Александр Иличевский - Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты (сборник)
Макс потянул на себя тяжкую, как могильная плита, дверь. Барни мирно разговаривал со сторожем, который отвечал ему на сносном английском.
Посетили поле Полтавской битвы (буераки, дачи, огороды), были на Хортице (пустынный островной заповедник, никаких казаков, к печали Барни), нагрянули в Крым (поднялись на Ай-Петри и оттуда спустились лесным серпантином в Бахчисарай, где наняли проводника и посетили с ним Чуфут-Кале – пустынный полупещерный город с замшелым кладбищем и выдолбленной в камне колеей), вернулись в Харьков, покатались по области и, увлеченные величественным обилием лиственных – дубовых, кленовых, вязовых – лесов, добрались в Краснокутский район, где отыскали село Козиевка.
Здесь жил прадед Митрофан. На въезде в село было установлено огромное бетонное яйцо с воссевшим над ним петухом из гнутых и раскрашенных листов железа. Скульптурная композиция была обнесена оградой. Авангардная выдумка сельского ваятеля? Послание небес?
Максим не собирался надолго останавливаться в Козиевке, ему достаточно было набрать на обочине землицы – и того, что он видел из-за руля. Но Барни решил здесь приступить к кастингу. По договоренности с Максом он имел право один раз за двести километров пробега останавливать машину для своих личных нужд. Выставив перед собой камеру, он жестом останавливал прохожих и поджидал, пока Макс подоспеет завести с ними беседу. Барни всюду был сокрушен отсутствием должных характеров для его казаков. Он твердил, что казачество всё вымерло – ни одной подходящей физиономии. Вся поездка, по сути, пошла насмарку, но Барни хоть и унывал, но дела не бросал.
В Козиевке они дольше всего беседовали с худым стариком в кепке, с кустистыми бровями, глазами, тронутыми мутью катаракты. Он проезжал мимо на велосипеде, и Барни преградил ему путь. Дед охотно отвечал на вопросы и рассказал, чему был свидетель в войну; как тут действовали партизаны, где на дороге подбитые танки стояли – предмет страстного интереса мальчишек, одним из которых он тогда и был. В ответ на вопрос, что в селе есть интересного, старик посоветовал сходить к сектантам.
Молельный дом адвентистов они нашли на соседней улице. Во дворе был накрыт длинный стол, женщины в газовых платочках пригласили их присесть, сказали, что ждут к обеду пастора. Макс поговорил и с ними. Барни снимал. Одна бабушка, услыхав, что хлопцы приехали из Америки, от избытка чувств расплакалась.
Затем сходили на кладбище, но могилы прадеда Макс не нашел.
Происхождение железного петуха в Козиевке так и осталось неясным.
По пути в Харьков заехали в деревню Сковородиновку, где жил философ Григорий Сковорода. Присоединились к экскурсии и услышали рассказ, как философ бежал из Киева от чумы, в предчувствии которой имел видения: раскаленные потоки лавы, хлынувшие на него с высоты днепровского берега. Барни в доме-музее ахал и показывал на портреты: «Куда делась та Украина?»
Проезжали Луганскую область. Шел дождь. У автобусной остановки на газовой горелке вскипятили чайник. Открыли консервы, достали пряники. Вдруг перед их машиной остановился черный Land Cruiser. Из него вышел водитель – здоровенный бугай, – за руку сдернул девушку с заднего сиденья на обочину. Уехал.
Девушка с сумочкой в руках, балансируя на высоких каблуках, долго не могла выпрямиться.
Макс с Барни прихлебывали чай и наблюдали похмельную в дым, стройную девушку в красной кожаной куртке и красных туфлях. Она кое-как собралась и приосанилась. Сумела достать салфетку и шатко стереть с мыска туфли грязь.
Оглянулась на них. Снова выпрямила спину. Через некоторое время решилась заговорить:
– Ребят, издалека, поди, будете? – спросила она хриплым бабьим голосом.
