Леонид Васильев - Солнце над лесом (сборник)
– Я ведь все равно когда-нибудь встану! – обеспокоилась старушка.
– Да лежи-ко ты на печи-то, миленькая, лежи, а то сорвесся и рассыпесся на полу. Я вот счас дров принесу, ужин сварю.
Он вышел из дому и от греха подальше унес чекушку в дровяник – тут ищи иголку в стоге.
Мать Дуня не желает иметь в доме лишнего человека, особенно женского пола. Сын по дому делает все сам, и такой порядок жизни ее устраивает. Она часто повторяет:
– Ты уж, Толька, сам себе еду вари и стирай, ну пошто тебе жениться, эка невидаль в доме сноха, а если она больной окажется, али змеей подколодной. Знаю, ты на Зойку глаза наводишь, а у нее мать-то самолюбивая дура, по поселку с палкой ходит – собак гоняет! Яблоко-то от яблони не далеко откатывается!
У Зойки с замужеством тоже проблема – матери женихи не нравятся. Бывало, придет дочь поздно из клуба, она на нее кидается:
– Где опять шлялась?
– Я не шлялась, я в кино ходила, люди-то на танцы остались, а я домой.
Мать как вожжами держит дочь, а Зойка послушная, будто Золушка из сказки.
Натолька накормил мать ужином и, переодевшись в чистое, попросился в клуб на вечерний сеанс.
– Мотри, долго не гуляй, на работу завтра! – строго наказывает Дуня.
– Я только чуть-чуть посмотрю, и домой, – радуется сын.
В сенях на полке он нашел пустой пузырек тройного одеколона. В дровянике через узкое горлышко пузырька умудрился заполнить его водкой, не пролив при этом ни капли. Чекушка убавилась наполовину. «Ну, вот и хорошо, оденок оставлю на завтра, а пузырек возьму с собой», – определился смазчик…
Августовские ночи завораживают сказочным мирозданием ярких звезд, да зарницами отблесков дальних гроз.
Семейные люди, поужинав, уж давно отдыхают, а молодежь как тетерева на току – танцуют, воркуют, а то и клюются.
Не спит и начальник Тебелев, тяжко ворочаясь на своем топчане. Разве уснешь, коль под окнами ходят с песнями.
Начальнику все же радостно за молодежь, ведь это будущее страны, им строить новую жизнь самого сильного государства в мире. Радоваться есть чему – в поселке построили магазины, столовую, школу, пекарню, клуб, общественную баню, фельдшерский пункт и самое главное – детский сад, для жизни в лесном поселке этот объект немаловажный.
По песням Тебелев определяет возраст прохожих. Вот доносятся голоса:
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши деды?
– Наши деды – славные победы,
Вот где наши деды!
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши матки?
– Наши матки – белые палатки,
Вот где наши матки!
Солдатушки, бравы ребятушки,
Где же ваши жены?
– Наши жены – ружья заряжены,
Вот где наши жены!
Тебелев смекает – это прошли будущие рекруты-призывники, осенью из поселка отправятся на службу сразу несколько человек, вон протопали табунком, песню не успел дослушать. Чу, а вот еще один идет, этот много старше. Идет не спеша, поет, и голос его знакомый.
Закурю-ка что ли папироску я,
Целый год я уж не курил.
Полюбил я девушку курносую,
И теперь не знаю, как мне быть,
Вот неприятно!
Сколько раз встречались у конторы мы,
А проходит – даже не глядит,
То ли ей характер мой не нравится,
То ли не подходит внешний вид,
Вот неприятно!..
Иван Михалыч слушает песню молодости, жалеет одинокого певца – ну да все еще впереди, склеится, срастется. Начальник босиком выходит на крыльцо. Тихая звездная ночь охватила свежестью легкой прохлады. Он чуть слышно бормочет: «Лепота, любит нашу Заозерную улицу молодежь, у нас тут сады и липы медом пахнут».
На берегу озера, что в центре поселка, парни развели костер, там жалуется струнами балалайка, а то вдруг грянет басами тальянка и зальется, заголосит любовные страдания. Вот девушки запели:
Платок тонет и не тонет,
Потихонечку плывет,
Милый любит и не любит,
Только времячко ведет.
Ах, Самара-городок,
Беспокойная я,
Беспокойная я,
Успокой ты меня.
Кажется, к самым звездам летят искры от костра, недаром их на небе не счесть. И людей на земле много, и каждый хочет жизни, счастья, мечтает о любви.
Я росла и расцветала
До семнадцати годов,
А с семнадцати годов
Крушит девушку любовь…
Натолька стоит под окном знакомого дома и через узкую щель в занавеске ведет наблюдение за любимой Зойкой. Она, верно, ждет, когда все домашние заснут и, потихоньку открыв калитку, выйдет к нему, и они растворятся в объятиях ночи.
Вот стоит он, опершись руками о бревенчатую стену дома, за спиной старая, толстая береза, на ней птички спят. Натолька боится шевельнуться. Так и стоит, вспоминая, как с Зойкой за поселком гуляли, держась руками друг за друга, удерживая равновесие, ходили по рельсам железной дороги.
