Михаил Ландбург - На последнем сеансе
– Юдит, отзовись! Мою музыку исполняют на радио… Скажи, что ты её слушаешь… Юдит, кажется, теперь я стал…
Но…
Город казался пустым…Я представлял себе, как тот парень держит в объятиях обнажённую Юдит. Я нашёптывал:
Мы умираем
вдалеке друг от друга.
Протянем же руки друг другу,
чтобы рельсами стали они…
Направо.
Налево.
Наши руки рельсами не становились.
Говорят, надо смотреть правде в глаза. Я пытался. Я делал это. В результате – ничего, кроме боли.
«Неужели приближение к истине – в ощущении боли?» – думал я, и мне начинало казаться, будто на моём теле загорается кожа, и моё «я», от тела отторгнутое, сворачивается и отмирает. Мучительно ловя ртом воздух, я каменел, лишь только успевая подумать о том, что, быть может, биография каждого из нас – это не что иное, как история подавления в самом себе боли.
Однажды вблизи от городского рынка я встретил мужчину в высоких (широких) резиновых сапогах. В руке он нёс пластмассовое ведёрко.
– Рыбёшек не желаешь? – Лицо мужчины напоминало жареный на костре кусок мяса.
Я не желал.
– Жаль мне тебя, – с грустью в голосе поговорил мужчина. – Коли не желаешь рыбёшек, выходит, от жизни тебе желать больше нечего.
– Сократ!.. – усмехнулся я.
В услышанном слове мужчина, видимо, заподозрил подвох.
– Какой такой сократ? – осторожно спросил он.
– В сапогах, – отозвался я. – В сапогах резиновых.
Мужчина поспешил пройти мимо.
«Что, если этот человек прав? – подумал я. – И всё, что мне остаётся, – это безропотно дожидаться ухода в небытие, где нет места ни тоске, ни радости, ни тайным желаниям?»* * *– Мне нехорошо!.. – стонал в телефонную трубку Зив.
Мне тут же стало понятно, что он сочиняет стихи.
– Займись чем-то другим, – посоветовал я.
Зив обещал, но через два часа позвонил снова.
– Кое-какой текст получился… Заглянуть к тебе позволишь?
Я позволил.
Прошло более часа. Зив не появлялся. Тогда телефонную трубку поднял я.
– Ты сказал, что идёшь.
– Я приходил, только перед твоей дверью я наткнулся на огромного белого пса. Он не спускал с меня глаз.
– А ты что?
– У меня разболелся живот.
– И что тогда?
– Я выскочил на улицу. Знаешь, на улице я себя почувствовал так, будто себя потерял, и мне пришла в голову мысль, что, может быть, я себя потерял из-за отсутствия во мне некоего необходимого гена. Как ты думаешь, я прав?
– Думаю, что так оно и есть. Возможно, это тот самый ген, которого нам всем не хватает, – сказал я и опустил трубку.
Пройдя по коридору, я выглянул за дверь. На лестничной клетке лежал (стоял) Цицерон.
Я поздоровался. В ответ пёс с облегчением вздохнул и поднялся с пола.
– Давай! – Я протянул ладонь.
Из приоткрывшейся пасти животного выпал конверт.
Раскрыв конверт, я достал из него лист бумаги и прочёл:
Пока вы придумывали себе тоску, а потом о ней позабыли, я свою – в полный рост вырастила. В Тель-Авив я прилетела по торговым делам фирмы сына и остановилась у сестры моего покойного мужа. В этом доме удивительно умный пёс Цицерон, с которым мы легко подружились; он замечательно догадлив и обожает, когда с ним беседуют. Мне даже думается, что он знает и обо мне, и о вас всё, то есть даже такое, о чём вы, я надеюсь, догадаться никогда не сможете. Цицерону можете смело довериться; мне он обещал, что постарается довериться вам. В квартире сестры моего покойного мужа есть компьютер, и если вздумаете пообщаться… Надеюсь, Господь меня поймёт…
Подписи не было.
Я вновь перечитал письмо и подумал, что… Господи, прости! Мне стало стыдно того, о чём я подумал, и утешился лишь тем, что мои мысли Цицерон мог и не разгадать.
– Иди! – очень вежливо попросил я животное.
Цицерон сбежал по лестнице.
Я вернулся в комнату и опустился в кресло. В памяти всплыла где-то прочитанная фраза: «Огонь в костре погас, и ни к чему разгребать охлаждённую золу».
Из книжного шкафа глянула на меня фотография отца.
– Если напоминаешь мне о милосердии, – отозвался я на взгляд отца, – то я помню…
Телефон.
– Чем-то занят? – спросила дочка.
– Прислушиваюсь к своему дыханию.
– Зачем?
– Любопытная музыка.
– Папа?
– Что?
– Нет, ничего.
Вспомнилось, как, уходя из этого мира, отец мне сказал, что самое трудное в жизни – это оставаться мужчиной.
Мне захотелось сказать дочери, чтобы она оставалась женщиной.
– Дочка, – сказал я.
– Что?
