Мария Галина - Автохтоны
Он пожал плечами. Голоса умерших блуждают в пространстве, и всегда находятся поклонники печальной Лахезис, готовые их услышать. Например, Воробкевич.
Ковач, сообщала биография, конечно, читал и «Сон Сципиона», и Цензорина, и Никомаха, и Боэция, но полагал, что они, привязывая музыку сфер к звукоряду, пошли по неверному пути, и предлагал свой собственный, конечно верный. Основная ошибка, полагал Ковач, произошла потому, что древние опирались на гео-, а не на гелиоцентрическую систему и не учитывали, что планет на самом деле девять, – с луной и солнцем небесных тел насчитывается одиннадцать, а если прибавить неподвижную звездную сферу, то магическим числом будет не семь, а двенадцать. По всему выходило, что именно Ковач, а не Шенберг был основателем нововенской додекафонической школы. Ковач по юной доверчивости переписывался с мэтром и был неприятно удивлен, когда Шенберг предъявил миру свои опусы. С тех пор Ковач шифровал и никому не показывал свои разработки. Что сыграло роковую роль в его судьбе и вообще в истории музыки, так как никаких нотных записей от него не осталось и, следовательно, гениальность Ковача ничем не подтверждена, кроме воспоминаний современников. И, кстати, его приоритет как изобретателя додекафонии тоже. Если бы Ковача не было, его бы следовало выдумать.
В дверь просунулась бледная мордочка Веронички. Постучаться она не дала себе труда.
– Что, звонят?
Вероничка кивнула, прочтя вопрос по губам (из ушей у нее вились тонкие проводочки, отчего она походила на девочку-киборга), и пошла обратно, чуть подергиваясь в одном ей слышимом ритме.
Трубка лежала на конторке.
– Да? – сказал он. – Да?
– Знаете, почему музыка высшее из искусств?
Голос мужской. Но немножко бабий. Как у всех у них.
– Она универсальна, – предположил он. – Не требует перевода. Не требует контекста.
В трубке трещало так, словно перебивали друг друга блуждающие в пространстве голоса мертвых.
– Она не врет, – сказал голос-одиночка. – Слова лгут. Музыка – нет.
– Мысль изреченная есть ложь? – Он потихоньку начинал раздражаться. – Тоже мне новость. Кстати, передайте привет Тютчеву.
– Не в том дело, – на Тютчева говоривший не отреагировал, – мы ни на слух, ни на письме не отличим ложь от правды. Музыка – иное дело. Фальшивая нота фальшива всегда. Это просто.
Вышли из своей комнаты, направляясь куда-то по вольным ночным делам, Мардук с Упырем. Упырь хотел что-то сказать, но он остановил Упыря ладонью, и Упырь, понимающе кивнув, прошел мимо.
– Математика тоже не лжет, – сказал он, машинально проводив вольных райдеров взглядом, – выкладки либо верны, либо нет.
– Музыке не нужны посредники, – сказали в трубке, – математике нужны. Символы, коды. Интерпретаторы кодов. Музыка существует сама по себе, раз будучи сыграна. Музыка – это все. Движение частиц. Ход планет.
– Вы романтик, сударь мой. – Ему хотелось разозлить говорившего. – Романтики обычно пафосны, банальны и серьезны. Они надувают щеки и повторяют общие места. Вы, кстати, не представились.
– А вы мудак, – сказал голос, и связь со вселенной, наполненной пульсирующими голосами мертвых, прервалась. Он вздохнул, вернул трубку Вероничке и направился к себе, чтобы воссоединиться с Ковачем.
Фотографий, обычно обильно уснащающих жизнеописания такого рода, было на удивление мало. Фасад дома, где жил Ковач, фасад Оперного, почему-то фотография Шенберга, портрет Валевской в сценическом платье Кармен и второй портрет – с букетом в руках… Об отношениях Ковача со знаменитой Валевской говорилось весьма сдержанно, даже целомудренно – взаимное поклонение, обожание издалека… О гибели Ковача – тоже. Погиб во время войны, неизвестно где, неизвестно – как. Автор недвусмысленно намекал, что Ковач принимал участие в Сопротивлении, проявляя незаурядную отвагу и похвальный патриотизм. Хоть кино снимай. А кто у нас автор?
Он еще раз взглянул на обложку. «ЛАДИСЛАВ КОВАЧ» крупно, фотография юного Ковача, как бы наложенная на фотографию оперного театра. В этом бесхитростном оформлении было что-то старомодно-трогательное.
Автор обнаружился на развороте вместе с остальными выходными данными. Некий О. Гитрев. Год тысяча девятьсот пятьдесят четвертый. Тираж три тысячи. Крохотный по тем временам, видимо, издательство маленькое. «Музейное дело». Местное. Наверняка методички, брошюры.
