Ариадна Борисова - Хлеба и чуда (сборник)
– Здрасьте…
– О, Маргарита! А я вот Варю проведать пришел. Может, заскочишь? Побеседуем, винцом побалуемся.
Маргоша не пасовала перед его магнетическим нахальством и, уже не церемонясь, шипела:
– Довел девушку…
– Куда?
– До паралича деликатности! – В сердцах она громко хлопала своей дверью.
В конфликт с Маргошей Медынцев никогда не вступал. Слишком воинственно она была не накрашена. Так велико было Маргошино презрение к Медынцеву, что она не стеснялась открывать перед ним свое настоящее, обнаженное без косметики лицо. Много чести – стесняться.
Прислушиваясь к одностороннему бурлеску в Вариной комнате, Маргоша сердито выщипывала рейсфедером брови. Подчистую выдернув мельчайшие волоски, отточенным карандашом рисовала на месте бровей коричневые полумесяцы. В нерабочие дни ресницы покоились в крохотной кювете, глаза отдыхали. Маргоша жирно подводила их тем же карандашом «Живопись» и лишь тогда шла в общую кухню. Забегая к Варе позже, язвительно щурилась:
– Ну и где твой «пошел на фиг»? Имей в виду, народ в курсе, что у тебя любовник!
У Вари дыхание останавливалось от обиды.
– Знаешь ведь, все не так…
– А ты попробуй доказать остальным, что у вас платонические отношения. Или правду скажи.
– В смысле?
– В смысле использования твоего жилья вместо кафе самообслуживания!
– Выгоню, – уныло обещала Варя.
Бывший кумир школы был несимпатичен ей в прошлом, неприятен теперь, но ликующая его улыбка обезоруживала Варю с порога. Ее всякий раз прошибало сочувствием к жалкому, какому-то болезненному стремлению Медынцева ощущать себя в земном раю. В этой тяге едва уловимо проглядывало заигрывание, даже заискивание потерянного человека перед жизнью, как перед стервозной женщиной, чью благосклонность он удерживает не без труда.
Варя очень мало знала об его окружении. Маленький сын, злая теща, суровый шурин Захар. Дочь от первого брака, бывшая жена. О нынешней Медынцев помалкивал, – значит, при кажущейся открытости, не был чистосердечен.
К Варе он, надо сказать, не приставал. Относился по-своему хорошо. Исчезли попытки флирта и пошловатые намеки. Варя подозревала, что у Медынцева нет друзей. Ему, видимо, не дано было чувствовать к кому-либо дружеское расположение. Впервые ей встретился человек, в котором жило такое тягостное солнце – солнце лучами внутрь. И Варино терпение в конце концов кончилось. Она больше не могла выносить Медынцева и отважилась сказать:
– Глеб, лучше бы ты не приходил.
– Почему? – удивился Медынцев.
– Соседи думают, что…
– Что мы – любовники? – договорил он и резонно заметил: – Но я же к тебе с руками не лезу. Так?
– Так, – устало согласилась Варя.
– В чем непорядок? В соседях? Или в соседках? А давай к Маргарите с бутылочкой закатимся, у нее посидим. Не хочешь? Ну, как хочешь. Не обращай на нее внимания. Завидует.
Помедлив, Медынцев простодушно признался:
– Если честно, я тогда, после курицы, втюрился в тебя по уши. А теперь ты нравишься мне как друг и человек.
Его увлекло новое направление разговора. Он решил облегчить душу. Несколько месяцев назад Медынцев расстался с любовью – парикмахершей из мужского зала.
– Тигрица-женщина! Страстная. Я ей по дурости сказал про мою начальницу, и вышла трагедия – чуть не зарезала.
Задрав рубашку, он показал розовый, словно тронутый помадой, шрам ниже пупка.
– Ножом?! – ужаснулась Варя.
– Кухонным, – величественно кивнул он.
– Не понимаю, Глеб, как жена тебя терпит…
Варя вздохнула. Она не могла выгнать подраненного любовью человека сегодня, вот прямо сейчас. Игнорируя реплику или не расслышав ее, он заверил, что в данное время любовниц у него нет.
– А с начальницей как получилось: я разок тяпнул на работе, она узнала. Вызывает в кабинет. Я проповедь молча слушаю, не возражаю, чтоб пары спустила. Жалею ее – женщина в возрасте, неухоженная, на голове пучок. Под другим углом глянул – ничего, все на месте, кожа на лице гладкая без пудры. Представил другие места ее кожи. Начальница чехвостит, а я думаю, какой бы шелковой она стала на диване. – Медынцев заговорщицки подмигнул. – Сила воображения! Так потом и вышло. Не тут же, конечно, потом, после праздника Великого Октября… А тогда отчитала, выхожу из приемной, сел очухаться в «предбаннике» на стул. Секретарша, смешная, говорит с кем-то по телефону: «Занесите мне, пожалуйста, свой паспорт. И сами обязательно зайдите». Она рассеянная. Маленькая, очкастая, с родимым пятном на носу. Жалко ее стало. Молодая, а зрение уже никуда. Тычется сослепу родинкой в бумаги на тумбочке, задком ко мне повернулась. Задок в талию, ножки бутылочками. Воображение опять разыгра…
– Хватит, – оборвала Варя, преодолевая рвотный спазм, но словесный позыв толкал Медынцева говорить дальше.