Однажды невеста остановилась и говорит:
– Натоль, а ты ради меня эту рельсу поднимешь?
– Вот эту длинную, что ли?
– Да!
– Ого! Оно, конечно, ради тебя я подниму что угодно, но я же не стахановец, чтобы рекорды ставить!
– Ты ради меня даже рельсу не хочешь поднять, а говоришь – люблю!
– Зоинька, ну что ты обижаешься на меня, я ведь эту рельсу не терял, пусть она тут лежит, ее, наверно, краном положили. Ну что ты, миленькая, в самом деле, – ворковал Натолька.
Как-то в депо он слышал от мужиков, что женщины хороши кто умом, кто красотой, а кто просто серединой. Примеряя смысл тех слов к Зойке, Натолька не может определиться, чем она хороша, но сердце его готово выпрыгнуть, когда он касается ее губ.
До слуха ухажера из дому донесся скрипучий голос тетки Анны – матери невесты:
– Ты уж, поди, замуж за него собралась?.. Нашла жениха, мать-то у него больная, лежачая и самого соплей перешибешь!
За спиной послышались шаги. Натолька оглянулся и ахнул, возле него, как приведение, стоит его мать Дуня. Лицо ее в ярости, голос громкий, а в руках палка.
– Вот ты где шляешься, бродня, опять тут под окнами спишь? Марш домой сию минуту.
Натолька уныло бредет по Заозерной, самой зеленой и красивой улице поселка в сопровождении конвоира – родной матушки Дуни.
В холодном небе вселенной сорвалась звездочка и растаяла, будто ее и не было никогда, а на земле у яркого огня, не загадывая о судьбе, веселится беспечная молодость. Но всегда приходит осень, ветры жизни сорвут красоту нарядов и душа голосом старой виолончели запоет об одиночестве, прося нежности и тепла.
Песни Марии
Луч поднявшегося над лесом солнца пробился сквозь узорчатую вышивку занавески и осветил на стене лик иконы Божьей Матери.
Лицо Богородицы печально. Взгляд ее устремлен на лежащую в постели старую женщину, рука которой, казалось, безжизненно свисает до пола. Лицо бледное, восковое.
Но вот солнце нежно коснулось ее лица, с животворной настойчивостью уперлось в глаза, и глаза открылись. Лицо чуть порозовело. Старушка, приходя в себя, попыталась встать. И это ей удалось.
Сидя на постели в ночной рубашке и наклонив голову, она клюшкой подтянула к себе шлепанцу, глянула на больные, в синих венах, ноги, тихо заговорила:
– Ноженьки, ноженьки, да что же это с вами?.. Я раньше такая сильная, здоровая была, а теперь – вот что!
– Мария Григорьевна! – позвала ее сноха Маргарита, – идемте кушать!
Мария, надев теплый халат, помолилась на образа и, медленно ступая по половицам, направилась к умывальнику.
– С добрым утром, мама, – приветствует сноха. – Как спалось?
– С добрым утром… Да какой там сон! Всю ночь по деревне Еникеево бродила. Подругу молодости там встретила, вот и гуляли с ней до утра. На одной улице на нас гуси напали, а тут молодые парни появились и отогнали их. Нет-нет, всю ноченьку глаз не сомкнула.
Мы с женой переглянулись и не удержались от смеха. Солнце набирало силу. С крыши зазвенела веселая капель. За окном бойко чирикали воробьи.
– Ну, слава Богу! – обрадовалась мать. – Дождались весны! Скоро будет тепло. Я по зеленой лужайке соскучилась… Работы в хозяйстве прибавится, я и помочь-то ничем не могу, ведь девятый десяток давно разменяла. Подруги мои уж давно на погосте…
Воскресный завтрак, когда вся семья за столом и спешить некуда, нетороплив. И я, зная, что последует, спрашиваю:
– Мам, а чего это ты каждую ночь повадилась с подружками гулять? Не оттого ли ноги-то болят?
Ну да, так и есть: старушка сразу ударилась в воспоминания.
– Ноги-то я с детства натянула да застудила. Во время войны мы с девчонками на подсочке леса работали, живицу собирали. У нас бригада была: Настя Плеханова, Ольга Дренева, Лена и Еня Маршевы, Нюра Упорова, Еня Кирова, Клавдя Гусева. И вот весной в самое половодье нас из лесу перевели на связку плотов. Возле кордона Собачья Нора в заливное озеро всю зиму лошадьми сосновые бревна возили, пока воды не было, весной вода подымается высоко, бревна на плаву, их надо связывать в плоты для отправки по Ветлуге. В те времена ни проволоки, ни тросов не было. Бревна вязали березовыми да ивовыми ветками. Здоровых мужиков на фронт позабирали, остались старики, а у них ноги больные. Тогда из молодых мужиков только Паша Телешов жил на кордоне, да и он был нездоров.