– Ага, – сказал Макс.
– А то я и гляжу – печурку вон затопили, – обрадовалась девушка.
Она подождала еще.
– Ребят, до Антрацита подбросите? – попросила она жалостливо.
– Подбросим? – спросил Макс.
– У нас сзади всё вещами завалено, – буркнул Барни.
– У нас сзади всё занято, – сказал Макс.
– А-а, – протянула девушка.
Макс поставил чашку на скамью, вылез под дождик, подошел к машине и перекинул один рюкзак в багажник.
– Садитесь, – сказал он девушке.
Она кивнула, уселась – сложно, неуверенно – и смирно сидела, пока они с Барни сворачивали пикник. Капли дождя зашипели на горелке.
При подъезде к Антрациту они увидели на спуске тот самый Land Cruiser.
Водила стоял у багажника, курил и говорил по сотовому телефону.
Девушка пригнуться не успела.
Красная куртка полоснула по зрачку громилы.
В зеркале заднего вида мелькнул кинувшийся за руль водитель.
На светофоре им удалось прорваться на желтый.
Land Cruiser загудел и проехал на красный. Девушка всхлипывала:
– Колян меня убьет. Убьет, суку!
Макс остановился в людном месте, возле придорожного базарчика.
– Выходите, – сказал он девушке.
Сзади остановился Land Cruiser.
– Коленька! – соскочив с сиденья, вскрикнула девушка.
Здоровяк даже не посмотрел в ее сторону.
Он дернул ручку двери в тот самый момент, когда Макс нажал кнопку блокировки замков.
Парень ударил в стекло кулаком.
Макс нажал на газ.
Въезжая в Ставрополье, долго искали переправу через Кубань. Кружили по плавням – высоченные стены тростника, подмоченная грунтовая дорога, пустынный хутор с развешанными повсюду рубахами и простынями – и наконец вынырнули к вратному зеву сахарного завода, куда мчались по развороченной дороге груженные свеклой «КамАЗы». Завод источал тошнотворную вонь.
Наконец выяснилось, что мост, который они искали, смыло половодьем в позапрошлом году. Пришлось объезжать через Гулькевичи. Далее потянулись черные крылья полей чернозема – распаханной со жнивьем степи.
На въезде в Ладовскую балку, где когда-то жила бабушка Акулина, Максим сошел с обочины в поле. Постоял, растирая в руках жирную землю. Набрал немного в пакет. Село по балке пересекала неширокая речка. Они проехали вдоль речки до церкви. Весной после голодной зимы бабушка, которой в 1933 году было двадцать восемь лет, смастерила из оренбургского платка и крестовины, связанной из прутьев, снасть, с помощью которой ловила в этой речке мелкую рыбешку. Это была ее первая за полгода белковая пища.
Больше в Ставрополье они нигде не останавливались.
В Элисте – городке, расположенном в огромном степном распадке, – друзья поселились на окраине, в мотеле близ новенькой заправки. Буфет мотеля днем был полон пьяных калмыков криминального вида – друзей хозяина, дородного русского мужика.
Из окна номера Макс рассмотрел у бензоколонки затянутую рабицей псарню, где содержались породистые собаки – гончие, бобтейлы. Вдруг все они разом начали заполошно, остервенело лаять: перед псарней неторопливо пробежал степной красный волк с пушистым поднятым вертикально хвостом, беловатым на кончике, в то время как его остальной мех был цвета степи, в которой он и исчез.
Хурул в Элисте – гора красного и золотого. Они долго бродили по нему разутые, а потом спустились в потешную кибитку, где луноликие калмыки, ясно говорящие по-русски, продавали туристам кумыс и лепешки на бараньем сале и позволяли за плату надеть национальную одежду, чтобы сфотографироваться.
Монах в штормовке с капюшоном поверх малинового облачения, похожий на женщину, вышел из хурула. Ветер затрепал и облепил вокруг ног его малиновую рясу.
