Михаил Шишкин - Три прозы (сборник)
Однажды он принес мне в подарок японскую гравюру, я даже не успела толком ее рассмотреть, а мама увидела, вспыхнула и отняла. Я так и не увидела, что там.
Вспомнила чудесный запах кожи, когда он был полярным летчиком и надевал на меня шлем, огромные очки, как я влезала в его унты.
Я потом посмотрела этот фильм и удивилась, вернее, очень расстроилась. Не потому что фильм был дрянь, а потому что впервые тогда поняла, что папа был плохим актером. Ненастоящим.
А когда завязывал тюрбан на голове, садился по-турецки, и кругом, сколько хватало глаз, простиралось царство попа Ивана – тогда он был настоящим.
И что это были за львы белые и червонные, грифоны, ламии, метагалинарии?
Еще вспомнила и рассказала ему то, чего он и не мог знать:
– Я вошла в вашу комнату, а ты спал. Свернулся калачиком, как ребенок. Меня это тогда так поразило, что мой папа спит как ребенок!
И еще я попросила у него прощения за те годы, когда я топтала и уничтожала его, будто мстила за что-то. За что я мстила? За то, что он оказался не господином господствующих, не царем нагомудрых, не повелителем всех повелителей? Не жил в столице всех столиц, главном граде всех земель обитаемых и необитаемых? Не путешествовал по своим землям в теремце на слонихе?
Зачем я говорила, что презираю его и маму? Неужели действительно презирала?
– Папа, прости меня за то, что я так себя вела тогда! И за все мои слова, от которых тебе было больно. Попросила бы прощения и у мамы, но не догадалась при жизни, а теперь уже и просить некого.
Папа ответил:
– Ну что ты, Сашка! Я тебя тогда уже простил. Это просто у людей такой способ взрослеть.
На полке взяла книжку полистать, открыла, а на развороте – стриженые волосы. Поняла, это, наверно, мама когда-то в давние годы его стригла, а он сидел и читал.
На шкафу среди разного хлама я нашла коробку с шахматами.
– Хочешь сыграем, как тогда? Мы ведь тысячу лет не играли!
Стали играть, и я вдруг выиграла.
– Ты поддавался?
Он улыбнулся, но я поняла, что он не поддавался, просто проиграл. Он и в шахматы играл плохо.
«Ну вот, уже давно стал узнавать в себе отца. Чувствую в себе его движения, ухмылки, жесты. Как он в меня проник? Когда-то больше всего на свете хотел быть на него непохожим, и вот на тебе, обхитрил меня, и тут я ему проиграл».
Папа мне никогда ничего о своих родителях не рассказывал. Говорил только, что они уехали куда-то далеко и там умерли. Так я и выросла без бабушек и дедушек.
Однажды он сказал:
– Что там было на самом деле – никто не знал уже тогда, когда событие произошло. Оно становится событием только тогда, когда его записал мемуарист. И знаешь, что главное в мемуарах? Умолчание!
Каким-то своим врагам и обидчикам грозился отомстить тем, что вообще их не упомянет:
– Ни единым словом! Будто их не было! Вычеркнуть из жизни! Сашка, скажи, разве это не идеальное убийство?
В тот день, когда он со мной первый раз вышел на улицу, и мы медленно, шажочек за шажочком, обошли вокруг дома, он записал в своей тетрадке:
«Как я съежился! Воротник сорочки слишком велик для черепашьей шеи. Тогда никак не мог понять про Ахиллеса и черепаху. А теперь понял. Это я – черепаха, это меня Ахиллес никогда не догонит».
А это какие-то старые записи:
«Прожитые годы должны ведь накапливать мудрость, а я, старый дурак, чего накопил? Накопил ответы на все вопросы, которые когда-то были так важны, а теперь стали совершенно неважными. Даже то непреложное, что скоро меня не будет, осознаю как-то неотчетливо».
«По радио говорили о растениях и птицах, которым грозит уничтожение. Какие-то несчастные животные скоро должны исчезнуть. Да это я, я – то животное, которое скоро должно исчезнуть!»
А вот это, когда он уже сам стал выходить:
«Спустился вечером пройтись вокруг дома. Как хорошо – просто пройтись в одиночку! Трахнет инсультом – и поумнеешь сразу, начнешь разбираться в хорошем. Остановился передохнуть – смотрю, сверкнуло что-то на асфальте, отразило свет фонаря. Это прополз червяк или слизень – оставил свой след в жизни, да и то не в своей, а в моей. И попал даже на эту страницу. И никогда об этом не узнает. Почему-то стало от этого весело. Захотелось запрыгнуть на скамейку и станцевать чечетку, как тогда. Сколько же мне, балбесу, было?»
Я думала найти что-то в его тетради о маме, но там о ней ничего. Про семью нашла у него только одну фразу, похоже, выписанную откуда-то:
«Семья – это ненависть людей, которые не могут обходиться друг без друга».
