Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны
«А сам ты себя знаешь?» – спросил мысленно Щупляков, глядя в окно. И не нашел ответа.
Первым по алфавиту значился Будников Иван Кириллович, сорока лет, в армии не служил, не судим, не привлекался, не состоял. Семья из четырех человек: сам, жена и двое детей. Мальчишке пятнадцать лет, девочке – четырнадцать. Живет в своем доме на окраине города. Вчера с ним Щупляков не встречался: то ли тот ушел раньше, то ли был занят по работе.
Но не успел Щупляков вызвать к себе Будникова, как позвонил Осевкин. Голос у него был резкий, но, в то же время, вполне доброжелательный:
– Слышь, Михалыч, мне только что сообщили: схватили пацана, который подновлял надписи на гаражах. Сейчас его приведут к тебе. Он назвался Григорьевым Денисом, «Ручеек», дом пять, квартира девяносто один. Разберись.
– Кто приведет?
– А я откуда знаю? Кто-то, кому эти надписи не нравятся. Порядочные люди еще не перевелись, Михалыч. Так что жду результатов.
И – пи-пи-пи-пи-пи.
Щупляков положил трубку и задумался. Что порядочные люди не перевелись, он не сомневался. Но порядочные люди не станут хватать мальчишку, который подновлял надписи, потому что – особенно с точки зрения порядочного человека – очень даже непорядочно помогать такому человеку, как Осевкин. И тут же из глубины сознания всплыло: ну а ты сам – порядочный или нет? Вопрос был болезненным и неприятным. И ответ Щуплякову известен давно: это моя работа. В том же КГБ тоже было много мерзостей, и тоже ты оправдывался теми же самыми словами: это моя работа. Следовательно, или ты работаешь, или… А у тебя семья, старший сын учится в аспирантуре, недавно женился, средний заканчивает институт, младший… С младшим, увы, не все ладно: тот взял себе в голову, что может реализовать себя исключительно на ниве джазовой музыки, с мальчишек бредил ею, закончил музыкальную школу, играл в школьном джазе… Короче говоря, у парня крыша поехала на этом джазе, ел и спал с наушниками на голове, а есть ли к этому делу талант, бог ведает. Младший – боль и его, Щуплякова, и жены. И потому что оба джаз этот терпеть не могли, и потому еще, что не считали это увлечение сына достойной для мужчины профессией. Но так или иначе, а всем надо помогать, одевать-обувать, кормить-поить. А еще лекарства…
Не успел Щупляков принять решение, как позвонили с проходной и сказали, что какая-то женщина привела какого-то мальчишку. Женщина сказала, что вы про мальчишку знаете. И ушла. Что делать?
– Приведите мальчишку ко мне, – велел Щупляков.
Минут через пять охранник ввел в кабинет худенького белобрысого мальчишку лет четырнадцати, с подбитым глазом и разбитой губой, голова и руки от кистей до плеч выкрашены яркой оранжевой краской – явно из баллончика. Мальчишка глянул на Щуплякова ненавидящими глазами, произнес свистящим полушепотом:
– Я вам ничего не скажу.
Щупляков встал из-за стола, подошел к мальчишке, покачал головой.
– А я у тебя ни о чем и не спрашиваю. Сядь пока, посиди. Вот, попей воды, – добавил он, налив в стакан минералки и подвигая его поближе к мальчишке.
Тот презрительно скривил опухшие губы и отвернулся.
Щупляков позвонил в медпункт, попросил придти медсестру, сказав, что у него в кабинете ребенок с травмами, полученными, по-видимому, в драке.
Пришла медсестра, пожилая женщина с добрыми морщинками у глаз, заворковала:
– И кто это тебя, Пашенька, так разделал? О господи! Все деретесь, деретесь, о матерях не думаете.
Мальчишка отскочил в сторону, вскрикнул:
– Ничего мне от вас не надо! Слышите? Ничего! И без вашей помощи обойдусь!
– Ну как же так, милый? Грязь попадет, зараза какая-нибудь… Что же ты так взбеленился-то? Экой ты, право, – продолжала ворковать медсестра. – И краска… Ее ж так просто не отмоешь. Не пойдешь же ты по городу таким разукрашенным.
Мальчишка отвернулся, сдерживая слезы.
– Заберите его к себе, Оксана Владимировна, – велел Щупляков. – Постарайтесь привести в божеский вид. Потом проводите за проходную. Я скажу, чтобы пропустили.
