Дмитрий Раскин - Хроника Рая
– Чем же они тогда так плохи для вас? – Анна-Мария впервые смотрела на Прокофьева с интересом, до этого она, кажется, защищала лишь принцип.
– Именно этим и плохи, – съязвила Кристина фон Рейкельн.
Прокофьеву сделалось уже стыдно за то, что он вот «изливался» сейчас перед ними, «пускай увольняют к матери, плевать».
– Доктор Прокофьев, как я понял, дорогие коллеги, нас всех записал в «жрецы», – улыбнулся профессор Де-пре, – при этом роль титанической личности, борющейся с Культурой, он, я полагаю, оставил за собой.
– Я снимаю ваш вопрос, коллега Депре, – сказал президент Ломбертц, – вы перешли на личности.
Кристина бросила на Ломбертца быстрый и, как показалось Лоттеру, одобряющий взгляд.
– С вашего разрешения, – поджал губы Депре, – я попробую сформулировать иначе. Господин Прокофьев, это ваше риторическое, повторяющееся «мы» надо понимать как эвфемизм, фигуру речи, вы из такта, в интересах стиля не говорите «вы»?
– Нет, – ответил Прокофьев, – скорее всего это и вправду «мы». Слава богу, от нас (если вы хотите услышать о нас, здесь собравшихся) мало что зависит, если точнее, вообще ничего, то есть я смотрю с оптимизмом.
– Это стремление стать «выше» Культуры, – Кристина перехватила инициативу у открывшего было рот Хирникса, – пусть даже ради самой Культуры, как я понимаю вас (!), но, милый мой, не обернулось бы оно новым варварством, только теперь уже с «измами». Культуру нельзя отдавать на откуп Духу. Нельзя оставлять ее наедине (так сказать, в одной комнате) с тем, что выше культуры. (При том, что Культура, мягко говоря, не невинна.) Что касается нас грешных, дело не в том, что нам (на самом-то деле) не так уж нужна свобода. Она конечно нужна. Просто мы хотим от нее (на самом-то деле!) не слишком-то многого.
– Только не признаемся, в этом и под пытками, кажется, – ввернула Анна-Мария. – Я говорю сейчас, разумеется, о подлинном признании.
– Самим этим своим «непризнанием» мы воспроизводим культуру и цивилизацию. Но со всегдашней ложью культуры, цивилизации. Сие неизбежно. (Искренние попытки преодолеть приводят только к разного рода недоразумениям, пусть если даже и будят мысль.) Если честно, вопрос здесь только о мере и, как ни прискорбно, увы, о цене. Но прежде всего, о мере. – В этой реплике Кристины Лоттеру показался какой-то намек на завершение «официальной части» и приглашение к дружескому трепу.
– Затронутая коллегой Прокофьевым ситуация анонимности, здесь есть еще одна грань, – подыграл ей Лоттер. – Кто здесь погонщик, кто ослик? Погонщика вроде бы нет, но мы и Культура, и мы – все мы ослики.
– Коллеги! – поднялся доктор Ломбертц. – Регламент! Через четверть часа Прокофьева вновь позвали в Малый зал для оглашения приговора. Президент Ломбертц долго, наслаждаясь паузами, зачитывал витиеватый текст (рука Кристины), и только в самом конце стало ясно, что с преимуществом, как оказалось, с подавляющим преимуществом решение принято в пользу Прокофьева.
Его даже поздравляли. Профессор Депре долго тряс ему руку. Душа компании, незаменим на пикниках – вспомнил про него Лоттер.
Анна-Мария Ульбано, будто сошедшая с какого-то ренессансного полотна, прошла мимо, обдала волной и, не посмотрев на Прокофьева (ничего личного!), бросила Лоттеру, видимо, иронически: «Какой адвокат погибает в вас, Макс».
«Какого черта тебя понесло!» – шипел Лоттер, когда они уже спускались. Прокофьев как ни старался, все же не мог скрыть дрожь.
В университетском дворике к ним подбежала Оливия и еще две студентки-первокурсницы.
...\ Из черновиков Лехтмана \
Наверное, уже ноябрь. В воздухе самые первые, редкие еще хлопья и последние самые, редкие уже листья. Эта внезапная зримость времени на переходе.
На другой странице \
Как вещи правы. Как право то, что ими правит, что прочней и глубже… Вся эта правота подчеркивает только безвыходность, но чью?.. Должно быть, что Бытия…
Они пили коньяк в крошечном ресторанчике с видом на Университет.
– Здесь, с высоты, когда не видны детали, – вздохнул Лоттер, – только парк, черепица крыш и главный корпус, почти как собор. И вечер сейчас такой светлый и тихий, и теплый.
– Я заметил, – улыбается Прокофьев, – чтобы проступил смысл, должны уйти, исчезнуть детали. Одна незадача только – в деталях жизнь, то есть жизнь и есть эти детали.
