Маргарита Хемлин - Крайний
Я остался один. Захотелось курить. В решительную минуту надо.
Положил петлю на землю. Набросил кожух. Вышел на улицу. Думаю: «Попрошу у кого-нибудь. Или найду окурок. А потом и сделаю свое дело».
Спешить некуда. Отспешил.
Люди тянулись на базар. Никто не обращал на меня пристального внимания.
Я попросил у одного. Не дал. У другого – тоже не дал. А мне все равно. Даже весело. Кто ж, думаю, даст человеку перед смертью покурить.
Дал. Толстый такой мужик. В смушковой шапке. В пальто хорошем. Дал папиросу «Казбек». И прикурить дал от своей.
Спрашивает:
– Шо, хлопец, нездешний? Побираешься?
– Угу. Побираюсь.
– Дак трэба на базар. Тут нихто не дасть.
И двинулся себе ровной походкой, куда раньше направлялся.
Я курил. Голова кружилась. Как в госпитале в эфирном наркозе. Туман в глазах. Шея болит, будто я ее уже стянул насмерть. И видится мне, что ко мне направляется фигура Субботина.
И голос его слышу:
– Давай-давай, Вася! Давай-давай!
Я пошел, как мог, в развалины. Накинул петлю. Перебросил веревку через балку. Тяну телом вниз. И падаю в легкость.
Открыл глаза.
Надо мной склонился тот самый мужик, что дал папиросу.
– Ну, живой…
Я кое-как сел.
Он говорит:
– Кожух для тэбэ постарався. Скрутка твоя за воротнык заплэлася. Ты б зняв кожух. И получилося б.
И засмеялся.
– Я за нуждой забиг. А ты ось дэ. Дывлюся – за воротнык кожуха скрутка заплэлася. Чуеш?
– Слышу.
– От и добрэ. Я папыросу залышу. Посыдь, подумай. Кожух знимы, якшо шось.
И правда, достал папиросу, прикурил сам и мне в рот засунул, сквозь зубы.
Я затянулся дымом, закашлялся.
Мужик смотрел и смеялся:
– Думай-думай! Я ж нэ проты. А ты думай.
И ушел. Веселый.
Думать я не мог. Собирал свою решительность в кулак. Но она не собиралась.
Ноги понесли меня в сторону Субботина.
Люди наблюдали за мной, как за пьяным. Некоторые показывали пальцем. Кожух расстегнутый, болтается на одном плече. Без шапки. Живот голый светится. Руками машу для равновесия.
Так и дошел до улицы Коцюбинского.
Субботин ждал меня возле двери. Не дал постучать, сам открыл и втянул за шиворот.
– Я тебя через окно увидел. В тебе соображение осталось?
Я мотнул головой.
– Говорить можешь?
Я подтвердил.
– Сейчас мне надо уйти на час. Ложись и спи. Со всех сил спи. К двери и к окнам не подходи. Вернусь – или сам тебя прикончу, или что-нибудь придумаем.
Субботин растолкал меня со словами:
– Два часа дня. Хорош дрыхнуть. Я приготовил поесть.
Я с трудом сообразил, где нахожусь. Потом вспомнил.
И первое, что сказал:
– Я Винниченке наплел, что выполняю спецзадание. Он только потому и отцепился. Я ему обещал доказательства принести.
Субботин присел ко мне на кровать. Больше от неожиданности.
– Вася, повтори, что ты сейчас сказал.
Я повторил. И добавил разъяснение, что я так Грише представил, что немца специально убил – по заданию. И с Янкелем тоже по заданию. Что все это – операция. И я в ней главный, получается. Через меня и связь, и всё. Как в войну.
Субботин развернул меня к себе лицом. Злости у него в глазах было столько, что показалось, сейчас меня от этой злости не станет на свете.
– Вася, ты отдаешь себе отчет, что ты такое сам не мог придумать. Кто тебя научил? С кем ты работаешь?
– Ни с кем. Я придумал. От испуга. Сами подумайте, какая операция… На голову не налазит.
Субботин толкнул меня в живот. Не больно, но я упал на спину. Он мне колено на живот поставил и прижал к кровати.
– Я тебя раздавлю, как вшу! С кем ты работаешь?
Я понял, что сейчас точно пришел мой час. Субботин смотрел белыми глазами сквозь мой живот, сквозь матрац, сквозь пол. Куда-то глубоко вниз, через землю.
Я тихо сказал:
– Валерий Иванович. Вы меня если хотите убить, так убивайте. Только скорей, а то вы с ума сойдете.
Субботин будто очнулся. Отпустил.
Несколько минут посидел спокойно на стуле за столом. Погладил ладонью столешницу. Туда-сюда.
Говорит:
– А ты уверен, что Янкель сам от себя придумал евреев в лес собирать?
– Уверен. – Я держал голос твердо, но дрожь меня била без остановки, и уверенность пропадала в каждой букве.
– Вот. И я тоже. Не уверен.
Помолчали.
Субботин пошел на кухню. Загремел посудой.
Позвал:
– Иди чай пить!
Я пришел.