Когда медсестра с мальчишкой покинули кабинет, Шупляков еще долго мерил шагами его диагональ от одного угла до другого. Лишний раз подтвердилось, что у Осевкина, помимо угорских братков, наводящих порядок на рынке и улицах города, не давая развернуться в нем кавказцам, цыганам, азиатам и прочим, есть еще какая-то структура, скорее всего из бывших его подельников по бандитскому ремеслу, и в каких-то случаях он привлекает ее для решения щекотливых вопросов. Щупляков и раньше подозревал о ее существовании, но только сейчас она проявилась своим краешком, и самым неожиданным образом. Следовательно, Осевкин на него, Щуплякова, не надеется. Возможно, что и не доверяет. А структура эта пошла по тому следу, по которому решил идти сам Щупляков. И существенно его опередила. Более того, не исключено, что она уже выявила «преступников». И теперь Осевкин по своему бандитскому разумению решил окончательно повязать с собой начальника безопасности очередным преступлением. Так что же все-таки делать?
Щупляков прервал свое маятниковое движение по кабинету, остановившись у окна. Он увидел, как по направлению к проходной идут мальчишка и женщина. Вот они скрылись за ее дверью, и через минуту ожил телефон внутренней связи: охранник на проходной спрашивал, выпускать мальчишку или нет? Щупляков велел выпустить. Затем из проходной вышла медсестра и, переваливаясь по-утиному, пересекла площадь перед административным корпусом в обратном направлении.
Щупляков подошел к столу, достал из ящика «финку», отобранную у одного из работников комбината, попробовал лезвие на ноготь – лезвие уперлось в ноготь и дальше не продвинулось. Протерев его спиртом, затем и левую ладонь, он медленно провел кончиком лезвия у основания большого пальца. Выступила и потекла по ладони кровь. Достав из кармана платок, Щупляков, морщась, наложил его на рану, прижал пальцами. Выйдя из кабинета, захлопнул за собой дверь и пошагал по коридору. Спустился этажом ниже, прошел мимо нескольких дверей, остановился перед дверью с табличкой «Медпункт». Постучал.
– Да-да! Войдите! – послышался из-за двери знакомый голос медсестры.
– Вот, и я тоже к вам, – произнес Щупляков виноватым голосом, едва переступив порог медпункта.
– Господи! Что с вами, Олег Михайлович?
– Порезался, Оксана Владимировна. Такая вот невезуха.
– Давайте, давайте вашу руку!
Осмотрев руку, залив рану перекисью водорода, затем смазав ее зеленкой, медсестра стала накладывать повязку, в то же время не закрывая своего рта:
– Вот такие же порезы делали себе некоторые молодые солдатики в Афганистане, когда не хотели идти на боевое задание. Жалко их было, восемнадцатилетних-то несмышленышей. По первому разу я начальству не докладывала, но предупреждала, что во второй раз им это даром не пройдет. И знаете, второго раза ни у кого не было. То ли боялись, что тайна их раскроется, то ли перед товарищами стыдно, то ли попривыкли к обстановке.
– Намек ваш, Оксана Владимировна, я понял. Да только мне вроде бы в бой не идти.
– Так-то оно так, а только, скажу я вам, при нечаянном порезе разрез таким ровным не бывает. Если нож срывается, то он сразу же глубоко уходит под кожу, затем человек спохватывается, и разрез идет как бы из глубины вверх.
– И где вы служили в Афгане? – решил перевести разговор на другую тему Щупляков.
– Сперва в самом Кабуле, в госпитале, потом в Кандагаре. А потом и вообще загнали в такую дыру, что и на карте не найдешь.
– В Кандагаре мне тоже приходилось бывать, – произнес раздумчиво Щупляков. И добавил: – Значит, ходил где-то с вами рядом.
– Все может быть, – вздохнула медсестра, наложив на повязку клейкую ленту.
– А что этот парнишка? – спросил Щупляков. – Павликом, кажется, зовут?
– Да что ж Павлик? Ничего особенного. А только, скажу я вам, Олег Михайлович, тут не дракой пахнет. Мальчишки, они, что ж, случается, дерутся друг с другом. Мой вот в таком же возрасте чуть ли ни каждый день домой с синяками приходил. А тут видать невооруженным глазом – били его. И били взрослые. Два коренных зуба выбить – это мальчишкам не под силу. И ребра – сплошные гематомы… Тут чувствуется рука профессионала. А вот так испачкать мальчишку краской – это, скажу я вам, попахивает уголовщиной. Вот и думайте, что хотите.
– С вами опасно иметь дело, дорогая Оксана Владимировна. И мне нечего возразить по поводу вашего афганского опыта. Надеюсь, вам удалось отчистить парня от краски?
– Не до конца: уж больно въедлива. Я уж чего только ни делала. И спиртом, и растворителем – все равно заметно. Посоветовала ему посидеть дома недельку-другую. За это время она сама сойдет.
– Как вы думаете, воспользуется он вашим советом?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю. В семье у них не все ладно. Мальчишка растет беспризорником. Мать у них, как только посадили мужа ее, Николая Афанасьевича, запила, он уж с ней, когда вернулся, помучился, помучился да и отступился… Да вы знаете, небось: Лукашин младший, брат директора школы Филиппа Николаевича, бывший начальник производства на деревообрабатывающем. Судьба ему, скажу я вам, выпала не из завидных, – вздохнула горестно медсестра.
