Елена Крюкова - Царские врата
Просто женщина. Просто боится.
– Ба-ишься?! Ничего нэ бойся. Эта и ваш Христос тожэ га-ва-рит: ничего нэ бойся! Вас жэ, христиан, и жгли и рас-пинали! И вы нэ ба-ялись! А наш Аллах… примэт тибя пад крыло! Он защитит тибя! Ах-ранит!
Губы цвета бетона, цвета серого, из грубой толстой холстины, хиджаба на безумной, ночной голове.
– Веру твою приняла. Мусульманка теперь. Опоздал со своей платой.
СМЕРТНИЦАГоловы, головы, детские головы. Руки, плечи, глаза. Сбиваются в живой стог. Стог шевелится. Казенные столы. Казенные ложки. Дети сейчас будут обедать. Что будут есть? Капустную похлебку? Перловую кашу?
Я обвязана взрывчаткой. Держу поднятые руки перед собой. В одной руке пистолет. Другой сжимаю ствол автомата.
– Тихо! Не двигаться!
«Это все игрушки, понарошку, шуточки. Это все маскарад, дети, не бойтесь, и я сама – ненастоящая».
Они сбиваются в кучу. В серую кучу с отчаянными глазами. Попискивают. Как зверьки.
Они еще очень маленькие. Здесь дети от пяти до восьми… девяти… может, десяти лет. Я иду к столу. Раздуваю ноздри. Хочу есть. Я очень хочу есть.
Сажусь за стол, кладу пистолет, беру ложку и начинаю есть.
Ем суп, потом кашу. Глотаю. Давлюсь. Дети смотрят на меня. Как я грубо, жадно ем. Молчат. Доедаю кашу, отодвигаю тарелку и хрипло, громко говорю:– Спасибо.
И совсем тихо говорю себе:
– Какой плохой сон. Сейчас проснусь. Сейчас.
Но не просыпаюсь. Осторожно, чуть касаясь пальцами, ощупываю взрывчатку у себя на животе. Вижу себя в зеркале на стене. Зеркало оклеено смешными бумажными фигурками. В глазах у меня страх. Отчаянно подмигиваю своему отражению, облепленному бумажными лисами, волками, медведями. А отражение мне не подмигивает.
Мое отражение сурово, страшно смотрит на меня.
Подбегаю к зеркалу. Ударяю в зеркало кулаком. Оно разбивается на мелкие кусочки, и осколки медленно падают к моим ногам. Дети визжат как сумасшедшие!
Серая живая куча распадается. Каждый по отдельности мечется, бегает, орет и плачет. Кто-то упал ничком, кричит, заливается. Кто-то крепко обхватывает мои ноги, прижимается к ним щекой.
По лицу текут слезы. По кулаку течет кровь. Я ору:
– Встать! Встать и построиться! В шеренгу, вам говорят!
Маленькая девочка поднимает ко мне личико.
– За нас вам заплатят много денег, если мы умрем?
Сажусь на корточки среди детей. Тяжелая и горячая голова. Плохо слышу и плохо вижу. Я знаю: сейчас приедет тот, кто надел на меня пояс смерти. Он все равно доведет дело до конца.
– Дети, – шепчу я хрипло. – Хотите жить?
– Хотим… хотим!.. Хотим…
– Давайте убежим…
– Давайте!.. Давайте, давайте, тетенька… А куда?
– Я… сейчас… придумаю…
Оглядываю стены. Двери. Двор в окне. Смотрю на часы на стене. Сейчас приедут.
Шаги. Уже идут. По коридору. Если переговоры окончились плохо, я должна буду взорвать детей. И умереть вместе с ними.
Если хорошо – они сами детей расстреляют. И меня.
Девочка с черными косами тихо говорит:
– Ты так не волнуйся, тетя. Ты вся красная!
Подбегаю к окну. Высаживаю ногой раму.
– Лезьте! Быстро!
Дети лезут в окно, плача, крича.
Шаги, топот по коридору громче, ближе.
Дети уже почти все вылезли! Бегут по двору!
Девочка нежно берет меня за руку.
– А ты, тетя? Теперь тебя убьют?
– Ты останешься со мной?
Я с ума сошла. Ей же надо бежать. Нас убьют обеих.
– Ты же ведь совсем одна. У тебя никого нет.
Я беру ее на руки. Прижимаю к груди. Улыбаюсь.
– Нет. У меня есть. Маленький мальчик. Он живет внутри меня.
– Когда тебя будут убивать, он тоже ведь умрет, да?
– Нет!
Прячу лицо у нее в волосах. Она обнимает меня рукой за шею.
Дверь распахивается. Руслан на пороге. Стреляет в потолок. Девочка, запрокинув голову и открыв рот, смотрит на черные дырки от пуль в потолке.
– Ты! Гдэ дэти?!
Я улыбаюсь солеными губами.
– Ушли.
– Ты!
Руслан наводит на меня дуло автомата. Я улыбаюсь своей смерти.
– Палаумная!
Еще очередь в потолок. Очередь вокруг меня, по стенам. Я стою под железным градом огня. Девочка у меня на руках. Она крепко прижимается ко мне. Я чувствую, как бьется ее сердце. Руслан поднимает автомат. Целится.
– Все завалила!
