Елена Вернер - Грустничное варенье
– За рулем никого не укачивает. Думаешь, почему я научился водить, как только мне исполнилось четырнадцать?
И она все-таки решилась:
– Тогда поведешь ты. А потом поменяемся, и ты можешь сесть вперед. Раз уж такое дело…
Изредка попадались самодельные указатели на озера и рыбхозы, иногда озера проносились мимо – в этих местах озер было невероятно много. А вот людей и населенных пунктов не встречалось вовсе. И Лара впервые ощутила, что она не просто наедине с Егором в дороге, она наедине с ним в целом мире.
Она включила диск с классикой рок-н-ролла и отыскала на нем «Surf Rider». Своим настроением, пронзительностью эта старая мелодия так напоминала свободу. Пу-те-шест-вие… Гитарные переборы, образ далекого горизонта, ветра в лицо, развевающихся волос – и ощущение надежды, что за бледнеющей полоской, где небо льнет к земле, ждет что-то хорошее… Лара хотела послушать всего одну композицию, не уверенная, что Егору нравится подобная музыка, и при начальных нотах следующего трека потянулась к кнопке «стоп», но Егор мягко остановил ее руку:
– Мне кажется, из всего мира рок-н-ролл мог возникнуть либо в Штатах, либо у нас. Такой простор… Впечатление, будто едешь куда глаза глядят, к горизонту, и только ветер в лицо…
Опять он это делает – читает мысли в ее голове! Выбитая из колеи, Лара принялась обгрызать сломанный ноготь, а затем попыталась обточить его о жесткий джинсовый шов. Пилка для ногтей, само собой, осталась дома.
Около Кургана они прослушали новое сообщение от Лили.
– Вот уж не думала, что окажусь в этом городе, – заявила та. – Нет, правда! А еще странно, конечно, было называть город курганом, в честь захоронения… III век нашей эры, и разграблен тоже в те дремучие времена. Как город для живых людей может называться мертвым именем? Все равно что говорить: «Эй, привет, я живу в могиле!..»
– Все воспринимается иначе, да? – заметил Егор. – Каждое ее слово имеет теперь другой смысл.
– Не хочу об этом говорить.
– Ладно, прости.
Вскоре Лара уже пожалела, что так оборвала его. Она чувствовала, что Егор – впервые за все их знакомство – хочет поделиться чем-то, что действительно его волнует. А она оттолкнула.
– Знаешь, раньше я была хорошей, – призналась она виновато. – Это сейчас я плохая.
– Ты не плохая. Просто тебе плохо.
– Да, мне плохо… Я слышу ее голос, и все становится лучше, но только ненадолго. А потом… Это не описать словами!
– И не описывай.
Лара только что заявила, что не хочет говорить, а теперь слова вдруг хлынули из нее:
– Двадцать девять. Знаешь, столько было нашей маме, когда она пропала. И я не хочу думать о том, что с ней случилось, потому что это слишком страшно. Но это теперь мне страшно, я выросла. А тогда… Уход мамы не стал для нас особым потрясением, – призналась Лара. – Звучит, конечно, ужасно, но нам было всего по восемь. В том возрасте все иначе. Мы всплакнули, погрустили, когда поняли, что она не придет, но… Она всегда много работала и дома бывала нечасто, и в школе нас окружало столько всего нового, что мама просто как будто растворилась где-то за границей жизни… Когда весной папа не разрешал слоняться по пустырю, чтобы искать там вышедшие из-под снега сокровища вроде битых стеклянных колпаков от ЛЭП и кусков разноцветной проволоки, чтобы сплести браслетик, – вот тогда было настоящее горе…
– Понимаю.
– На самом деле больше всего мы думали про маму, когда у папы появилась Рита. Мы уже учились в институте, такие взрослые и понимающие, как же! Сперва мы с нею враждовали. Она ведь отобрала у нас папу, как нам тогда показалось. И мы с Лилей ей мелко пакостили, грубили, насмехались, не разговаривали целыми днями. Даже вспоминать сейчас противно. – Но, произнеся это, Лара все-таки улыбнулась. – Наша партизанская война продолжалась, пока однажды Рита не расплакалась. Папа куда-то ушел, мы были втроем в квартире и делали вид, что ее не существует. А потом у нее сдали нервы. Она ревела и говорила, что больше так не может. Что она ни в чем не виновата и любит нашего папу. Я знала, это все правда. Видела все ее переживания. Но сначала все равно разозлилась, как будто Рита пустила в ход запрещенный прием… Как удар под дых.
Егор слушал внимательно, и Лара краешком глаза просканировала его настроение. Нет, никакого осуждения, он сосредоточен на дороге и ее рассказе. Тогда она продолжила:
– А потом я спустилась за вином. И мы решили проблему, поговорив по душам. Она рассказывала о своей жизни, о бывшем муже, который регулярно ее избивал… Когда папа вернулся, его ждали трое пьяных, но дружественно настроенных женщин.
