Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио
– Предупреждает трупом нефтяника?
– Типа того… Не врублюсь только зачем внешне-чистенькому нефтянику с задекларированными деньгами и репутацией жалкий венецианский аукцион, там – бумажки и почеркушки вместо картин, ни одного дорогого лота нет.
– Может, – подстава? Или кому-то наверху услугу оказывает?
– Опять Кремль?
– Хватила, достаточно и настоятельной просьбы одной из кремлёвских башен; могли и лубянские сделать предложение, от которого нельзя отказаться, но ты на месте лучше сориентируешься, ты уже хорошо вооружена.
– И опасна! Правда, лететь мне через Милан придётся, в Венеции обесточены, если не врут, оба аэропорта.
– А что там?
– Грозы грохочут.
– Ну, Вика, ариведерчи.
И как нарочно в Риге, в это же самое время, такси с пассажиром на заднем сиденье, – рядом на сидении лежал завёрнутый в прозрачный целлофан букет белых тюльпанов, – свернув с улицы Сенчу, подкатывало к воротам Покровского кладбища.
Вольман посмотрел на часы: было два часа дня с минутами.
– Это модерн? – невинно глянула, надеясь, однако, спровоцировать поток пояснений. – Такой умиротворённый… только не говорите «ни да ни нет».
– Буддийский модерн, – шутливо отвечал Германтов.
– Вам лишь бы вогнать меня в краску, понасмешничать над наивной девушкой, – блеснув глазами, она кокетливо слегка приопускала ресницы, тогда как лицо её вспыхивало какой-то диковатой красотой, из тёмно-карей глубины глаз сквозь ресницы вырывались золотистые всполохи.
– Но позвольте, Верочка, мне попробовать оправдаться: разве не в сочетании этих свойств, – внутреннего напряжения и умиротворённости облика, – таинственное обаяние Будды?
– Вас трудно поймать на слове.
– Ловите, ловите, авось когда-нибудь повезёт поймать.
– Модерн – что-то безразмерное и ускользающее, почему-то так трудно за него ухватиться.
– Этот стиль характеризуется не столько набором каких-то формальных узнаваемых признаков, сколько гипнотизмом воздействия.
– Какого именно?
– У гипнотизма модерна множество оттенков, я бы, пожалуй, на свой вкус выделил – сумрачно-романтический.
Но теперь-то, теперь, – они подошли к храму, окружённому высокими, начинавшими желтеть клёнами, и уже минут пять как восхищённо рассматривали коричневато-багровый фасад, – то, что они видели вокруг было печальным зрелищем варварского наплевательства, запустения; горка угля, незакопанная, с криво уложенными дренажными трубами, траншея поперёк аллеи, переполненные мусорные бачки. Поскольку в этом ветшавшем, зараставшем грязью, а некогда чудесном храме, виртуозно, при кажущейся простоте фасада, прорисованном Барановским, располагалось уже много лет отделение какой-то НИИ-конторы, нынешнему дасану пришлось полулегально прописаться в квартире многоэтажного панельного дома в Купчине; а когда-то в храме, таком многокрасочном… – Вера раздобыла где-то старую журнальную страницу с чёрно-белой фотографией храмового интерьера с двумя монахами в сари и теперь достала страницу с фото из сумочки; даже обесцвеченный интерьер выглядел впечатляюще.
– Не верьте глазам своим, ЮМ, – грустно улыбалась Вера, – сари на монахах не серенькие, а огненно-оранжевые, эти гортензии в напольных вазах вовсе не чёрные, они были когда-то синими-синими…
Несколько дней назад они побывали и в крупнопанельном дасане, которым управлял невзрачный сморщенный уроженец Тибета, то бишь – побывали в храме, уместившемся в двухкомнатной типовой квартире.
Веру и там заворожила сонная красочность ритуалов: перезвоны медных колокольчиков, свисавших с лакированной деревянной планки, какие-то вручную вращаемые цилиндры и карусельки, пересыпание из горстей разноцветных песков, – Германтову явно не хватало простодушия, в отличие от возбуждённой по-детски Веры, словно втянутой не в сакральное действо, а в увлекательную игру, он вполне отчуждённо смотрел на медленное струение красных, синих, жёлтых, зелёных песчинок, на образованные этим струением волнисто-извилистые узоры.
Вера, как и подобало неофитке, вдруг нашедшей для себя духовную отдушину, играя, не позволяла себе чересчур заигрываться и сверхсерьёзно относилась к ритуалам, символам и атрибутам буддизма – достаточно вспомнить о брошке на платье в виде цветка белого лотоса.
