Марина Евдаева - Обратная сторона радуги
В тот день мы вместе пекли штрудель. Хотя говоря по совести, штрудель пек Шломо, а я по обыкновению любовалась им и приводила в негодность все, до чего могла дотянуться, пока он окончательно не потерял терпение и не скомандовал:
– Встань с арфой на табурет и вдохновляй меня на творчество.
Я стала листать одну за другой глянцевые страницы – американские роллы, итальянская фокачча, английский маффин, брецель – немецкий соленый крендель. Аппетитная картинка. Я живо представила, как отвратительный Христиан Рейтенбах впивается острыми клыками в этот самый брецель и захлопнула книгу.
Сейчас мне этот день уже казался таким далеким.
Тем не менее, один вопрос был решен. Гуляя по близлежащим к отелю улочкам, я замечала одну симпатичную булочную и, судя по благоговейному отношению венгров ко всему немецкому, там обнаружится и искомый крендель.
Клаус в пушистом свитере лежал на тахте и листал журнал. Я принесла ему мед и большую плитку горького шоколада с миндалем, заварила зеленый чай, именно так в свое время лечил меня дедушка Рубен. Его метод всегда оказывался эффективным, и хотя я с детства ненавидела мед и только в канун праздника Роша-шана, когда мед считался одним из основных атрибутов праздничного стола, могла отважиться обмакнуть в нем яблочную дольку, магическое слово «полифенолы» придавало мне решимости. Полифенолы были похожи на воинов судьи Гедеона, от которых трусливые вирусы в ужасе бежали за Иордан, а они черпали ладонями и пили виноградное вино, отчего становились еще сильнее.
– Мне пора, я уже несколько дней в Будапеште, а все еще не видела знаменитую синагогу, – я подала Клаусу упавший AutoBild. -Будь паинькой и звони по любому поводу.
Он кивнул.
– Послушай, Ирис, если что-то в Эржебетвароше тебя огорчит…
– То ты лишишься права учить меня не примерять на себя чужую вину?
– Два – один.
Депрессивные мысли уже не имели такой разрушительной силы и не застили от меня всю прелесть древнего еврейского квартала со множеством старинных построек и маленьких двориков – каждый со своей тайной. Какую потрясающую историю могла бы, наверное, поведать вон та липа. Эх, молчит… А вот и она, самая большая синагога Европы. Здесь молились мои предки – Эмиль Боннер, его отец Менахем Боннер и его отец… Я редко ношу с собой молитвенник, но собираясь в дальнюю дорогу, конечно же, взяла его с собой. Отсюда «Шма, Исраэль!» звучит особенно символично.
Рядом с синагогой стоял тот самый памятник, который, по словам Клауса, и должен был меня огорчить, металлическое дерево – плакучая ива, на листьях которого выбиты имена погибших.
Я бережно дотронулась до одного листочка. Боннер? Нет. И снова, и снова нет… Шестьсот тысяч листьев…
Когда русские уже подступали к Будапешту, немцы тяжело заметались и в спешке свезли к Дунаю и расстреляли без разбора всех остававшихся здесь евреев.
Наверное, могучая липа помнит и об этом, может быть поэтому, а не потому, что осень, у неё такой скорбный вид.
Дедушкину семью я так и не нашла, но я нашла укромное место и удостоверившись, что никто меня не обнаружит, разрыдалась в голос.
А бедной Агнеш, наверное, и поплакать не удавалось, а ведь ей было двадцать четыре года, то есть на шесть лет меньше, чем мне, и что её окружало – инфантильный поклонник, разрывающийся между любовью к фюреру и любовью к женщине, измученная девочка, которой больше не на кого рассчитывать. И полная неизвестность…
А у меня рейтинговая программа, предприимчивый Арик, галантный Карим, лучший в мире дед Рубен, которому я так и не позвонила, и даже кошка. Какое право я имею считать себя несчастным человеком? Да никакого.
Покидать еврейский квартал с тяжелым сердцем мне не хотелось, и я остановила последний взгляд на синагоге, золоченые купола на фоне опустившихся сумерек представляли действительно потрясающее зрелище.
Агнеш, какое правильное имя, похоже на латинское слово agnus, ягненок, агнец божий. У меня больше нет Агнеш… она умерла. Я так ничего и не смог дать любимой. Я должен хотя бы найти раввина, помолиться за упокой её души, или как это у евреев называется.
На этом записи в дневнике Христиана Рейтенбаха оборвались, в тот же день он был расстрелян за лагерными бараками, как враг Третьего рейха, и сейчас мне уже было хорошо известно, за что, пазл сложился. Гордая девушка отказалась принимать участие в сомнительных операциях и свела счеты с жизнью, а безумец организовал в лагере еврейские похороны, отыскал раввина и заставил его прочитать кадиш по усопшей! Это было равносильно революции…
Через два дня бодрый и здоровый Клаус окликнул меня в баре.
– Похоже, я нашла все, что искала, и теперь могу спокойно отправляться домой.
– А кто на этот раз герой твоей программы?
– Его зовут Клаус Рейтенбах.
– Ты в этом уверена?
– Не это ли было твоей конечной целью?