– Нет, ничего.* * *Звонил поэт Зив.
– Никогда мне не нужна была женщина так, как в эти дни. Как быть?
– Придётся подождать, – сказал я.
– Чего? – не понял Зив.
– Подожди, пока наступят другие дни…
* * *Лето, осень, зима, весна – Юдит не возвращалась. От улиц Тель-Авива по-прежнему веяло тоской, а от вечерних зданий отражался недовольный свет. Если верить Монтеню, то стоит человеку увидеть весну, лето, осень, зиму, как ему это покажется вполне достаточным, чтобы поверить в то, что повидал всё, и что ничего нового ему больше не покажут. Но кто Монтеню поверит?
Порой мне казалось, что моя жизнь вот-вот лопнет, и, не доверяя ночам, я боялся уснуть, карауля свою жизнь. Мой караул звучал в унылом фа-миноре.
Однажды я не сдержался.
Я надавил на дверной звонок того дома, и передо мной выросла пухленькая женщина со скользящими глазками.
– Мне бы поговорить с Юдит, – произнёс я подчёркнуто-безразличным тоном.
Женщина смотрел на меня так, словно видела перед собой утопленника.
– Юдит улетела, – услышал я.
– Как – улетела?
– По небу. В Африку. Вроде бы в Южную Африку. С тем парнем, у которого на улице Шенкин большая бухгалтерская контора. Неотразимый молодой человек, умница. Знал, чем девушку осчастливить… Он щедро одаривал Юдит обувью.
– Обувью? – растерялся я.
– Десятками пар.
– Ну и…
– Что – ну и?
– Осчастливил?
– А ты как думаешь?
Я развёл руками.
Женщина приблизила ко мне лицо. Казалось, она собирается обнюхать меня, но она всего лишь поинтересовалась:
– Ты ненормальный?
– Не знаю, – ответил я.
– Почему не знаешь?
– Не знаю.
– Ты не в своём уме! – Женщина торжествующе повела плечами, и под её халатиком всколыхнулись необъятные, широко расставленные груди. – Уж поверь мне: молодой девушке жить, имея туфли, и жить, туфли не имея, – не одно и то же.
Мне стало жаль себя и, спускаясь по лестнице, я принялся думать о том, как мне быть теперь и как мне быть потом. Вспомнился ужасно смешной анекдот: «Одинокий молодой человек спросил: “Девушка, а что вы делаете сегодня вечером?” – “Замуж выхожу!”– ответила девушка. – “Вот как? А потом?”»
Больше я не смеялся, а стонал от боли и бессилия. В голове вертелась обворожительная фраза из Генри Миллера: «Мы должны быть благодарны тем, кто ударяет нас ножом в спину».
– Господи, верни Юдит из проклятой Африки ко мне! – просил я.
И ещё:
– Господи, верни Юдит из проклятой Африки ко мне!
И ещё:
– Господи, не лишай меня разума!
И ещё подумал: «А если Юдит всё же вернётся, сколько пар туфель смогу для неё купить?»
И понял: для того, чтобы не погибнуть, у меня остаётся одна-единственная возможность: придумать себе достойный artifactum любви и тут же в эту ложь поверить.* * *Сознание покинуло архитектора Дова Зейлера на рассвете, а в полдень возле его могилы толпилось человек двадцать. То, что осталось от Дова, увёрнули в белую простыню и опустили в глубокую темень. Я подумал о том, что эта ночь для Дова никогда не кончится, и что ему не хватило жизни для того, чтобы выиграть конкурс, получить приз…
Возле меня кто-то прочёл молитву «Бог дал, Бог взял». Я повернул голову. Читал г-н Бах, председатель конкурсной комиссии городских архитекторов. У него дрожал голос. Верующие люди могут ошибаться и даже делать что-то нехорошее, зато они, не в пример другим, умеют горячо молиться и хорошо каяться. А потом, когда все разошлись, и над кладбищем повисла яростная тишина, Нисим тронул моё плечо.
– Память сохранит, – сказал Нисим.
Я согласно кивнул, припомнив историю с умершим в Париже Шопеном, когда польские патриоты, решив сохранить память о своём национальном достоянии, вынули из выпотрошенного тела композитора несчастное сердце и поместили его в одном из костёлов Польши.
– У каждой памяти свои зарубки, – отозвался я.
Задержав на мне пытливый взгляд, Нисим спросил:
– Помнишь, как однажды Дов…
– Помню…
В тот день я сидел в кафе, когда появился Дов. Нисим предложил сыграть партию в шахматы, а Дов покачал головой и опустил глаза.
– Мой кот Барсик умер, – сказал он. – Когда взошло солнце, я решил искупать Барсика, а он взял и умер…
«Бедняга Барсик», – подумал я тогда.
Иногда Дов брал кота с собой в кафе Нисима. Барсику нравилось смотреть, как Дов и Нисим играют в шахматы.
– Не верь! – сказал Нисим. – Может, Барсик ушёл не весь? Говорят, что умирает всего лишь тело, а душа продолжает жить дальше…
