Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны
За те годы, что они не виделись, нынешний редактор «Угорских ведомостей» приобрел совершенно другие черты, разительно отличающие его от бывшего скандального телеведущего одного из главных российских телеканалов. Он поседел, располнел, на макушке среди все еще густой растительности отсвечивала круглая плешь, усы расползлись, захватив не только все пространство под носом, но и щеки, и двойной подбородок, слившись с бакенбардами, выпуклые глаза потускнели, а поредевшие ресницы все так же порхали без устали, точно вокруг глаз вертелась невидимая надоедливая мошкара.
Гренкин был одним из первых, кто с пеной у рта громил все советское, оправдывая тем самым произведенный переворот, почти в каждом политике искал и находил проявление неистребимой совковости, мешающей в кратчайшие сроки вывести Россию на дорогу демократии и рыночных отношений, по которой идет все прогрессивное человечество. В ту пору слово патриот выговаривали сквозь зубы, а самих патриотов величали негодяями, нашедшими в патриотизме последнее убежище своему негодяйству. Гренкин шел еще дальше: он патриотов приравнивал к фашистам и антисемитам, историю СССР рассматривал как черную дыру, куда уносило все здоровое, умное, прогрессивное.
Но жизнь в стране и государстве, неожиданно для большинства ее граждан перевернувшаяся с ног на голову, породившая страшный хаос и разор, кровавые межнациональные стычки, постепенно налаживалась, как налаживается она в развороченном медведем муравейнике, и оказалось, чтобы наладить ее окончательно, без русского патриотизма и патриотов не обойтись. Увы, Ефим Гренкин этого перехода не заметил, или не захотел замечать, и продолжал дуть в прежнюю дуду: мол, вот и Сталин, идейный и нравственный двойник Гитлера, в свое время тоже поворотился к русскому патриотизму, а из этого яичка вылупился ужасающий по своей несправедливости и жестокости Тридцать Седьмой Год, когда беспощадно давили всякое свободомыслие, и, как следствие, страшные, – в сорок, если не все шестьдесят и более миллионов, – потери во время войны; новая вспышка антисемитизма к концу сороковых, чуть ли не обернувшаяся депортацией всех евреев в Бирободжан, засилье партаппарата, стагнация и прочие мерзости. И несгибаемого Гренкина вытурили с телевидения. Какое-то время он околачивался на радио, затем куда-то пропал, выскочил на Украине, там громил все русское, как символ отсталости, но и на Украине тоже к власти пришли новые люди, а с ними и новая политика, и там Гренкин оказался лишним. Долго о нем не было ничего слышно, а вынырнул он в Угорске под фамилией Гречихин, присвоил псевдоним Угорский, которым и подписывал свои статьи.
Удивительное дело: Гренкин-Гречихин-Угорский сделал вид, что не признал Нескина. Он лишь искоса глянул на него своими выпуклыми глазами и все внимание обратил на Осевкина.
– Что там сейчас говорят? – спросил тот у редактора газеты, щуря левый глаз, точно целился в него из пистолета.
– Сейчас еще ничего: спят. А многие уехали еще ночью. Но общее мнение, составившееся вчера, можно выразить примерно так: «Этот Осевкин не умеет себя вести в порядочном обществе».
Как показалось Нескину, слова «Этот Осевкин» Гречихин-Угорский выговорил с особой интонацией. И даже с удовольствием. Похоже, он и сам придерживался того же мнения.
«Интересное кино», – подумал Нескин. И тоже не без удовольствия.
– Ничего, – проворчал Осевкин с презрительной усмешкой. И, повернувшись к Нескину: – Как видишь, Арончик, мы тоже не чужды элементов демократии. – И снова к редактору газеты: – О надписях на заборах что-нибудь слыхал?
– Весь город о них говорит.
– Так вот, Ефим, в своей газетенке дай развернутый обзор… – или как это у вас называется? – событий за минувшую неделю. О надписях скажи, что в городе поднимают голову национал-фашисты, для которых… Дальше сам что-нибудь придумай. Но не пережми. Так, походя. А выделить надо вот что: на Комбинате будет расширено производство продукции, комбинат выходит из кризиса, будут заключены новые договора с зарубежными поставщиками, увеличены инвестиции, в результате чего… Ну и так далее. Короче говоря, с одной стороны – фашисты, с другой – процветание города и его граждан.
– Я понял, – склонил голову Гречихин-Угорский. – Сделаю в лучшем виде.
– И там что-нибудь про нана-технологии… Не забудь про грандиозные планы администрации города, о том, что полиция, несмотря на переименование, не туда пялит свои гляделки, что общественность возмущена, что молодое поколение должно воспитываться на примерах…
– Можете не продолжать, – поморгал глазами Гречихин-Угорский с видом превосходства над человеком, ничего не смыслящим в его деле. – Но должен вам заметить, что скандал разразился из-за невыдачи зарплаты. Как вы, Семен Иванович, собираетесь решить этот вопрос? – И тут же заспешил, оправдываясь: – Я не собираюсь вмешиваться в ваши дела. Я только хочу сказать, что вы велели сделать обзор за неделю, но, сами понимаете, что обойти этот вопрос в обзоре, это все равно, что не сказать ничего. Более того, поставить под сомнение все ваши благие, так сказать…
– Заткнись! – прошипел Осевкин. – Много болтаешь! Можешь намекнуть, что с улучшением положения на Комбинате… и так далее. Сам докумекаешь, или разжевать?