– Значит, чтобы осуществить её, я должен отправиться в Израиль?
– Разве ты не хочешь погулять по немецкому кварталу в Хайфе?
– Очень хочу, а вот что скажет профессор Боннер?
– Профессора Боннера беру на себя.
– А остальные? Я в любом случае прошу тебя еще раз серьезно подумать.
– Мне нужна эта передача, – сказала я твердо, – и я сделаю все возможное, чтобы твое интервью вышло в эфир.
Последний вечер в Будапеште мы проводили на уютной веранде. Играл цыганский квартет.
– Какая замечательная погода, – мечтательно протянула я. – Даже мороженого захотелось.
– Будьте любезны, фисташковое мороженое барышне, – громко попросил Клаус по-венгерски и обратился ко мне. – Ирис, ты умеешь танцевать чардаш?
– Пару раз пробовала.
Он встал и протянул руку.
– Я приглашаю тебя.
– Это не будет глупо выглядеть?
– Возможно. Впрочем, я часто делаю глупости, но редко получаю от этого удовольствие. Почему бы не восстановить баланс?
Я кружилась, глотая холодный воздух, и либо восьмая доля венгерской крови проснулась, расправила перышки и решила во что бы то ни стало наверстать упущенные тридцать лет, либо я впервые танцевала с красивым и, как не странно, за последние дни ставшим очень близким молодым мужчиной, и неожиданное чувство эйфории вскружило мне голову.
Однако головокружение к утру не прошло, и было уже не феерическим, а тяготящим. Со спартанским усилием я поднялась с постели и добралась до ванной комнаты. Бил озноб. Я приняла душ, приготовила билет на самолет и паспорт, вызвала такси, достала папин рюкзак и сунула в тот самый прожженный карман мое любимое будапештское приобретение – флакон духов «Ирис Нуар». На все это ушло около получаса, и силы иссякли окончательно. Мысли разлетались, как воронья стая, и кружились вокруг одной, остающейся четкой – «Только бы добраться до аэропорта!»
– Марта Гловацкая, в замужестве Мельникова уже в пути, – отрапортовала сквозь вороний крик Ализа. – Ариэль сам отправился в аэропорт, говорит, снимем целый документальный фильм, шуму будет… Ирис, с тобой все в порядке?
– Угу.
Самолет набирал высоту, а я чувствовала, как проваливаюсь куда-то в очень глубокую и холодную бездну.
Христиан Рейтенбах с криком «И все-таки они вертятся!» катил на меня десяток огромных брецелей.
– Зачем ты повел в бой необученную армию, ты же ее уничтожил, – набросился на него доктор Любич. – Вот я тебя сейчас поджарю, может, поумнеешь!
– Уважаемый человек, ветеринар, а ведет себя как разбойник, – недовольно фыркнула Кешет.
– Против разбойников предусмотрена венгерская защита, – закричал белый слон с шахматной доски. – Пешка, отойди!
– Его надо поскорее остановить, – сказала я, чувствуя, что моё тело совершенно мне не подчиняется, – он здесь все разнесет!
– И не подумаю, – заявил Карим. – Он не знаком с трудами Мухаммеда аль Хорезми.
И захлопнул дверь монтажки.
Раздался грохот, это слон спрыгнул с доски и крушил все вокруг.
– Прекрати, пожалуйста, мы в прямом эфире, – из последних сил взывала я, но он не слушал.
Вдруг кто-то накинул на меня теплое покрывало.
– Я же тебе говорил, что в Севастополе холодно, – ласково сказал Шломо. – Эх ты, чудо моё.
Я открыла глаза.
– Я же тебе говорил, что в Будапеште холодно, эх ты, чудо моё, – сказал дедушка Рубен.
Он принес зеленый чай и горький шоколад.
– А где Клаус? – спохватилась я.
– Парнишка, который прилетел с тобой? Сказал, что забронировал номер в отеле немецкой колонии, и умчался на такси.
– А ты даже не сказал ему, что в гитлерюгенд там больше не записывают?
– Что я мог сказать человеку, который принес тебя на руках.– …Друзья, мы выслушали не простую историю. Для меня это в первую очередь история сильного человека, в одночасье отказавшегося от самого ходового товара – от иллюзий. Но вот, как к ней отнестись, пусть каждый решит для себя сам. И все же нельзя не согласиться, что она иллюстрирует настоящую картину тоталитарной действительности – человек, стоящий на достаточно высокой ступеньке иерархический лестницы, внезапно рухнул с неё по причине одного неосторожного движения. Что могло произойти? Будда утверждал, что источник всех бед человечества – невежество. Но Христиан Рейтенбах не был невеждой.
– А Джордж Бернард Шоу подумал и добавил, что ложное знание опаснее невежества. Произойти могло всего одно – человек, способный к анализу и сомнениям, выбился из заранее очерченных для него рамок и оказался врагом своего поколения. Однажды целое поколение оказалось во власти ложного знания, они искренне считали себя представителями высшей расы, а в результате получили жестокое разочарование и всеобщее презрение, когда потерпев поражение, великий шарлатан о своем народе думать сразу же перестал, он спасал свою шкуру, пусть даже и пулей в висок.
