Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан
Аделаида нечасто болела и не жаловалась на недомогание или головную боль. Когда становилось уж совсем невмоготу, и она всё-таки бывала вынуждена это сделать, папа раздражённо бросал:
Глупасты нэ гавари! Какое время тэбэ балет! Замалчи сечаже! Я знаю, ти эта гавариш, чтоби уроки нэ дэлат! Сматри, сэводня пятница, а ва вторник я опят в школу приду! Пасматру, какой у тэбя палажение эст! Ти сам знаэшь: если у тэбя прабелы – исправляй палажение!
Слово «положение», которое папа очень любил употреблять, было не совсем ей понятно, но представлялось в виде тяжёлого дубового стола на четырёх ножках. И этот стол всё должен был упасть и придавить собой Аделаиду…
Но папа умел делать такие штучки, что Аделаида всё ему прощала!
Он посадил перед домом несколько фруктовых деревьев. Потом поставил под ними лавочки. Потом поставил металлическую беседку и пустил по ней виноград. Каждой весной папа ставил на виноград прививки. Это было так интересно! Он отрезал почку с кусочком коры от соседского белого винограда, делал надрез на своём чёрном, закрашивал всё это воском и изоляционной лентой, и уже осенью на чёрной «Одессе» появлялась веточка с белыми плодами! Это было целое волшебство, и никто во дворе так больше не умел! Аделаида очень гордилась своим папой и всем показывала чудесный виноград!
Только как она ни просила его посадить белую «Одессу», папа не соглашался:
– Зачэм нужна?! Шкурка толсты, кушат не вкусно, вино не получится!
А ей этот виноград почему-то напоминал по вкусу крыжовник, который в прошлой жизни покупал для неё деда в кулёчках из газеты, когда они возвращались с моря в городе с названием, похожим на сок, и были такие счастливые и усталые, пропитанные солнцем и солью. Настоящие морские волки!
Ещё папа говорил Аделаиде:
– Маму нашу нэлза нервирават. Ти ему ничаво нэ гаври. Мнэ скажи. Мне ти можешь сказат всё, што хочэшь!
Пытаясь избежать наказания, Аделаида пару раз поддалась на эти папины советы. Вышло ещё хуже: информация и вопросы, которыми она «делилась» с папой, доходили до мамы гораздо быстрее, чем папа их понимал сам, тут же рассказывал маме в совершенно искажённой форме, так, как понимал сам. А мама тут же, разжевав и переварив нашёптанное ей на ушко, неслась играть свою роль. Больше трёх секунд папа «секреты» держать не умел. Да, наверное, и не хотел…
Конечно, когда мамы не бывало дома, с папой разговаривать было легче. Его можно было и уговорить, и что-то объяснить, и даже почувствовать в чём-нибудь поддержку. Но в жизни её не многое изменилось. Что бы ни случалось, и Аделаида, сбиваясь и задыхаясь от эмоций, пыталась оправдаться, папа делал вид, что внимательно слушал.
– Всё? – спрашивал он, когда Аделаида, хлюпая носом, опускала голову.
– Всё…
– Ти винавата! – как и в далёком детстве, повторял он.
Так было, и когда она во дворе сцепилась в словесную перебранку с мальчишкой на два года старше её. Вдруг она сзади получила такой удар по уху, что еле удержалась на ногах. Она отскочила и, прижимая рукой ушибленное место, обернулась назад. За спиной стоял совершенно трезвый отец «обиженного» мальчика.
– А ну пошла отсюда, – орал он, – а то я тебе сейчас вообще ноги вырву! – Он там ещё многое добавил на родном языке, однако Аделаида его уже не слышала.
…и он сказал, что я хозобочка и жиртресткомбинат… а я сказала, что у него рожа прыщавая… но он начал первый… я его вообще не трогала… – Аделаида уже рыдала в голос, прижимая ладонью нестерпимо болевшее ухо.
– Всо? – спросил папа.
– Да…
– Ти винавата!
– Я?! Почему опять я?! Я же его не трогала?!
– А зачэм туда пашла?! Сиди дома, уроки делай! Не пашла бы – ничего не била!
Аделаида имено в тот раз долго не могла прийти в себя от обиды и разочарования:
«Как же так?! – мучалась она, не находя ответа на вопросы „почему?!“ и „за что?!“. – Ведь родители её учили, что Сёма маленький и она просто обязана всегда защищать, вне зависимости, прав он или виноват! Всегда и везде! И во дворе, и в школе, и перед своими вроде как друзьями, и везде-везде… Она не раз вступала в драки с мальчишками только потому, что Сёма – её брат. А папа… такой большой, красивый и сильный её папа… который может ходить по дому на руках… который чемпион, и в альбоме семейном есть его фотографии с медалями… папа не сказал тому соседу вообще ничего! Это что же значит?! Это значит, что папа так за неё никогда в жизни и не заступится?! Чтоб не ссориться с соседом, папа кричал на меня?!»