И пусть, пусть, – чем бы дитя не тешилось…
А вот Германтов в приступе легкомысленности решил, что буддизм столь свободен внутренне, что и говорить о нём можно раскованно, не боясь обвинений в богохульстве при наступлениях на чьи-либо религиозные мозоли, благо буддизм отлично обходился без репрессивной церковной надстройки.
Тут-то и разошёлся наш весёлый профессор!
Стоило Вере неосторожно сказать, что ей безумно нравится босховский триптих «Сад земных наслаждений», Германтов с артистично нахмуренным лбом, симулируя трудную работу профессорской мысли, предположил, что на триптих Босха при сомкнутых его створках и почти монохромным, отнюдь не радующим, скорее, озадачивающим глаз изображением на них, на внешней поверхности створок, – на них туманилась серо-сизо-зеленоватая, как бы плавающая в космосе сфера, – Вера, наверное, посмотрела мельком, а вот центральная, жизнерадостная и буйнокрасочная, как лубок, часть раскрытого триптиха, зажатая между вертикальными картинками рая и ада, примыкающими к ней слева и справа, воспринимается ею как… ну а как… – профессора нашего уже было не остановить, – как ещё воспринимать эти счастливо позабывшие о грехе нагие, не стесняющиеся похотливости тела, вольно летающие на птицах, лакомящиеся ягодами, обитающие внутри большущих экзотичных плодов, – у людей в этом хаотическом буйстве красок и наслаждений, от которого рябит в глазах, нет никаких ориентиров, тут даже композиция, как кажется, вообще не нужна: ничто никого никуда и не пытается направлять, – чем не всеобщая нирвана с подвохом?
– С подвохом?
– Конечно. Это ведь греховная радость и яркость, поскольку изображён-то вовсе не рай, оставленный сбоку… это ярмарочно-пёстрая радость, греховная с точки зрения христианства.
– Нирвана вне рая? А смысл-то в ней какой… что со мной? Бывает ли вообще смысл в нирване? – Вера рассмеялась.
– В том-то и фокус Босха, изобразившего как бы мгновенный снимок расслабленно-радостного языческого сознания, что в нирване нет и не может быть места назиданиям-смыслам, поскольку христианский Бог, наставляющий нас страдать, в загадочном пространстве нирваны не верховодит, нирвана выведена из-под его начала, – Германтов валял дурака, но Вера-то никак не могла не настроиться на серьёзный лад.
Ну а когда Вера неосторожно упомянула сакраментальную леонардовскую улыбку, ради встречи с которой, как с откровением, толпы профанов со всего Света вламываются в Лувр, он рискнул сравнить луврскую улыбку с не менее загадочной улыбкой Будды; но это так, прогулочная милая болтовня…
Однако из цветистого сорения словами вдруг случались выходы к вполне серьёзным суждениям.
– И на устах Будды блуждает вовсе не всякий раз итоговая улыбка вечной нирваны, – вдруг сказал Германтов и спросил у Веры, как она относится к медитациям на трупах? И каково ей было бы вместо того, чтобы бездумно наслаждаться медными перезвонами колокольчиков и цветистостью песчаных струений, созерцать посиневший труп, изуродованный, разложившийся?
Вера не знала что и ответить, а вредный Германтов, мобилизовав кое-какие из известных ему сведений о буддизме, напоминал ей, что Будда заповедовал пародоксально приближаться к жизни, созерцая трупы и повторяя: это мой удел.
Потом Вера, в свою очередь, просвещала его относительно течений «католического буддизма», «иудаистского буддизма», спрашивала есть ли что-нибудь подобное в православии, а он ей про одного из Святых среди первых христиан, живших задолго до разделения церквей, – Святого Алексея, – рассказывал, – Алексей, родовитый римлянин, тоже жил в богатстве и роскоши в родительском дворце, но накануне своей женитьбы вдруг сбежал из дворца и где-то семнадцать лет скитался как бродяга и попрошайка, а вернувшись в Рим, никем из родных неузнанный, опять-таки семнадцать лет прожил под лестницей своего дворца…
– Как похоже, – сказала Вера. – всё как будто в параллельных мирах. Это версия евангельской чистоты?
– Ну, если в беспримесно-чистых красках саркастично-абсурдистского Босха, не больно-то жаловавшего погрязшего в грехе человека, так неожиданно проявилась вдруг буддийская жизнерадостность, то…
– ЮМ, это вы всё сейчас напридумывали, вот сочинитель…
Воспользовавшись особой, – «хакерской», как её называли в агентстве журналистских расследований, – программой, Бызова уже погуляла не только по интерьерам потайного пентхауза на Остоженке, но и по документированной памяти Вольмановского компьютера, узнала, что он заказал номер в «Киприани-Хилтоне», да ещё, – индивидуальный глиссер зарезервировал.