– Ничто так не восстанавливает мировую справедливость, как две бутылки хорошего пива. Или, в вашем случае, вина, – понимающе кивнул Егор.
– Угу, – согласилась Лара. – Тогда-то, помню, вина было многовато. И знаешь… Я до сих пор благодарю бога, что мы не испортили все. А ведь могли. Особенно я. Я ведь вижу людей. Я могла надавить на самое больное, и Рита бы ушла.
Лара и сама уже не понимала, зачем признается в этом. Зачем намекает, что видит сокрытое. Ей было нужно, чтобы Егор понял ее – даже если для этого приходилось признаться в самом нелицеприятном.
– После того как папа женился на Рите, Лиля все чаще думала о маме, я знаю это. Она помнила ее всегда лучше, чем я, и шутила: а что ты хочешь, я же старше!.. Да уж, сорок минут имеют значение. И… Как-то раз Лиля спросила меня: может быть, она сама тоже не доживет до тридцатилетия? Я тогда не придала этому значения. Наши дни рождения всегда почему-то нервировали ее, а уж тридцать лет – Лиля страшилась этого рубежа. Она воспринимала его какой-то точкой невозврата, что ли…
– Каждый день – точка невозврата, ты не думала об этом?
– Конечно, думала, мистер очевидность… Но тяжело осознавать такое ежедневно, знаешь ли!
– Почему вы все воспринимаете в темных тонах? – Егора так взволновал разговор, что он даже начал жестикулировать левой рукой. – Ничего нельзя вернуть, но это не значит, что все становится хуже! Да и вообще… «Хуже», «лучше» – всего лишь вопрос оценки.
Лара оставила его выпад без ответа, хотя и заметила, что он относился не только к ней, но и к Лиле.
– В прошлом году, – вспомнила Лара, – когда я ее поздравляла, она сказала мне: вот еще год, и все будет поздно. Я спросила ее – что поздно? А она засмеялась и стала перечислять: поздно, чтобы стать актрисой, космонавтом, балериной… Так странно, она никогда не хотела стать никем из них… Правда, танцами занималась, бальными, ей это очень нравилось. Но выбрала-то она все равно медицину. И была довольна этим, разве нет?
Лара заглянула Егору в лицо:
– Разве нет? Скажи мне!
Она спрашивала не о Лилиной профессии, а обо всей жизни. И Егор отозвался не сразу, тщательно выбирая слова:
– Она… Дело не в балете, и не в космонавтике, это просто предлог, конечно. Ей хотелось знать, что все возможно. Что она может изменить себя, жизнь. Что все можно переиграть. Что она ничем не связана и еще ничего не решено.
– Что решено?
– Ей хотелось быть свободной. Абсолютная свобода. Где она, в чем она – я не знаю.
Лара приложила руку к пылающему лбу:
– Нам с ней сейчас по двадцать девять. И вот она свободна…
– Еще нет, – покачал головой Егор, и Лара тотчас поняла, что он имеет в виду. Прах заключен в урну, как душа была заключена в тело. Но Ларе невыносима была сама мысль, что грядет тот день, когда путешествие подойдет к концу. День, к которому она не готова, а он уже мчится навстречу ей со скоростью проносящихся мимо лесов, и вся планета летит в огромной черной звездной пустоте и вращается, подгоняя этот день, неумолимо ускоряя ход времени, похищая у Лары сестру, час за часом, минуту за минутой.
– Остановимся в городе? – предложила она, стараясь унять вращение Земли внутри себя. – Мне надо прогуляться.
На площади у облицованного белоснежным камнем здания, в котором оба безошибочно угадали городскую филармонию, шумел фонтан. Солнце то заходило за пышные кучевые облака, быстро скользящие в вышине, то озаряло всю площадь, высвечивая стены филармонии, преломляясь в водяных струях и рассыпая по парапетам фонтанной чаши радужные блики. В людском гомоне, шуме машин, в самом воздухе чувствовалась пятничная расслабленность, к темноте обещающая превратиться в бесшабашность, и Ларино напряжение наконец-то стало отступать. Нежный июньский жар ласкал ее бледные плечи в вырезах майки, а ветерок шевелил волоски у основания шеи. Коснувшись рюкзачка, который по-прежнему постоянно был рядом, Лара почувствовала, как нагрелся его кожаный бок.
Вокруг скакали дети, стайка подростков рассекала на роликах, зацепляясь друг за друга на виражах и отчаянно хохоча, помятого вида мужчина бродил в фонтане, закатав штанины до колен и выискивая что-то в воде, хотя Лара и сомневалась, что в подобном городе существуют те, кто кидает в фонтаны монеты. Или, по крайней мере, что таких людей наберется достаточно.
