Елена Крюкова - Царские врата
Тащат в дом, догадалась. Вот по лестнице волокут.
Позвонки ее, затылок пересчитывали ступени. Она опять чувствовала боль и радовалась боли. «Без боли хуже. Перелом позвоночника. А так – хребет цел. Значит, цела. Жива… и здорова… х-х-ха…»
Втаскивают в комнату. Пахнет табаком и дерьмом. Швыряют на пол.
Холодный пол под горячей, ободранной спиной. Как прекрасно.
Она распласталась на полу навзничь, под вздернутой губой блеснули зубы, и на ее испачканные красной слюной губы взошла безумной зарей дикая улыбка.
Услышала над собой голоса.
Говорили по-русски.– Умирает. Вытянулась вся.
– Может, дать ей пить?
– Жалостливый. Она столько наших положила.
– Не видишь, у нее брюхо.
– Я бы сам ее застрелил. Прямо здесь. Нельзя.
– Почему нельзя? Жалко?
– Хотят обменять. Командир говорил.
Больно пнули. «Хорошо, не в живот».
– Контужена сильно. Может не выжить.
– Надо, чтобы выжила. Нам нужен Соловьев.
– Жаль только, отдадим ее, и она там, у них, ребенка родит. Тоже тварь какую-нибудь выродит.
Ее снова пнули, уже сильнее. В грудь. Она хотела перевернуться на бок, закрыть руками живот – и не смогла. Так и осталась лежать: лицом вверх, раскинув руки.
– Может, нам ее грохнуть?
– Тогда мы Соловьева потеряем, ты че, глухой?!
– Да, дрянь дело.
– А тебе ее не жалко совсем? Пузатая.
– Прикинь, сколько она наших грохнула! Тогда жалей!
– А если она тут родит?
– Я сам убью ее выблядка.
– Шутишь!
– Не шучу.
– Она тоже человек.
– Не человек. Убийца.
– На войне все убийцы!
– Но не все снайперы.Память не сохранила времени. Она была всего лишь грузом человечьего мяса, еще не ставшего мертвым, но уже не бывшего живым.
Пелена равнодушия туго обвязала – так пеленают младенца. Слышала голоса над собой, и больше ее никто не бил, не пинал. Однажды губы почуяли, как к ним прислонили железное, холодное. Край кружки. Она неловко, жадно стала пить воду. Тот, кто держал кружку, выливал воду ей на подбородок, на шею, не умел напоить – или не хотел, брезговал, ненавидел. Она выпила целую кружку и хотела еще, но солдат, поивший ее, ушел, и кружка ушла вместе с ним.
Ждала покорно, лежала недвижно. Глаз не открывала. Сама для себя притворилась мертвой.
ГОЛОСА ТЬМЫ…они говорят. Я слышу голоса. Говорят: немедленно застрелить. Как собаку. Говорят громко, я все слышу. Думают, я не слышу ничего.
…кончится. Сейчас все кончится. Я кончусь. Вторая Алена не родится никогда. Никогда.
…никто не вернется. А! Наступили на лицо сапогом. Страшно? Нисколько. Больно только.
…боль исчезнет сразу, когда выстрелят в затылок.…голоса, голоса, голоса. Сливаются, гудят пчелы, говорят обо мне, о моей смерти говорят. Спокойно говорят, нет, кричат, а вот слышны взрывы, это далеко, пусть будет близко, пусть снаряд ляжет, убьет всех сразу. Зачем человек живет, зачем умирает, так устроена жизнь, так устроена война, зачем на земле война, я не понимаю, зачем бабы рожают мальчиков, ведь все равно им умереть. Хорошо, что я убила своего мальчика, когда он был еще во мне, когда он был еще червячок, а что он чувствовал, когда я его убивала. Боль, ужас, резали в утробе ножами, разрывали, распинали, растаскивали на куски. А я орала от боли, хотя ничего не помню, значит, жизнь может быть без сознания. А сознание без жизни может быть или не может…
…не может…
…не может……если они меня убьют – я себя покину сразу или нет?
…человек умирает, а душа подымается, видит все сверху. Проверим, как твоя душа наверх вспрыгнет и над тобой метаться будет. Ха-а-а-а-а…
…а-а-а-ах. Я еще есть. Я еще думаю. Мне еще больно.
…они говорят – давай ей руки отрубим и глаза выколем!
…так я и знала. Снайперам всегда так. Мне солдаты рассказывали. Говорили: не попадись только, руки в кистях лопатой перебьют……подняли на воздух. Облако обвило, окружило. Голоса отдалились. Звучали из другого мира. Тело невесомое, ноги вот только очень тяжелые, как утюги, и сильно болят. Ушли? Кинули? Тишина. Есть тишина, и есть любовь. Забытая… струится. Вода. Пить. Жажда. Хоть глоток. Рядом никого. Или – толпа? Толпа молчит и глядит на нее. На мертвую? На живую? А есть промежуток между жизнью и смертью?
…никого рядом. Ни человека. Ни зверя. Ни пули. Ни огня. Ни камня ледяного. Воздух в ноздрях. Гарь. Сладкая гарь. Горький дым.
…где ты, Алена?…где я, Господи… …они убили меня?
…жива. Облако вокруг. Воздух в обожженных ноздрях.
Руки кладут кирпич. Тщательно, аккуратно. Взлетает мастерок. Припечатывает цементный раствор. Руки замуровывают окна. Закладывают белыми камнями дверной проем.
Из-за двери доносятся крики.
Женский крик пытается пробить медленно растущую глухую стену.
– Выпустите меня! Выпустите меня! Вы-пус-ти-те ме-ня! А-а-а-а-а!
Руки кладут кирпич. Простуженный голос хрипит поверх кирпичей:
– А вот хрен тебе, бабенка. Снайперша занюханная. Белые колготки, сучонка, епть. Покричи. Еще покричи. Люби кататься, люби и саночки возить.
ТЕМНИЦА. ПЕРВЫЙ РИСУНОКОна сидела, скрючившись, у стены. Стены измазаны кровью.
Разводы крови высохли и стали коричневыми.
Вставала, впивалась зубами в руку, в нежную мякоть плоти. Прокусывала руку, как волчица – лапу. Кровь капала на пол, на одежду. Скалилась, блестя в темноте зубами.
Обмакивала палец в кровь. Подходила к стене.
На белом – кровью – начертить безумный красный рисунок.
Зачем она рисовала кровью на стене?
Глупо, больно развлекаться так. Раны могут воспалиться.
И воспалялись: укусы набухали синим, лиловым, болели, гноились.
За стеной раздавался стук, доносились звуки, крики.
Гремело, шуршало.
Из стены вынимали кирпич. Ей просовывали еду в отверстие.
Она послушно вставала и брала миску с едой.
В углу стояла параша. На ней лежала круглая доска.
Когда из стены в очередной раз вынули кирпич, она встала, приблизила к дыре губы и спросила черную пустоту:
– Где я? Кто вы?
Черная пустота не ответила ничего.
СОН АЛЕНЫ В ТЕМНИЦЕ. ПРАЗДНИКЧерная елка, увешанная с макушки до комля бумажными фонариками, золотыми шишками, настоящими апельсинами, орехами и хлопушками. Снег чистый, бело-синий, как опаловые мамины бусы; я недавно играла с ними, потянула за нитку, а она возьми и разорвись, и сине-перламутровые крупные бусины потрясенно раскатились по полу, укатились навек за половицы.
Двор моего детства, старинная бабушкина шкатулка. Вечер, и небо откидывает черную крышку шкатулки, и на исподе крышки морщинистой монашеской рукой когда-то, века назад, нашиты на черный бархат мелкие, крошечные алмазинки. Дети катаются с деревянной горки, ее полили водой, и на досках слоем свиного жира застыл толстый серый лед; кто на задике катается, кто – на коленях, кто – на круглых санках-ледянках. Кто на животе, хохоча во все горло, сползает! Кто на спине, и ноги врастопырку. Кувыркаются в снегу, хохочут. Подбегают к черной ели, украдкой срывают с веток хлопушки.
– Глядите! А у меня в хлопушке – драже!
Румяный мальчонка протягивает на ладони конфеты, похожие на маленькие ягоды – на бруснику, облепиху.
Вокруг ярких фонарей – лиловые, зеленые круги: мороз все сильнее.
Маленькая девочка в кургузой шубке и шапке с длинными вязаными ушами зачарованно глядит на елку. Серые валенки – старые утюги. Такие утюги бабушка Наташа наполняла горящими, из печки, углями, и в комнате, над свежевыстиранным, еще сырым бельем пахло березовыми дровами, пахло печью.
Алена переводит взгляд с елки на валенки. Гладит ими, как утюгами, белое чистое белье снега.
Подходит отец, берет Алену на руки. Сажает себе на плечо.
– Красивая елка! В прошлом году была такая же!
– Нет, не такая. Другая.
Отец опускает дочку на снег. Алена задирает голову и смотрит на звезды.
Она шарит по ним глазами, как по россыпи елочных игрушек, вываленных из старого, перевязанного веревками ящика, весь год стоявшего в кладовке. Золотые шишки… перламутровые шары… алые гирлянды… лампочки, что давно перегорели, выкрашены зеленкой и марганцовкой… посеребренные львы и сшитые из старого цигейкового воротника медведи… розовый китайский фонарик… снежинка, вся усыпана наклеенными стеклянными блестками, вся переливается… маленькие, как кукольные пальчики, свечки… орех в фольге из-под давно съеденной шоколадки… а вот…
Вот она. Вот эта звезда.
Острой иглой входит в Аленины глаза.
Входит куда-то ниже горла. Туда, где громко, страшно бьется кровь.
Тук-тук. Тук. Будто молотком бьют.
Золоченым молотком… елочные кузнецы…
– Звезда, – говорит Алена холодными губами, – ты моя. Я всегда тебя найду. Даже когда…
Тук. Тук-тук.
Страшно, обрушиваясь изнутри водопадом, в ушах бьется кровь.
«Нет. Не умру. Никогда. Никогда».
– Алена, – говорит отец и крепко берет ее за руку в обледенелой сырой варежке, – Алена, что ты там бормочешь, а? Идем домой. Ужинать пора. Спать пора.