Бестолковая книга. И пафосная. И бесполезная. Ничего про «Смерть Петрония». Ничего про «Алмазного витязя». И даже про Ковача, если честно, ничего. Но Валек прав, за это могут ухватиться. Городу нужен свой гений.
Он захлопнул книгу и положил ее на фанерную, в потеках побелки тумбочку. Устроился на койке поудобней, свинтил пробку и глотнул из плоской фляжки. Сразу стало тепло. В груди, в животе, в паху. Лицо Ковача смотрело на него с черно-белой обложки. Золотой мальчик. Бедный, бедный золотой мальчик.
– Почему они ушли? – спросил он тогда.
Потому что когда тебе не верят, это очень обидно. Ты помнишь, как ты плакал, когда умерла скалярия в аквариуме? Она лежала на дне, и мама сказала, ой, что это с ней, а ты сказал – это не я. Она тебе не поверила, и ты так горько и долго плакал.
Но знаешь, на самом деле это был я, я только хотел взять ее щипцами, там лежали такие щипцы, ты ими всегда поправлял на дне водоросли и доставал рыбок.
Но я доставал мертвых рыбок. А ты схватил живую. Вот видишь, ты признался. Все в конце концов становится явным, потому что врать больно и трудно. Человек рано или поздно сам хочет сказать правду.
А они тоже признались?
Нет, они были не виноваты. Они не разбивали голубой чашки.
А почему же тогда они вернулись? Я бы ушел совсем-совсем далеко и не возвращался.
Никогда нельзя уйти настолько далеко, заяц.
Пробка закатилась под койку, он попробовал ее достать, но голова закружилась, тогда он допил остатки коньяка и вытянулся на жесткой постели.
Пара красных огней в окне расплывалась и двоилась, возможно просто потому, что наружное стекло было покрыто моросью, и да, рамы двойные, неудивительно, что он видит четыре красных глаза, а не два…
* * *Она неторопливо нацедила в мерную рюмку бальзам, опрокинула в чашку с кофе. Острый запах ударил в ноздри, он дернулся, то ли в сторону чашки, то ли в попытке отпрянуть.
– Вы так морщитесь… У вас болит голова, да? Таблетку хотите? Пенталгин.
– Хочу, – сказал он, – спасибо. Это все потому, что я бегаю во сне. Я устал бегать во сне.
Проехал молочный фургончик – чашка на блюдце чуть дрогнула, сейчас напротив в магазинчике откроются жалюзи. Приятно знать, что все идет своим чередом.
– Во сне не надо бегать, – сказала она серьезно, – во сне надо летать. Я вот летаю. Но не очень высоко. Просто, если на пути канава или лужа, разбегаюсь, поджимаю ноги, и р-раз… А раньше летала чуть повыше. Летишь, клены красные, желтые, под тобой все колышется, как в кино прямо. Так красиво… но есть шанс врезаться, если теряешь высоту.
Нарисованная женщина сегодня была ярко-рыжая. А мужчина смуглый, чернобородый и в арабской куфии. Наверняка шейх. А она путешественница. Англичанка, конечно. Попала к разбойникам, он ее освободил. Или нет, он сам разбойник, он ее пленил, чтобы получить выкуп, она его сначала ненавидит, а потом меж ними вспыхивает жгучая, неумолимая страсть. Деньги ему нужны, чтобы купить оружие и бороться за независимость своей многострадальной родины, и, когда она начинает разделять его идеи и его патриотизм, он…
– А с чем сегодня запеканка?
– С мускатным орехом. Это вкусно, правда.
– Не сомневаюсь, – сказал он, – конечно вкусно.
* * *В солнечном свете мох казался зеленее, а плесень – темнее. Буйное цветение жизни. Практически разнотравье. Под стеной отвердевшие ломти снега, обглоданные по краям, чередовались с жирной подтаявшей грязью.
– Нет, сегодня не было. – Торговец германистикой покачал головой, блеснув косо посаженным на горбатый нос пенсне.
– А он обычно каждый день бывает?
– Нет, вроде. Я сам не каждый день бываю.
– А кто бывает каждый день?
– Этот.
Тот, который этот, стоял рядом с распухшим бесформенным портфелем и безразлично смотрел вдаль. Сейчас, на пронзительном свету, было видно, что обшлага длиннополого черного пальто порыжели и истрепались, а ворот побит молью.
– Вы, случайно, не знаете, такой человек, немолодой, торговал здесь редкими книгами… у него еще желтый такой пух на голове, торчком. Не знаете, что с ним?
Так мог бы повернуться голем – всем телом. Лицо осталось безучастным. В морщинах, словно мох в каменный кладке, застряла клочковатая щетина.
– Конечно знаю. Он попал в подвал.
– В подвал?
– Да. В подвал Сакрекерок. – Черный человек терпеливо повторил по слогам: – Сак-ре-керок.
– Женский монастырь, – рассеянно подсказал германист. – Там в войну была тюрьма НКВД. Ладно, я это уже слышал.