Я как-то спросила, не жалеет ли он, что ушел тогда от мамы.
Папа ответил:
– Нет. А то мы, сцепившись, как звери, кромсали друг друга. Как только теряешь человеческое достоинство – нужно расставаться. Представляешь, после очередной ссоры она высунулась в окно отдышаться, а я шел мимо на кухню, и меня так и подмывало ее схватить за ноги и выпихнуть!
Один раз отец спросил:
– Ты хочешь знать, почему мы с твоей мамой расстались?
– Нет.
А в другой раз стал ни с того ни с сего рассказывать, как он когда-то уверял маму, что у него там, с другой женщиной, все закончено, и она поверила, а ничего закончено не было.
– Глядел ей в глаза и чувствовал себя ужасно, скотом, палачом!
– Зачем ты говоришь это мне? Тебе нужно было сказать это маме.
– Именно поэтому и говорю тебе, что ей не сказал.
– И чего ты хочешь?
– Сам не знаю. Чтобы она меня простила?
– Именно за это?
– И за это, и за остальное. Но больше всего, да, именно за это.
– Хорошо. Все хорошо. Она тебя за это простила бы. И за все остальное тоже. Какие вы у меня оба бестолковые, даже после смерти без меня договориться друг с другом не можете!
«Проснулся утром, забыл – зачем. Потом вспомнил. Стал думать – как все-таки выглядит смерть? Ведь не скелет же с косой? Когда-то я спросил отца, почему он лжет. Он ответил: “Вырастешь, поговорим”. И вот я давно вырос, и теперь даже расту обратно, и спросил бы его совсем другое: “Отец, как выглядит смерть? Скажи, ты же знаешь!” Наверно, смерть выглядит очень просто – потолок или окно. Узор на обоях. Лицо, которое видишь последним».
Со мной он шутил, старался быть веселым, а в тетрадке сам с собой готовился.
«После смерти люди, наверно, просто возвращаются, становятся тем, чем они всегда были, – ничем».
«Где-то читал описание, как сжигают человека в Индии на погребальном костре, и череп у него лопается, как каштан. Что-то не верится. А вот один знакомый рассказывал, что его мать сожгли – одной из первых – в новом крематории, который тогда только открыли. И тогда еще родственники могли смотреть через стекло, как горит труп. Непонятно только, зачем – чтобы убедиться, что не подменили, что ли? И вот он увидел, как его мать в огне приподнялась».
Папа часто говорил о том, что не хочет, чтобы его похоронили в земле.
– Ну что за радость знать, что ты не исчез вовсе, а лежишь где-то под двумя метрами песка и гниешь потихоньку? Да еще под камнем! Камни ведь клали на могилы, чтобы покойники не вылезали!
К маме на могилу он со мной ни разу не поехал, говорил, что терпеть не может кладбища. А из его тетрадки я узнала, что он там, оказывается, был еще весной.
«Захотелось купить цветы моей зайчихе, везде продают тюльпаны – при жизни ей букеты не дарил. А потом подумал, что все равно украдут с могилы. Камень глупый дочка заказала. А умных, наверно, на могилах и не бывает. Присел, помянул. Хорошо было, тихо, грустно. Снег уже почти сошел. Прошлогодней листвой пахнет. Надо бы поставить ограду, но нынче это ужасно дорого стоит. Приехал туда поздно и возвращался последним, за мной ворота закрыли. Шел вдоль ограды и смотрю – какие-то старики и старухи перелезают через забор. Забавно – беглецы с кладбища».
Он просил, чтобы его сожгли, а прах развеяли где-нибудь на природе.
– Папа, ну что ты говоришь!
– А что такого? Я же не прошу, как Нострадамус, чтобы меня стоя похоронили! Просто прошу сжечь, а пепел развеять. Исчезнуть хочу, раствориться! Ну, высыпи куда-нибудь на грядку! Обещаешь?
– Обещаю.
«Какой умник сказал, что страдания возвышают? Чушь собачья. Страдания унижают».
Он часто говорил мне, что не хочет так мучиться, как мама. Он хотел сам уйти.
«Я ведь столько раз и раньше об этом думал. А что в этом такого? Только не в квартире – в ней же еще другим людям жить, им будет неприятно. Просто в один прекрасный день сказать соседке, что еду отдыхать, – и исчезнуть. Удерживала только мысль, что дочке нужно что-то сказать. А что ей скажешь?»
Он держался за меня, а я с ним месяцами даже по телефону разговаривать не хотела.
После инсульта он меня попросил:
– Сашка, если мне совсем будет плохо, дай слово, что введешь мне что-нибудь? Ты ведь знаешь, чего там нужно.
– Ты в своем уме?
Он опять стал пить, сознательно приближая свой конец, я уже не могла ничего сделать. Напивался, пока меня не было, потом мучился, говорил, что от изжоги, и глотал стаканами воду с содой. Попыталась несколько раз вразумить его, но он только смахнул с тумбочки все пузырьки и коробки с лекарствами.
