Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Одинокому везде пустыня
– А вы велите сегодня же составить акт о расходах. Подпишите его честь честью, завтра с утра заверьте у городского нотариуса, желательно у тунизийца, а не у француза. Кстати, потом и на содержание этих шалунов на гауптвахте также нужно будет составить акт и тоже заверить у независимого от вас нотариуса. Вы меня понимаете?
– Пока не понимаю, – озадаченно отвечал губернатор.
– Ну как же! Вы ведь сами сказали: всякий минус надо стараться обратить в плюс. Достаточно поставить еще черточку – вертикальную. Вот я и предлагаю вам грамотно подготовить иск к общине туарегов на те затраты, которые произведены по поимке и задержанию их соплеменников. Деньги-то надо вернуть…
– Мудрая мысль! Франция вас не забудет! – засмеялся губернатор, с восхищением глядя на Марию. – Вы настоящий финансист! Теперь я понимаю банкира Жака.
Николь перехватила его взгляд. Губернатор смутился и отвел глаза.
Разговор происходил в столовой, за ужином. Перед этим Мария позвонила в дом господина Хаджибека и сказала, что остается ночевать у своих русских друзей в Бизерте.
– А почему ты так сказала? – удивилась Николь. – Почему у русских, а не у нас?
– Потому, что семейству Хаджибека пока не следует знать о наших отношениях, иначе они просто оцепенеют от восторга и страха. Ты подумала, кто они и кто вы?!
– Не подумала, – как маленькая, отвечала Николь. – Значит, мы должны прятаться от твоего толстого банкирчика?
– Не должны. Но всему свое время.
Перед сном Николь повела Марию в свою спальню показать карфагенскую вазу, которую подарил ей господин Хаджибек.
– Какая прелесть, настоящий антик! – похвалила Мария, оглаживая высокое горло керамической вазы, сохранившейся так, как будто ее изваяли только вчера.
– Я ее обожаю! – сказала Николь. – Каждое утро, как проснусь, взгляну на нее и подумаю: а ты-то, милочка, точно старше меня!
– Не прибедняйся, Николь, отлично выглядишь!
– Не так уже и важно, как я выгляжу, – грустно сказала губернаторша. – Еще чуть-чуть, и это уже не будет иметь никакого значения. А пока я кручусь! – Николь засмеялась и в обычной своей манере перескакивать с одного на другое принялась весело рассказывать Марии о том, как она пыталась заманить в любовную ловушку археолога Пиккара и как «этот ловелас» разгадал ее маневр и ускользнул в самый последний момент.
– Опытный, стервец! – подытожила Николь. – Ты будь с ним начеку. А уши у него так смешно шелушатся! Ты видела?
Мария кивнула, ей безумно хотелось спать, и она почти не воспринимала болтовню Николь.
– Ой, слушай, Мари, забываю тебя спросить. Там, в отеле «Мажестик», на конкурсе красоты под твоим именем выступала какая-то огромная девица, я была просто шокирована!
– Это моя кузина Уля, она высокого роста. Уля была вынуждена заменить меня, чтобы не платить неустойку.
– А-а, понятно! Так у тебя нашлась кузина?
– Ну, в общем, да.
– Что значит – в общем?
– В том смысле, что она гораздо моложе меня, что мы просто вместе работали на заводе, дружили. У нее никого нет. И я объявила ее кузиной. Она согласилась.
– А-а! – В глазах Николь мелькнул огонек, она что-то сообразила свое, тайное. Хотела сказать, но удержалась. – Так что, баиньки?
– Если можно. Я валюсь с ног, – призналась Мария.
– А как твой молодой адмирал?
– Никак. У меня нет известий…
– Ну ладно, ты и в самом деле засыпаешь. – Николь чмокнула ее в щеку. – Спокойной ночи!
– Спокойной ночи!
И они разошлись ко сну. Далеко в глубине дома часы пробили полночь. Мария переступила порог предназначенной ей спальни, той самой, в которой она очнулась когда-то, спасенная Николь от верной смерти.
XVII«Вот и окончился наконец этот длинный-длинный день, – с наслаждением подумала Мария, поудобней умащиваясь на широкой кровати, с удовольствием вдыхая запах чистого тонкого белья, ощущая свежий ночной бриз, легко проскальзывающий сквозь москитную сетку в открытом окне, щекотно бегущий по белоснежной батистовой простыне. Ветерок ласково подбирался к лицу, к волосам, раскинутым по подушке, – Мария так устала, что у нее не было сил даже заплести на ночь косу. – Вот и окончился денек, полный опасных приключений, радостных встреч, серьезных бесед и пустопорожней болтовни…» Когда она прощалась с Николь, то была уверена – сейчас доберется до постели и уснет мигом, но не тут-то было… Спать хотелось адски, а в голове все крутились и крутились картинки прошедшего дня, обрывки чужих речей и ее ответов, как правило, не самых удачных. То вдруг возникало лицо румяной рыжеволосой Клодин с ее лилейной шеей, то неподвижные, волчьи глаза генерал-губернатора, то истеричная Николь с ее однообразными фокусами и резкими перепадами настроения, то одутловатое, постаревшее лицо доктора Франсуа, которое внезапно разгладилось и стало почти молодым, когда разговор коснулся изучения языков. «Кстати, где его рыжий кожаный портфель, с которым он не расставался в прежние времена?» – подумала Мария, и этот портфель стоял у нее перед глазами чуть ли не полчаса, до полного отупения, она еле освободилась от навязчивого видения, да и то только тогда, когда заставила себя переключиться на размышления о туарегах. «Как они теперь, бедненькие, в кутузке? – искренне пожалела Мария разбойников и тут же опомнилась: – А если бы туареги тебя поймали? И валялась бы ты сейчас, миленькая, на дне черной ямы, а не возлежала на батистовых простынях… Да, да, на дне черной ямы, из которой днем можно любоваться звездами, как из колодца…» Тех пленниц, что предназначены для гарема, сначала помещали в условия хуже скотских и нагоняли на них такого страха и подвергали таким мучениям, что те начинали мечтать о гареме как о рае земном, а о своем будущем хозяине как о единственно возможном благодетеле и избавителе от изощренных издевательств специальных слуг. Они опускали в яму к несчастным голодных шакалов в железных клетках, от которых удушающе воняло и которые все время тявкали, выли, плакали или пытались укусить, через прутья просовывая свои острые гадкие морды почти вплотную к истязаемым девушкам. Проклятых шакалов могли оставить хоть на всю ночь или на целый день, так что у пленниц едва не мутился рассудок от такого соседства. О подобных гнусных шутках с будущими наложницами рассказывал еще доктор Франсуа во время их похода в Сахару… «Так что нечего жалеть разбойников!» – решила Мария.
Глаза привыкли к темноте, и Мария стала различать и вырезанную на деревянной спинке кровати устало-царственную морду льва, и ртутно-блестящий, словно текучий, мраморный пол в тех местах, где на него падал лунный свет из окна, и высокие белые стены, разительно отличающиеся от черных отвесных стен той ямы, на дне которой она вообразила себя минуту назад. В гостиной часы пробили первый час новых суток, а сон все не шел… Из черной предгаремной ямы, куда она могла угодить, да, слава богу, не угодила, воображение мгновенно перенесло Марию на франко-русский бал в большом парижском зале «Метрополь», который состоялся в самом начале 1928 года и на котором блистали многие знаменитости русской диаспоры и многие именитые французы или просто денежные люди, как русские, так и французы, посчитавшие нужным для себя «быть» и купившие входные билеты за деньги, которые, по замыслу устроителей, должны были компенсировать хотя бы часть расходов.
В те времена о парижском обществе нельзя было сказать: «Много званых, да мало избранных». Избранников судьбы было предостаточно, некоторые из них остались за бортом франко-русского бала, например Марина Цветаева, ее обошли вниманием из-за мужа чекиста, обошли сознательно и жестоко. Для хозяев-французов этот первый бал совместно с русскими, конечно же, не имел того значения, какое он имел для русских – униженных, фактически бесправных, как правило, небогатых, а то и полунищих, вынужденных вживаться в чужую жизнь, скрепя сердце и смирив гордыню, людей, которых по большому счету объединял только русский язык – основа основ русской национальной безопасности и сохранности, русской духовности, русской веры, надежды и любви. Не случайно в русском рассеянии – будь то Париж, Берлин, Харбин или Нью-Йорк – исключительно высоко стояли писатели и поэты, хранители русского слова. Например, Владислав Ходасевич так и писал: «Мы люди маленькие – наша задача охранять русский язык». И нужно сказать, что задача эта удалась писателям и поэтам русского Парижа, русского Берлина, русского Харбина, русского Нью-Йорка и других чужеземных городов, поменьше и попроще; удалась она даже там, где не было ни писателей, ни поэтов, а были просто русские люди, так называемые носители языка, они несли его сквозь отпущенные им годы и тяготы, успехи и завоевания не как крест, а как сокровищницу, как живую душу своей великой неудачливой родины, своего великого народа, почему-то малопонятного другим народам, почему-то для них загадочного, таинственного… Почему?