– Ну и что, что жизнь. У нас как? Если жизнь, то уже и права, и ей не нужны оправдания, сама раздает их кому ни попадя… Вот сегодня была неживая жизнь, млеющая от самой себя.
– Да нет, она нервничала, злилась, осталась неудовлетворенной.
– Ладно-ка. Мы еле вымолили у нее помилование (точнее отсрочку, но Лоттер, конечно же, не сказал этого вслух).
– Но разве этот наш победный счет не впечатляет? У меня, знаешь ли, появились надежды. – Прокофьев шутливо чокнулся со стоящим перед ним коньячным графином. – Меня умилил тот пассаж в доносе, где говорилось о моем занудстве. А знаешь, Макс, они ведь скоро выдавят тебя из совета.
– И правильно сделают. Я сам уйду скоро.
– Почему?
– Слишком много жизни. (Лоттер не уходил, пока зрела вся эта интрига против Прокофьева.)
– Как ты думаешь, почему они все-таки меня не выставили, – Прокофьев кивнул на распростертую внизу территорию Университета.
– Наверное, не только одной Кристине не нравится анонимность интриги, – Лоттер усмехнулся над словом «анонимность», – многие в нашем совете не приемлют подлости, если она исходит не от них самих. А есть и такие, кому просто приятно поступать порядочно, если это не затрагивает их интересов. У многих наших коллег, видимо, есть потребность в этой анонимности, – опять усмехнулся Лоттер, – но они хотели бы ее контролировать. Это и была борьба за контроль, вот почему ты остался «в живых» сегодня. Но, естественно, есть несколько более рациональное объяснение: всем ясно, что наших аргументов вполне хватит, чтобы восстановить тебя через суд, а кому это надо? (Куда как проще дождаться окончания контракта. Этого Лоттер тоже не произнес вслух, да Прокофьев и сам понимает. На этот счет у Лоттера, кажется, появилась идея – он заручится поддержкой кое-кого в Совете Попечителей, может, даже удастся настроить и весь Совет.) Представляешь, Ник, пока ты там общался с девушками, Оливия рассказала, оказывается, это она собрала отзывы, и всего за три дня.
– Вот как?
– И если бы только студенческие. Она нашла выпускников там, в «долине», за разные годы. Там есть листочек Марии (Лоттер постеснялся сказать «твоей Марии») и целое сочинение фрейлейн Дианы. Я не читал, конечно. Оливия в самом деле отдала все это нашей синьоре Ульбано за пять минут до начала действия. А ведь в трибунале никто не поверил Анне-Марии, что она не знает содержания. И я не поверил. Жаль, что не дошло до отзывов, они бы добили наш трибунал.
– Ты же не читал, Макс.
– Оливия сказала. И что, я сам не знаю, как к тебе относятся наши студенты… некоторые, во всяком случае. В общем, я восхищен Оливией. Совсем еще ребенок, а такая хватка, такой напор и так все близко приняла… насчет тебя.
– Ты посвящал ее в подробности?
– В общих чертах, разумеется. Она так увлеклась, – Лоттер подбирал слово, – борьбой за тебя. Может, конечно, это для нее приключение, игра, не более. Видимо, все-таки детство.
– Ну, если детство, – хмыкнул Прокофьев, – детству простительно.
...\ Из черновиков Лехтмана \
Голос, должно быть, птицы, переходящий вброд опустошенное небо осени. Трепет пространства в утлом багрянце рощиц своих… Или, напротив: раскрытие завязей, ускорение токов по жилам мира – мира, что своею лазурью, своими ветками, своими озерами предвкушают бытие… Я не знаю – Бог ли в этом во всем? Смысл? То, что превыше смысла?… При этом устройство – Устройство Бытия, Бытия и Ничто не то. Высвобожденья нет. Прощенье будет. Мир подступает к горлу соленым комом. Ничего не надо.
Они возвращались каменным мостиком, сложенным здесь из огромных глыб тысячу лет назад, соединившим два склона, поросших домами, городом, жизнью. Этот вид на огни, на мерцание жизни, на все эти пространства, провалы ночи, вообще-то привычный для обоих друзей, сейчас поразил их своею бытийностью. Прокофьев и Лоттер шли молча, не глядя друг на друга, как бы боясь расплескать.
Природа вещей, протекание времени, добро и зло, неисчерпаемость мира, вся бессчетная масса рождений, смертей, все потуги, невнятица сущего, того, что суще сейчас хоть сколько, пытается быть сущим, удерживает себя на самой кромке – все это было явственней сейчас, подлинней, глубже и явственней всегдашних самих себя… Минутная чистота покоя, будто в самом деле знаешь, зачем ты здесь… и мир зачем устроен так…
...\ Из черновиков Лоттера \
