Лариса Райт - Королева двора
Переводчиком срочно вызвали Наташу, и она целый вечер старалась донести до Нади искренность незнакомых итальянских слов и убедительных жестов, заполнивших квартиру гамом, движением и ощущением приближающегося внезапного, но вполне заслуженного счастья. Тем горше было Надино понимание того, что счастье это, едва забрезжив, будто слегка подразнив, может рассеяться и исчезнуть, как призрак прошлого, которому нет места в будущем. Она должна была, просто обязана найти любой способ его удержать. Поэтому, как только немного угомонившийся Джузеппе, которого закормили обещаниями все взвесить и хорошенько подумать над предложением руки и сердца, отбыл в гостиницу, чрезвычайно довольная собой Наташа отправилась домой, разволновавшаяся мама слегла с давлением, а переполненный эмоциями Костик уснул в обнимку с подаренной отцом огромной плюшевой обезьяной, Надя закрылась в комнате с Верочкой и спросила сдавленным, обеспокоенным шепотом:
– Что же мне делать? – Ее глаза медленно наполнялись слезами.
– А что можно сделать? – в тон ей так же тихо ответила сестра. – Тринадцать недель.
– Ну, почему, почему именно сейчас?
– Раньше надо было думать, – произнесла Вера ту сакраментальную фразу, которой слишком часто умудренные опытом взрослые награждают несмышленых детей.
– Так я и думала, Вер. Считаешь, что тринадцать недель – это нелепая случайность, подарок судьбы? Да бог с тобой, неужели тебе кажется, что врач, тем более хирург, станет без желания тянуть до этого срока.
– Так если есть желание, я и проблемы не вижу. Зачем спрашивать, что делать? Ясное дело: рожать!
– Ой, Вер, ну, почему тебе все разжевывать надо, а? Уж взрослая девка вроде, а жизни совсем не знаешь. Теперь-то Джузеппе нарисовался. Так что от желания рожать и следа не осталось. Ты мне беременной замуж идти прикажешь?
– Надюш, я все одно проблемы не вижу. Он тебя знать не знал восемь лет, не вспоминал, не звонил, не писал, а ты должна была хранить ему святую верность? – Старшая подобных суждений и речей от младшей не ожидала вовсе. Слезы ее давно высохли, так и не пролившись. Надя округлила глаза и выдохнула с упреком:
– Ох, Верка, какая же ты еще наивная и глупая. Ну, без живота-то я могла бы сколько угодно петь, что все эти годы чахла от любви к нему.
– По тебе все равно не скажешь: румянец во всю щеку. Да и не чахла ты вовсе. Зачем врать-то?
– Да не в этом дело. Я бы и с румянцем убедила его в своих немыслимых страданиях, а вранье мне в этом деле как раз очень бы пригодилось. А теперь… – Она безнадежно махнула рукой, посмотрела куда-то в сторону, потом наклонилась к Вериному уху и снова зешептала быстро и горячо: – Нет, ты же должна понимать, как будущий врач, что самое главное в успешной борьбе с болезнью – уверенность самого больного в благополучном исходе.
– При чем здесь это?
– Так с любой авантюрой то же самое. Пока не чувствуешь уверенности в успехе, не стоит и ввязываться.
– Надь, это не авантюра. Это жизнь. И потом, любовь все прощает, все.
– Ой, только не надо мне сейчас вспоминать про Наташу Ростову. Я тебя умоляю: не будь мамой. И потом, какая любовь? С чего ты взяла?
– Ну, ты же была влюблена в Джузеппе.
– Вот именно, что была. И точно, что просто влюблена и не более. Интереса на пятнадцать минут, а забот на всю жизнь. Ты, Веруня, смотри в оба, в койку к этим козлам не прыгай.
– Надь, перестань, а? – Верочка не могла привыкнуть к оборотам речи, которые позволяла себе сестра. Конечно, Надюша стала хирургом, а врачи этой специальности, как правило, сантиментов не разводят. Часто бывают резкими и выражений не выбирают. Им надо резать, спасать, откачивать, и времени на реверансы и витиеватые фразы у них никогда нет. И все же: – Почему к «козлам»? Не все такие.
…Надя сделала неопределенный жест рукой, что выражало молчание: согласие или протест – пойди пойми. Так и не дождавшись ответа, Вера продолжала, теперь уже горячо и убедительно:
– И зачем тогда замуж выходить, если чувств давно нет, я вообще не понимаю! Ты этому итальянцу, свалившемуся как снег на голову, ничем не обязана, а вот ребенку, которого носишь, должна сохранить жизнь. Что ты мечешься? Рожай и живи спокойно, и не надо никуда ехать.
– Ты, Веруня, ненормальная или прикидываешься? А как же Костик? Ему я, по-твоему, тоже ничем не обязана?
– А ты о нем много думала, когда связалась с Истоминым? Ты вообще о ком-то думала?