В комнату вбегают Руслановы боевики. Я подхожу с девочкой на руках к разбитому окну. Я ставлю ее ножками на подоконник. Толкаю вперед.
– Ну же. Прыгай. Беги!
– Меня убьют!
– Беги!
Девочка прыгает с подоконника в пыльный солнечный двор. А я подхожу к солдатам, что целятся в меня. Обнимаю их за шеи. Целую – одного, другого, третьего.
Грязные, соленые, табачные рты плывут, как рыбы, под моим ртом. Кто-то наставляет дуло мне в грудь.
– Мальчики…
Холод дула чувствую грудной костью. Резкий детский крик. Ледяное, мертвое молчание. Я обманула ее. Она не родилась. Она умерла.
Руслан поднимает дулом автомата мой подбородок.
– Брюхатая сучка!
И я говорю ему пыльными, мертвыми губами:
– А если это все-таки твой ребенок?
А потом началась перестрелка, до неба встали крики, вой и грохот, и я перестала слышать и видеть. СОН АЛЕНЫ О ПОЖАРЕ В МЕЧЕТИ
Слепящий глаза, как автоматный огонь, белый дикий день несет себя людям гроздью жаркого желтого винограда на большом блюде изразцово-синего радостного неба.
Белый город насквозь прокален солнцем. Над городом жуткой сизой, синей ушанкой нависает старый потухший вулкан.
Круглый купол старой мечети тоже весь залит белым сиропом солнца. Солнце стекает с купола медленными, благословенными струями. Солнце наполняет до краев светлым белым медом бассейн для святых омовений.
Люди идут в мечеть. Они идут молиться.
Идут молиться возлюбленному, великому богу своему, единственному среди богов земных.Алена стоит в мечети. Ее лицо туго обвязано белым, расшитым мелкими речными жемчужинами, праздничным хиджабом. Глаза скользят по драгоценным, хитрым орнаментам мраморных стен, по изукрашенному цветочной росписью выгибу купола. Она слушает гнусавый голос муллы, пьяно-счастливо поющего арабскую молитву. Украдкой вынимает из-под платья свечу. И зажигалку.
Осторожно, под длинным рукавом, пряча от прихожан огонь, зажигает свечу. Смотрит на пламя. Все встают на колени. Одна Алена не встает.
Соседка видит ее горящую свечу.…видит мою горящую свечу. Я защищаю огонь локтем, грудью. Длинным рукавом моего белого праздничного, пахнущего сладкими арабскими духами джильбаба. Но женщина все равно видит. Толкает меня под локоть. Рукав джильбаба и пламя соприкасаются. Тонкая ткань загорается мгновенно.
Огонь обнимает меня, как обнял бы мужчина.
«Огонь! Гасите скорей! Кто поджег?!»
«Да она же сама себя и подожгла! Она держала в руке свечу!»
Шум, крики, толкотня. Пытаются потушить пламя, пляшущее на мне бешеный танец. На меня накидывают одежду, старые одеяла, войлок, ковры. Толкают, и падаю на пол. Кричат, плачут, гладят меня по лицу. Обгорели брови. Обгорели волосы. Ожоги на руках. Огонь умирает.
Огонь умер, а я осталась жива.
Поднимаюсь с мраморного, узорчатого, как змеиная шкура, пола мечети. Все глядят на меня, обожженную, в пузырях безобразных ожогов.
Сквозь чужую толпу медленно, будто танцуя медленный танец, выхожу на залитую белым медом солнца улицу.– Это ты горела, но не сгорела?
Маленький смуглый, коричневый, как темный горский мед, мальчик, задрав голову, строго глядит на меня.
– Прости, – говорю ему нежно.
– Тебя Аллах накажет.
– Пусть накажет. Я не боюсь.
– А вдруг он тебя накажет до смерти?
– Видишь, я не сгорела. Не умерла. Все хорошо. Идем.
Я беру мальчика за руку обожженной рукой, и мы идем по залитой солнцем улице. Я кладу руку на живот.
– Как тебя зовут?
– Гузель.
– Ты красивая.
– Хочешь, буду твоей мамой?
– Хочу. – Он сильнее сжимает смуглой лапкой мою руку в волдырях. – У меня нет мамы. Она умерла. А я хочу живую маму.
– Как тебя зовут?
– Ренат.
И я вздрагиваю.
ПЛЕННИЦАЕе вытряхнули из кузова: даже за руки и за ноги не взяли, толкнули грубо, скатили, свалили вниз. Она больно, плашмя упала на землю, ударилась сильно, головой, разум исчез, время вывернулось наизнанку и встало мертво, обреченно.
Ее взвалили на деревянную, обитую жестью тачку. Под ней катились колеса, грохотали камни. Тачка подпрыгивала на камнях, сотрясалась. Зубы Алены клацали подкова о подкову. Она прикусила язык; из угла рта стекала теплая соленая юшка на солому, брошенную, как скотам, на дно тачки.
Ее вывалили из тачки мешком. Схватили за ноги. Поволокли по земле.
Камни прорывали гимнастерку, обдирали ей кожу на спине.
Это было больно, она хотела закричать – и не смогла.
Не могла ни говорить, ни кричать. Что они сделали с ней? Может быть, отрезали язык?
Она пошевелила распухшим языком во рту. Шевелится. «Я его прокусила».