У подножия хурула располагался пантеон статуй буддийских учителей, каждый в своей беседке, с краткими биографиями, всё исполнено с тщанием, но и с очевидной кустарностью, с обилием недоделок: недоложенная плитка, бетонный разломанный заборчик с торчащей арматурой, отклеившиеся золоченые листы с описаниями.
Барни сел под одной из беседок, Максим пристроился к нему, достал бутерброды, сок.
– Вот скажи, почему удержался здесь в степи буддизм? – спросил Максим, жуя.
– О чем же еще думать посреди степи, как не о вечном покое? – пожал плечами Барни.
– Ты просто степь весной не видал. Так она цветет – дух захватывает, глядишь вокруг – сразу девушку хочется.
– Треплешься!
– Нисколько.
– Как может у тебя встать от одного только взгляда на пейзаж? – хохотнул Барни.
– Ты варвар. Понимаешь, я убежден: сознание представляет собой ландшафт. Это не просто совокупность мыслительной, рефлекторной систем, это не просто метафора. Сознание есть ландшафт личности, вот почему на картинах Ренессанса так важен задник портрета. Меня всегда на картинах Леонардо задник в виде прекрасного пустынного пейзажа интересовал едва ли не больше, чем лицо. Мне кажется, Леонардо писал лица как своеобразные оптические устройства духовного предназначения, с помощью которых можно разглядеть важный ландшафт сознания – свой собственный, созерцателя, зрителя. Заметь, место обитания героев Ренессанса – вершина горы, с которой мир предстоит ясным и видимым во все концы, и вот эта зоркость зрения есть залог спасения. Ренессанс предъявил человеку красоту как вершину наслаждения – показал, что он может быть счастлив здесь и теперь, а не терпеть и уповать на жизнь загробную, на воскресение. Многие титаны Ренессанса искали и находили эту вершину. Петрарка взошел на гору Ванту в Провансе 26 апреля 1336 года и, будучи потрясен открывшимся видом, все-таки обращался к незримому, но ясному ландшафту человеческого духа, и гора Ванта казалась ему теперь пригорком. Когда я впервые прочитал об этом, я подумал, что, окажись Петрарка на K2, он бы не был столь категоричен. Потом я узнал, что и да Винчи, и Дюрер испытывали схожие ощущения. Скоро мне стало ясно, что и спуск Данте в ад есть подобное же восхождение, как сказано в пословице: «Чтобы построить колокольню, нужно выкопать колодец и вывернуть его наизнанку». Искусство зиждется на том же приеме – искуплении нижнего мира, поиске искр божественной святости, очищении их от частиц нечистоты и преображении в мире вышнем. Подтверждений этому методу «спуска и подъема» множество, я уже приводил пример Данте: поэт спускается вслед за Вергилием к своей вершине и внезапно оказывается снаружи, в той же точке, но перевернутым с ног на голову; Орфей спускается за Эвридикой, чтобы вызволить возлюбленную из небытия; хищная птица в своем полете стремится всё выше и выше – в безвоздушное, метафизическое пространство – и превращается в снег и свет. Для искусства эта ситуация типична. И вот еще пример. При конструировании макета собора Святого Семейства Гауди использовал остроумную систему распределения весов: он подвешивал на нитях мешочки с песком, перераспределяя натяжение и тем самым имитируя реальную нагрузку. Затем он отражал всю эту конструкцию в зеркале и строил по отражению. Таким образом собор получался вывернутой наизнанку реальностью. Таковую он и напоминает – не похожий ни на что, совершенно отчужденный от всей предшествующей архитектуры, словно взятый из ниоткуда, спущенный на землю, а не выросший из нее. И заметь, едва ли не любая культура начинается с культа мертвых. Один из столпов христианства – «Пьета» Микеланджело – обращена к жизни в той же степени, в какой ставит вопрос перед смертью. Кладбища для меня – всегда гигантские вопросы молчания. Зияния речи. Ведь представь только – сколько народу на Земле померло, и никто не говорит с нами оттуда!