Этот случай Аделаида запомнила на всю жизнь, раз и навсегда поняв, что надеяться не на кого… даже на очень сильного папу, который сам рассказывал ей, как в деревне сгибал рельсы вместе со своими друзьями…
К папе никогда никто не приходил. Папа никогда ни к кому не ходил. Единственный, с кем он общался по телефону два раза в неделю – преподаватель математики из Аделаидиной школы Глеб Панфилович. Но и он ни разу у них в доме не был. А папа навещал его один раз, когда тот простудился, папа его считал своим другом.
Глеб Панфилович несколько раз заменял Малину. Он был потрясающе умным, строгим и грубым. Однако под этой напускной грубостью пряталась неземная доброта и, что было тогда огромной редкостью, – любовь к своим ученикам.
Аделаида никогда не слышала, чтоб папа разговаривал ещё с кем-нибудь таким умиротворённым и возвышенным тоном. Он страшно уважал Глеба Панфиловича, но совершенно не за его человеческие качества, а за то, что «Глеб – матэматык». Возможно, папа даже считал его своим другом просто потому, что знал номер его телефона наизусть. Глеб Панфилович любезно отвечал на папины звонки, хотя навряд ли по нему когда-либо скучал.
У папы, кроме виноградной беседки перед домом, не было больше ни увлечений, ни страсти. Он не ходил на рыбалку, не любил телевизор, не пил ни вина, ни пива, не увлекался футболом, или хотя бы чем-нибудь, отдалённо напоминающим мужские хобби. Он ни во что не играл: ни в карты, ни в домино, ни на гитаре; никогда не пел, на свадьбах не танцевал; ничего не коллекционировал.
Папа не мог понять смысла собирания открыток или марок.
Когда-то очень давно деда подарил Аделаида настоящий марочный альбом с тончайшими целлофановыми полосочками на страницах и пинцет, как у настоящих филателистов. Пока деда был жив, на альбом закрывали глаза, и Аделаида, сунув его между книгами письменного стола, могла исключительно в одиночку любоваться своим богатством, и то, когда папы не было дома. Какие у неё были серии! «Доисторические животные» с динозаврами и ещё кем-то! «Флора и фауна»! И ещё одна. Деда говорил, что она очень-очень редкая и стоит больших денег. Она называлась «Семья Наполеона». Это были большие марки, гораздо больше тех, которые клеили на конверты. Аделаида не шибко как разбиралась в ценности марок. Но одно то, что на них были картинки с такими яркими красками, каких она никогда не видела на иллюстрации ни в одной книжке, они её приводили в восхищение!
Папа знал о существовании альбома, однако до поры до времени молчал.
Только пару раз брезгливо фыркнул:
– Выброс это! Не валяй дурака! Что это тебе даёт? Ничего не даёт! Эрунда на постном масле! Давай, я выброшу!
Конечно, Аделаида старалась с альбомом в руках на глаза отцу не попадаться. Мама, скорее всего, молчала потому, что это был один из последних подарков деды. Только оказалось, что альбом пока в доме потому, что папа просто не все марки видел!
Однажды всё-таки произошёл сбой отработанной системы.
Очень редко, когда сильно хотелось, Аделаида всё-таки заглядывала в своё сокровище, когда дома бывали все. В последнее время, почувствовав свою безнаказанность, она начала это делать каждый день. Это стало ритуалом: перед тем как делать уроки, Аделаида вытаскивала альбом, быстренько просматривала его и снова клала на место. Дверь в детскую комнату запрещалось закрывать строго-настрого.
Это мой дом! – говорила мама. – И я не собираюсь объяснять, почему должно быть так! Так должно быть, и всё! Я так хочу!
Скорее всего, мама считала, что за детьми, в особенности за девочкой, в доме должен быть установлен тотальный надзор. Поэтому дом теперь представлял собой нечто среднее между исправительно-трудовой колонией и принудлечебницей карательного типа.
Аделаида придумала выдвигать ящик письменного стола, класть в него марочный альбом. Мама не могла пройти мимо двери в детскую комнату, не окинув Аделаиду всевидящим, строгим хозяйским оком. Поэтому при первом же лёгком колебании воздуха за спиной надо было делать быстрое движение животом, силой задвигая ящик на место.
Как-то раз могильная тишина квартиры, а она во время подготовки уроков должна была быть именно такой, нарушилась телефонным звонком.
Иди, это тебя! – мама заглянула к Аделаиде в комнату. – Какого чёрта звонить в такое время! И так вечно отвлекается! – продолжала бурчать она себе под нос.