Субботин налил чай. Порезал хлеб. С одного бока из буханки был выхвачен кусок. Тот, что Субботин просунул мне в дверь с утра.
– Сейчас, Вася, ты мне расскажи с учетом каждой секунды. Как ты познакомился с Надей Приходько. Как искал немца. Как убил. Как я к тебе пришел. Что я сказал. Как ты ушел от Школьниковых, куда потом пошел. Как ехал до Остра. И в Остре по капельке – каждый шаг. Каждое слово. И то время, что ты в лесу. До этой самой секунды, как я тебе кишки чуть не выдавил.
Я изложил раз. Потом второй. Потом третий.
Всякий раз Субботин задавал вопросы. Будто хотел сбить с толку. Но какой может быть толк, если я рассказывал чистую и неприкрытую правду. Утаил только про Дмитра Винниченка. Как я его мутузил. То ж мое личное дело.
И вот Субботину хватило.
Он сделал вывод:
– В твоей голове, Вася, появился гениальный план. Хорошо, что не на того напал. То есть на меня, а не на какого-нибудь подлюгу из органов. Если б на моем месте оказался кто другой, тогда бы ой-ой-ой! Мир содрогнулся бы. Точно тебе говорю! Твое счастье!
Я попросил разъяснить суть.
Субботин разъяснил:
– По всей нашей необъятной стране еврейское население выходит из отведенных ему берегов и начинает куролесить. Убивает неугодных. Вот ты начал с пленного немца. А можно – и не с немца. Можно и сотрудника милиции или советских органов. Готовятся в диких лесах базы с продовольствием и жильем, с запасом оружия для партизанской еврейской войны на территории СССР. Гнездо змей – в Остерском районе. Отсюда рассылаются эмиссары и инструкции от Москвы до самых до окраин. А это уже не статейки в журнальчиках и газетках. Это прямая угроза безопасности государства, еще не оправившегося от потерь Великой Отечественной. Это могла стать величайшая провокация. Как поджог Рейхстага. Там Димитров на чистую воду фашистов вывел. А тут – фига с маслом, а не чистая вода. У нас такое не пройдет. Всем роли напишут. И постановку сделают – первый сорт, куда едешь – на курорт. А тогда всех евреев как замахнувшихся делом на свою Родину, которая их из милости столько кормила и берегла от фашистов, – с поля вон. Как сорняки. И настала бы отличная жизнь. Ферштеен, Вася? Вот что было б, если б твоя мысль в голову кому-нибудь другому засела. Жалко такую идею топить! Жалко! И ты б с Янкелем сыграл на бис с плюсом. Вы ж и так играете. Но пока как умеете. По случайности. По сходу обстоятельств. А можно обстоятельства направить. Ох, Вася… Меня как специалиста мурашки мучают – так хочется планчик исполнить… Или хотя бы начальству предложить. Начало ты положил? Положил. Я тебя направил, получается? Направил. Ты сам проявил инициативу, вышел на Янкеля. Внедрился. Работаешь. Вызнаешь сеть. Агентов. Наймитов. Подпевал. Я тебя инструктирую. Пора и наверх! Доложить: снимайте мою голову, но я на риск пошел, сам большое дело начал. Можно сказать, необъятное. Рубите голову или давайте новые погоны. А евреев тут, на нашей земле, больше не будет. И ни один прогрессивный мир пикнуть не посмеет. Потому что бандиты и есть бандиты. Все как один.
Субботин говорил горячо. С увлечением.
В какой-то момент я порадовался, что проявил смекалку и сумел порадовать умного человека.
Он не заметил, что стемнело. Я щелкнул выключателем, но электричества не оказалось. Я зажег свечку на столе. Субботин задул.
Чем ближе к концу приближалась его речь, тем больней крутился у меня на языке один вопрос.
И я спросил:
– Значит, я главный? Без меня ничего не будет? Вся причина во мне? Если вы меня немца убивать не подучивали, в Остёр идти не направляли, если я вам ничего не рассказывал-докладывал, если я не ваш агент, значит, и не будет ничего потом? Отменяется? Рейхстаг отменяется, я спрашиваю? Или как? Или что?
Субботин ответил:
– Может, отменяется, а может, и не отменяется. И ты, Вася, много на себя не бери. Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Как говорится. Сейчас пять часов дня. Тебе надо быть в Рыкове в двадцать два. Ты не успеваешь. Я доберусь раньше. А ты – как сумеешь. Теперь – выходишь. И я тебя знать не знаю до встречи в Рыкове. Иди.
– А если я в Рыков не пойду и вообще никуда не пойду? Если я сейчас на себя наложу руки или еще как? Вы, Валерий Иванович, не сильно командуйте…
Субботин положил мне тяжелую руку на плечо и хрипло проговорил:
– Вася, запомни. На твоем месте может быть каждый. Каждый. Живой или мертвый. Разницы нет. Будешь ты в Рыкове – хорошо. Не будешь – обойдусь. Я не тебя сейчас спасаю. Я себя спасаю. Так мне видится твое положение, Вася. Мне пока интересно себя спасать. Абгемахт?