Истомин был заведующим хирургическим отделением больницы и заместителем главного врача с прекрасной перспективой когда-нибудь избавиться от приставки «зам». Он был хорошим врачом, понимающим коллегой и великолепным, как говорили в его окружении, семьянином, что означало давний, прочный и непоколебимый брак с дочерью главного санитарного врача одного из районов Москвы.
– Еще как, Веруня. Если очень долго гадать, так другой причины для связи с Истоминым захочешь – не придумаешь.
– Я не понимаю, не понимаю, Надюш. Если бы страсть, любовь, помутнение рассудка – тогда да. Грех, конечно, стыдно это, но бывает такое, что поделаешь? Но заводить роман с женатым человеком, который никогда не уйдет из семьи, рассчитывать на что-то серьезное – это просто утопия. Или он тебе что-то обещал? – Вера пристально смотрела на сестру. В Надиных глазах неожиданно заплясали веселые чертики, она даже издала хриплый, ехидный смешок:
– Ох, Верунь, да он о моем положении пока ни сном ни духом. А про обещания – это ты что имеешь в виду? Развод? Это, конечно, смешно. Развестись с дочерью сама знаешь кого значит распрощаться с хирургией и всей карьерой. И уж если даже ты это понимаешь, то я и подавно. А вот кое-что другое он бы мне, конечно, не только пообещал бы, но и исполнил. – Она подмигнула Вере. – Подумай сама, чем грозит в его положении беременная любовница и внебрачный ребенок: скандал, унижение, а потом опять же развод. И пошло-поехало – адью работа, карьера и налаженная жизнь. Ему это надо?
– Наверное, нет.
– Вот и я о том же. А раз не надо, то, значит, что?
– Что?
– Значит, надо избавиться и от любовницы, и от ребенка.
– Убить?! – слишком громко охнула Верочка, всплеснув руками.
– Да тише ты, ненормальная! – огрызнулась Надя, но озорные чертики из ее глаз по-прежнему не исчезали. – Просто заставить молчать.
– Убить? – уже шепотом, но с безграничным ужасом повторила младшая сестра. Старшая покачала головой и покрутила пальцем у виска, потом объяснила:
– Откупиться. Шантаж, понимаешь? Ты мне кооперативную квартиру, а я тебе стопроцентное, вечное молчание. И чем тебе не мысли о Костике? Разве не прелесть для него наконец-то получить отдельную комнату?
Верочка схватилась за сердце, нахмурилась укоризненно, затрещала обличающе:
– Не хорошо это, плохо даже, просто ужасно, понимаешь? Разве можно так?!
– А заводить любовницу хорошо? А делать ей детей можно?
– Это другое.
– Это одно и то же. Наворотил дел, пусть расплачивается. Это ему следовало раньше думать, а не мне. Я человек свободный, ко мне претензий быть не может.
– Какая же ты!
– Ну, какая? – Шепот Нади стал гневным, почти угрожающим. – Такая, какая есть. Другой уж не будет. – И она обиженно надула губы.
Верочка по-прежнему конфликтов не выносила. Всем угодить, всех расположить, ни с кем не поссориться – задача неимоверно сложная, но все же выполнимая. И она в ту же секунду бросилась исправлять ситуацию. Дотронулась ласково до Надиного плеча, попыталась заглянуть в глаза, но та не спешила менять гнев на милость. Младшая сестра ринулась в словесную атаку:
– Надь, – она замялась, подбирая слова (нелегко соглашаться с тем, с чем не согласен в душе), – так, может, действительно, бог с ним с Джузеппе, с Италией этой. Тем более и чувств у тебя нет никаких. Ну, построила планы, хоть и не слишком порядочные, вернее, совсем не порядочные, – оговорилась Верочка, краснея. – Следуй им, если надо. Может, и не так уж все это плохо? – Она будто советовалась сама с собой, с собой пыталась договориться, со своими взглядами на жизнь, со своей совестью. – В конце концов, действительно, чем не радость для Костика – отдельная комната?
– Все-таки, Верка, ты как была святая наивность, так ею и осталась. – Надя смотрела на сестру почти с сожалением. – Подумай сама: какая перспектива тебе кажется более заманчивой: отдельная комната в малогабаритной квартире в серой холодной Москве или шикарный замок в солнечной Италии?
Вера даже не знала, как ответить: сразу согласиться со вторым вариантом или поспорить с определениями. Москва, конечно, была и серой, и холодной, но ведь не всегда. Москва могла быть солнечной и яркой, шелестящей золотой осенней листвой, могла душить ароматами цветущей черемухи и щипать приятным утренним морозцем. Город был разным, а еще он был родным. Родных Вера предавать не умела, с ее воспоминаниями детства, с ее ощущениями, ее сложившимся отношением и к Арбату, и к тихим переулкам Замоскворечья, и к вечно спешащему Бульварному кольцу, и к каждому кирпичику, каждому кусту, каждому сантиметру асфальта тут, на Хорошевке, а совсем другое – маленький ребенок, который с одинаковой радостью впитает в себя любую обстановку, предложенную мамой. Верочка согласилась скрепя сердце:
