице. Как удивительно и… хорошо. Теперь мы с тобой гораздо быстрее просмотрим все списки. Вдруг…
– А что, монахов тут вообще нет? – невпопад спросил еще не пришедший в себя Павлов.
– Почему? Просто они работают сейчас все, и трудники тоже.
– Вырин вернулся? – снова глупо перебил ее Павлов.
– Нет. Но я не волнуюсь. Сейчас конец лета, половина собачьих девок гуляет. А что? – вдруг насторожилась Маруся. – Ты… узнал что-то?
– Нет. Скорее – еще больше запутался. Понимаешь, у меня такое ощущение, будто все, что происходит, происходит не по моей свободной воле, будто меня несет некий поток, ну, такое бывает, когда теряешь управление яхтой и… мчишься… без руля и без ветрил… И в то же время ты знаешь, что у этой неведомой силы есть свои законы и даже своя правда. И если ты сможешь найти или свою ошибку, или исходную точку, в которой потерял управление… И если не растеряешься, то все еще можно исправить…
– Да, – задумчиво протянула Маруся. – Но как быть в том случае, если ты всю жизнь хотел этой ошибки, этого плавания без руля? Если оно дает тебе… упоение… надежду… веру в то, что твоя жизнь жилась не напрасно?
– И ты не боишься? Наверное, ты никогда не плавала вот так… по воле волн?
– Боюсь. Но не за себя. Я, если и буду расплачиваться, то, предположим, знаю за что, а вот другой…
– То есть я?
– Ты. Но пойдем, я все устрою. Я тут уже совсем обжилась за эти сутки. Сейчас найдем отца-казначея… ложе… трапеза… а потом в палаты, я там все так и бросила, тебя увидев. Представляешь, поднимаю голову от венчальной записи Мышецкой и Жерванова и вижу, как ты жмуришься у собора…
* * *Весь день прошел в чтении ветхих консисторских листов, временами прерываемом лаской нежаркого солнца, шелком ласкаемых котов и псов. И Павлов вдруг, может быть, впервые в жизни понял, что другие люди называют благодатью. Во всем, в каждом движении тела и души разливались нежность, легкость и тепло, и свобода, и уверенность. Монахи, с улыбками проходившие мимо, ничуть им не мешали: в их облике не было суровости, а лишь сквозили некая деловитая простота и еще, быть может, немного лукавства. Но никакого Гильо не было на желтоватых страницах, а искать Тату, увы, следовало, скорее всего, совсем не здесь. – Завтра поедем в Гатчину, – пыталась успокоить Павлова Маруся, но он уже знал, что это бесполезно – да и не хотел.
* * *Вечером, когда на островке погас последний огонь, и белела только маленькая церковь, они сели на скамью у крошечного пирса. Упруго плескалась лодка, и ей грубовато вторил старый катамаран, неизвестно как здесь оказавшийся.
– А икона? – неожиданно вспомнил Павлов. – Я же приехал сюда, услышав про какую-то чудотворную икону!
– Разве тебе мало этого дня? Настоящего божьего дня? – Маруся обняла его за плечи, обжигая и одновременно давая прохладу. – Я утром сказала, что боюсь за тебя. И это правда. Когда я сидела в пещере, в парке, я на мгновение почувствовала даже не страх – ужас. Безысходность. Необратимость, словом. Называй, как хочешь, но это расплата.
– За что?
– За то, что было открыто. Нам…
– Но послушай. Допустим, я понимаю, тебе был даден этот господин, – в голосе Павлова прозвучала плохо скрываемая ревность, и Маруся незаметно улыбнулась, – потому что ты человек не от мира сего, живешь прошлым, много знаешь… Ты вообще необыкновенная! Но я-то? Ну увидел мираж – так ведь вполне современный. Ничего запредельного в нем, в общем, не было. Такое запросто могло произойти и на самом деле.
– Разве ты не увидел свою мечту?
– Ну, допустим, увидел, – почти с неохотой признался Павлов. – Но почему я? И зачем?
Маруся еле слышно вздохнула.
– Может быть, для того, чтобы встретиться со мной? – с полувопросом-полуутверждением взглянула она на него.
– Послушай, но зачем такие сложности просто для того, чтобы встретиться двум людям? Миллионы счастливых людей встречаются на земле без всяких видений прошлого и будущего.
– Возможно, – уклончиво ответила Маруся.
– Гораздо хуже то, что во всем этом есть ощущение несвободности, заданности какой-то. Я, честно говоря, только сегодня ее и не испытываю.
– Тогда давай еще раз попробуем раскрутить историю назад, раз сегодня мы свободны…
– Но разве мы сегодня?.. – В глазах Павлова застыло какое-то растерянное удивление.
– Это же все-таки монастырь, Сереженька. И у тебя в комнате еще три паломника. А у меня даже четыре.
– Надеюсь, хоть паломницы?
– Угу. Так вот, давай станем вспоминать все-все. Даже самое стыдное и плохое. И смешное.
– Достоевщина какая-то… ей-богу! – едва не чертыхнулся он.
Но, видимо, не зря в церковке на холме дышал, словно живой, темный лик чудотворной иконы, и признания, которые в другом месте и в другое время обычно даются мужчине и женщине с огромным трудом и стыдом, на этом озерном берегу вдруг свершались как-то тихо и просто. И им обоим становилось от этого все легче. И оба делались все ближе и ближе друг другу…
Когда луна стала незаметно таять и перестала уже отражаться в воде, Павлов, не выдержав, закурил. Спичка, как ей и положено, описала дугу, словно маленькая комета, и упала на землю, напоследок вспыхнув чуть ярче и осветив давно втоптанную в землю дешевую пуговицу.
