Леонид Нузброх - Посредник
Однажды, незадолго до моего отъезда, дневальный, раздавая письма, выкрикнул Саню. В казарме моментально воцарилась мёртвая тишина. Испытывая неловкость от совершённой оплошности, дневальный молча протянул Санино письмо мне. Вероятно по привычке: мы с Саней всегда брали письма друг для друга.
Письмо было от жены. Я не должен был, но вскрыл его и прочёл… Почему я так поступил? Не знаю. Наверное, потому, что если судьбе было бы угодно поменять тогда нас с ним местами, и это я, а не он, остался по ту сторону освещённой прожектором дороги, то я хотел бы, чтобы он, и только он, мой самый лучший друг – Саня, прочёл письмо от моей Вали.
Г-споди! Лучше бы не читал. Я и так не мог смириться с гибелью Сани, а теперь, прочитав письмо, был раздавлен окончательно: его жена, Катя – ро́дила! И родила – ДВОЙНЮ! И пишет, что по совету врача из детской консультации, обратилась в военкомат по месту жительства с просьбой, если можно, отпустить её мужа в краткосрочный отпуск, чтобы хоть немного помог. А военком, поздравив её с рождением детей и пожелав им здоровья, счастья и долгих лет жизни на радость родителям, сказал, что по Закону о всеобщей воинской обязанности, лицо, имеющее двух и более детей, не подлежит призыву на действительную воинскую службу.
В случае же рождения второго ребёнка во время прохождения службы, либо, как в её случае, при рождении двойни, военнослужащий подлежит немедленной демобилизации из рядов вооружённых сил. И пообещал, что в срочном порядке оформит все необходимые документы, и очень скоро её Александр будет дома, со своими двойняшками.
Катя писала, что считает дни, часы, минуты и секунды до его возвращения. И что хотя ей трудно самой управляться с двумя младенцами, всё равно она очень-очень счастлива, потому, что у неё есть он, её Санечка, которого она безмерно любит. Любит даже больше, чем жизнь! И ждёт.
Я ворвался к ротному и прочёл ему письмо. Но он воспринял это спокойно.
– Я знаю об этом. Перед самым вашим уходом на задание пришёл приказ отправить Александра с первым же кораблём или самолётом в Союз в связи с его досрочной демобилизацией.
– Знали?! Почему же не отправили, раз был приказ? – спросил я.
– Ты что?! Из-за этого подставить под удар такую важную операцию?! Вернулся бы – и уехал!
– Так ведь не вернулся же! Не вернулся!!! Отстрани Вы его от участия в операции, он был бы сейчас жив! – я кипел от злости.
– Отстранить было невозможно: не было готовой замены, – устало сказал он.
– Так начали бы операцию на несколько дней позже! – наседал я.
– Нельзя. Москва давила!
– Вы знали – и ничего ему не сказали. А как Саня был бы рад, узнав, что он стал отцом! Да ещё двойни! Он так переживал! Хоть погиб бы счастливым, – с горечью сказал я.
– Ну что ты, Володя, в самом деле?! Я же не имел права! А если бы он, зная о досрочной демобилизации, отказался идти на задание?! С меня бы потом погоны сорвали! – вскипел он. – Думаешь, мне всё равно? Самому тошно!
– А мне?! А мне – не тошно?! – я почти кричал на него.
– Не доставай меня! Тоже мне – курсант офицерского училища! Считаешь, если получил две медали, тебе всё можно?! Смотри, не посмотрю, что ты открепился от нашей части и мне уже не подчиняешься! Ты пока ещё на моей территории! Вот посажу на губу, там быстро остынешь! Будешь знать, как повышать голос на старшего по званию! – ротный аж потемнел лицом. – Я понимаю: ты потерял в этой операции двух лучших друзей. А кто посчитает, скольких я потерял за годы службы в спецназе?! На кого мне кричать прикажешь?! На командира части?! Или на министра?! Чем на мне свой командирский голос тренировать, лучше, как самый близкий друг, напиши письмо его жене. А то у меня что-то духу не хватает. Напишешь?
– примирительно попросил он.
– Напишу, – буркнул я, и вышел из кабинета.
– Только, смотри, не нарушай секретность! – крикнул вдогонку ротный.
«Ага, – подумал я, – а о чём же тогда я ей напишу?»Корабль, на котором предстояло плыть из Александрии в Одессу, стоял у пирса. Я поднялся по гулко громыхающему под ногами трапу на палубу, предъявил документы. Вахтенный матрос позвонил куда-то по телефону и велел ждать. Я с нескрываемым любопытством принялся разглядывать судно, так как до сих пор мне не доводилось бывать ни на одном корабле, если не считать подводную лодку. В это время к нам подошёл матрос, и куда-то меня повёл.