– … думаю: кому бедняжка нужна?
– Прекрати! – Варя прижала к ушам ладони. Убрав их, убедилась, что Медынцев заткнулся. Сидел тихо, вспотевший и красный. Наверное, от исповедального счастья.
– Глеб, я больше не хочу тебя видеть.
– Ты обиделась, Варь? Я же тебе не как женщине, я тебе как другу рассказал. А работу сменить могу, если хочешь, – расправил он плечи. – Мне, Варька, такая, как ты, нужна. Я на других женщин мужскими глазами смотрю, а на тебя – человеческими. Ты хорошая, Варька. Я тебя, можно сказать, лю…
– … бой палкой огрею, – хладнокровно перебила она. – Помнишь, девочки так говорили наглым мальчишкам?
Медынцев засмеялся:
– Кому-то, может, и говорили, но не мне!
– Уходи.
Он озадаченно потеребил лощеный ус.
– Правда? Я тебе надоел?
– Правда. Еще в школе.
– А ведь я тебя пальцем не тронул. Боготворил! Значит, гонишь за то, что я был с тобой честным? Ну, извини, я просто хотел, чтобы между нами не было недомолвок…
– Я поняла.
– Ты, Варька, прекрасно выглядишь, – забормотал он, пряча глаза, – на двадцать… три, ты довольно ничего, фигурка ладненькая на стреляный вкус, но пойми, это временно, годы безжалостны, неужели ты считаешь себя все той же юной девочкой? Окстись, Варя, ты не молодая, тебе через год тридцатник стукнет, я-то знаю – мы ж ровесники… Заскорузнешь скоро и не заметишь, как в автобусе место уступать станут. До сих пор недотрогу из себя корчишь… зачем? Хочешь старой девой остаться?
Губы Медынцева капризно кривились, подбородок дрожал. Таким Варя его еще не видела.
– Пошел на фиг, – сказала она легко.
Он приосанился. На нижних ресницах блеснули слезы.
– Жаль мне тебя… Варька. Что ж. Пойду. И ты не жалей. – Уже прикрыв за собой дверь, крикнул в щель: – Пока, курица!
Варя оставила за ним последнее слово.
Села у окна, за которым ряской в луже и хилой травой по краю забора зеленело лето. Задумалась о жизни. Хронометраж в несколько строк – что в ней было, чего не стало.
Были родители. Отец женился в годах, контуженый, после войны. Война его и доконала. Варя, ребенок поздний и отчаянно им любимый, как говорила мама, отца почти не помнила. Только запах папирос и подмышек. Этот запах нисколько противен не был, Варя любила спать, зарывшись в папину подмышку. Потом жили с мамой вдвоем, а к окончанию Варей училища культуры мама как-то вешала белье с табурета, оступилась и сломала шейку бедра. Не старая, но слабая, с одним оперированным легким, мама больше не встала. Когда Варя начала работать, их попросили освободить ведомственную квартиру. От мамы ведомству уже не было отдачи, а в квартире нуждался народ с рабочей перспективой. Варе предложили «холостяцкую» комнату в общежитии с сомнительным прозвищем Богема и с условием: «Без родственников». Маму взяли в Дом инвалидов. Ненадолго. Успела сказать, чтобы дочь похоронила ее рядом с мужем, а место там уже занято. Варя все-таки настояла, и мамина могилка поднялась впритык к отцовской, зато по желанию.
Варя работала, готовилась заочно поступать в институт. По вечерам бегала в парк на танцы с общежитскими девчатами. Танцевали под песню-предупреждение, «что на десять девчонок по статистике девять ребят». Варя оказалась десятой. Медынцев был прав: фигурка ладненькая на стреляный вкус, но лицо обыкновенное, как у колхозниц на картинах о целине. Хотя, оглядываясь кругом, Варя видела, что девушки без ладных фигур, с лицом поплоше, бойко выходят замуж.
Маргоша полагала, что Варе недостает кокетства. Это верно – не умела, не привыкла, сколько ни старались научить. Но ведь и Маргоша, при всем искусстве макияжа и кокетства, почему-то осталась одна перед своей балетной пенсией. В Богеме, между прочим, полно было старых дев и одиноких мам с детьми в семейных комнатах. Мужчин тоже хватало, но какие-то все…
Прежде Варя не страдала от одиночества. Личность, как говорится, сформировавшаяся и самостоятельная. Не хотелось ей знать, как мужчина бросает где попало расческу с волосами в зубьях, как ковыряет во рту заостренной спичкой после обеда, – всякого навидалась в общей кухне. Все бы прекрасно, если б не Маргошино жужжание. Соседка вдруг начала относиться к мужчинам с трепетом и прикидкой. Отсутствие постоянного друга стало чудиться нынче Маргоше большим ее недостатком, как, к примеру, кому-то кажется изъяном жизни хромая нога. Маргоша побаивалась, что отправится в пенсионный тираж и не найдет работу по душе в ведомственной сфере. Короче, имелись у Маргоши существенные причины для беспокойства. Она и Варю однажды предостерегла: «Старая дева – это своего рода инвалидность».