– Не извольте беспокоиться, Семен Иванович, – заюлил Гречихин-Угорский, и лицо его расплылось в сладчайшей улыбке. Однако глаза моргали еще чаще, будто скрывали действительные мысли своего хозяина. – Все сделаю в лучшем виде!
– И как только тебя держали в Москве на ЦТ, – усмехнулся Осевкин, довольный произошедшей переменой в поведении редактора.
А тот промолчал и даже потупился, и Нескин понял, что жизнь так круто обошлась с бывшим Гренкиным, что от его бывшего опломба не осталось почти ничего. Разве что какая-нибудь малость.
– Напишешь – принесешь мне, – добавил Осевкин жестким голосом. После чего махнул рукой, отпуская редактора.
– Я удивляюсь тебе, Сева, – заговорил Нескин, едва за Гречихиным-Угорским закрылась дверь, несколько озадаченный такой забывчивостью бывшего приятеля, не близкого, но все-таки, – что ты связался с этим идиотом. От таких людей лучше держаться подальше.
– Это почему же?
– А продаст он тебя со всеми твоими потрохами. Ему это не впервой.
– Пусть попробует, – усмехнулся Осевкин. И пояснил: – Я, когда брал его на работу, предупредил, что если он где-нибудь что-нибудь вякнет против меня или моих друзей, кончит жизнь на муравьиной куче. И показал ему несколько фотографий, как он будет выглядеть через несколько часов близкого знакомства с муравьями и комарами. По-моему, он вполне усвоил эту информацию.
– Ну гляди, тебе виднее, – пожал плечами Нескин.
Глава 16
В этот день Щупляков отправился на работу более чем на час раньше обычного. Он и сам не знал, что подняло его в такую рань, откуда эта нервозность и ожидание каких-то событий, способных вторгнуться в его жизнь и перевернуть ее вверх дном. Он, правда, такими отчетливыми категориями не определял ни ожидаемые события, ни их последствия, но, как некоторые животные чувствуют по едва заметным колебаниям почвы приближающееся землетрясение или извержение вулкана, так и он чувствовал нечто подобное, одновременно желая, чтобы это наступило скорее, и боясь, что не сможет вписаться в его непредсказуемые зигзаги.
Он вышел из дому и погрузился в густой туман, окутывающий город и его окрестности. Туман был какой-то странный – он светился как бы изнутри, хотя это противоречило всем законам природы. Если бы Щупляков очутился в этом городе впервые, он бы, пожалуй, не знал, куда идти: слева и справа серыми призраками выступали отдельные деревья, домов не было видно совершенно, редкие машины, медленно проезжающие по улице, усердно светили фарами, но свет застревал в тумане, и с тротуара видно было лишь желтое пятно, движущееся не известно куда.
Оказавшись в своем кабинете, Щупляков первым делом ознакомился с графиком работ на сегодняшний день и списком людей, с утра заступающих на дежурство. Бригадир наладчиков Артем Александрович Сорокин значился в этом списке. Из окна кабинета на третьем этаже Щуплякову смутно видна проходная, угол Второго корпуса, широкий двор с железнодорожной колеей, с темной махиной ангара, куда загоняются цистерны. Впрочем, туман потихоньку редел, обнажая контуры строений и деревьев.
Ближе к половине восьмого из дверей проходной потянулись люди. Щупляков стоял у окна и пытался разглядеть Сорокина, о котором знал, что ему сорок три года, что воевал в Чичне контрактником, был ранен и по этой причине комисовался раньше срока, хороший специалист своего дела, дисциплинированный, ни в каких порочащих его связях и поступках не замечен, состоял или продолжает состоять в компартии, роста чуть выше среднего, физически крепок, русоволос и сероглаз, на шее возле левого уха шрам от пули, – знал не с чьих-то слов, а частью из характеристики, частью из личных наблюдений. Теперь, после случайной встречи с Сорокиным в доме Улыбышева, этот человек приобрел в глазах Щуплякова что-то еще сверх того, что о нем ему было известно, и поэтому можно было рассчитывать, глядя на него со стороны, на проявления нервозности в походке, непременный взгляд в сторону окна начальника охраны, что-нибудь еще, изоблечающее его причастность к последним событиям. Но люди шли, как обычно ходят на работу: торопливо, не проявляя никаких признаков беспокойства. И Сорокин, давно потерявший молодую стать, пересек двор и скрылся за дверью корпуса, не оглядываясь по сторонам, и Щупляков оставил свое бесполезное занятие. Он решил вызывать к себе членов бригады наладчиков по одному, каждому задавать одни и те же вопросы, Сорокина вызвать одним из последних. Вчера он уже поговорил кое с кем из его бригады, но то было вчера, до разговора с Улыбышевым. Вчера он только приступал к этому делу, приступал не торопясь, надеясь, что дело заглохнет само собой, потому что, по большому счету, ни самому Осевкину, ни городским властям нет никакого резона раздувать это дело, выносить его за городской порог. И вроде бы со вчерашнего вечера ничего не изменилось, ничего не появилось такого, что бы нарушило логику событий, но тогда откуда в нем эта нервозность, это ожидание чего-то невероятного? Ах, да! Эти странные умолчания с обеих сторон во время разговора с Улыбышевым, эта недосказанность относительно помощи со стороны бывшего подполковника. И сам он, Щупляков, тоже сказал не все, а главное – зачем ему помощь со стороны бывших коллег и как он ею воспользуется. Получается, что они оба не доверяют друг другу. Щупляков Улыбышеву потому, что не знает, как тот поведет себя в том или ином случае, насколько он изменился за последние годы; а тот, в свою очередь, ничего не знает о Щуплякове.