В четырёхместной каюте, куда мы пришли, уже сидел один служивый. Каким он был? Высокий, мускулистый, черноволосый и черноглазый, густые чёрные брови, нос горбинкой. Весь какой-то молодцеватый, подтянутый. Форма была подогнана по фигуре и сидела на нём без складок, нигде не топорщась. Словно он в ней родился. Каблуки немного увеличены, подрезаны на конус. Одним словом – пижон. А верней всего – дембель.
Увидев, поднялся:
– Честь имею представиться – Рустам, – приветствовал он меня, небрежно вскинув руку к виску. – А я уже боялся, что больше никого не будет и мне придётся скучать в одиночестве всё плавание.
– Привет, – я пожал протянутую руку. – Владимир.
– Прошу, – на правах хозяина каюты он широким жестом руки пригласил меня к столу, где на газете было разложено огромное количество самой разнообразной еды.
– Спасибо, не откажусь. Я действительно голоден.
– Сев напротив него, я изумлённо оглядел стол. – Ты собрался всё это съесть сам?!
– Что ты, дорогой! – он дружески улыбнулся. – Земляки собрали. У нас, говорят, не принято, чтобы дембель в дороге голодал. Угощайся, сделай милость! Не стесняйся! Ты же видишь: еды на целый взвод хватит!
Открывая консервную банку, Рустам спросил:
– А ты куда путь держишь?
– Тоже домой. Но только в отпуск.
– Вай, дорогой! Что же ты молчишь, а?! Такой случай: ты домой, я домой… Грех не выпить! – Достав из чемодана бутылку виски, он поставил её на стол.
Мы выпили за его дембель. По второй, практически без перерыва, – за мой отпуск. Потом – за службу. За ней – за солдатскую дружбу. Не хочу сказать, что я был трезв, но Рустам… Его развезло так, что после очередных хвалебных высказываний в мой адрес он заявил, что хочет со мной побрататься. Взяв нож со стола, Рустам сделал на ладони надрез. Я – тоже. Мы приложили ладонь к ладони так, чтобы кровь, стекая, смешивалась.
Приложив бумажную салфетку к надрезу, Рустам торжественно произнёс: «Ты теперь мой кровник. Только скажи – и я жизнь за тебя отдам. Ты мне теперь – словно брат!»
Мы снова выпили. За братство. Потом, убрав со стола еду и пустые бутылки, вышли из душной каюты на палубу. Проветриться.
Рустам побежал на нос корабля смотреть, как надрывается букашка-буксир, стараясь оттянуть наше огромное судно от причала. Стоя рядом с каким-то матросом, как потом оказалось – его земляком, Рустам о чём-то увлечённо рассказывал, показывая рукой вдаль. А я, взявшись обеими руками за леер (стальной трос), пристально смотрел за борт. Между судном и пристанью появилась полоска воды. И тут мне подумалось, что эта узкая полоса, отделившая корабль от причала, одновременно пролегла и по моей судьбе. Вместе с Александрийским причалом всё дальше и дальше уходил назад, навсегда уходил в прошлое, весь египетский период моей службы. Но как бы далеко я от этого берега не уплыл, мне никогда не удастся ни забыть кошмар той неудавшейся операции, ни избавиться от горечи, вспоминая своих погибших друзей. Будь ты проклят, Египет! Будь ты проклят!
Я вспомнил о своём обещании ротному и вернулся в каюту писать письмо Кате. Много раз я рвал написанное, начинал писать письмо сначала, и снова рвал. Время шло, а у меня ничего не получалось. Да и что я мог написать? Лгать? Ни она, Катя, ни её двойняшки не заслужили этой лжи. Не заслужили! А Саня?! Мой самый верный, самый преданный друг Саня?! Он что – заслужил?! Ведь если взять по большому счёту, то там, в Синайских песках, отвлекая на себя огонь израильтян, он спас и мою жизнь! А я в благодарность за это должен лгать его жене и малюткам?! Чтобы они потом всю свою жизнь прожили, довольствуясь моей ложью, или той лживой официальной версией, которую им сообщат в военкомате?! Но и правду написать я им не мог. Не мог. Не имел права. Я не колеблясь могу в бою за друга жизнь отдать. Но я – не самоубийца. Ладно, напишу потом, в другой раз. Что-нибудь придумаю и напишу.
Убрав со стола ручку и разорванные листы бумаги, я задумался, глядя в иллюминатор. Мне стало ясно, что, вероятней всего, это письмо так и не будет написано. А если я его всё же напишу, то не отправлю. Но раз так, то может лучше вообще не писать? А что тогда? Съездить к ним в гости? Конечно же! Как я не подумал об этом сразу! Именно так: съездить! Вот приеду, тогда и расскажу всё начистоту… Насколько это возможно… Или намекну…
Г-споди! Какая всё же сволочная штука наша жизнь!
За время плавания мы с Рустамом очень сблизились. Он действительно был отличным парнем. Честным, прямым, открытым. Сидя в каюте, мы часто вели с ним долгие, бесконечные беседы.
