Сергей Носов - Страница номер шесть (сборник)
А с Николаем Михайловичем Коняевым я несколько раз играл в бильярд. Николай Михайлович оказался незаурядным бильярдистом. Он пользовался персональным кием, сборным-разборным, который приносил из дома в чехле и всегда уносил обратно. Не знаю, что за Страдивари смастерил для него такую великолепную штуку, немудрено, что Коняев часто выигрывал. Играли мы скромно – на сто грамм, и меня всегда поражало, как сосредоточенно, несмотря на победы, трезвел Коняев за бильярдом. Мои же успехи действовали на меня, увы, опьяняюще. К тому же казенные кии, находившиеся на писательском балансе, оставляли желать много лучшего.
Иногда в бильярдную заходили другие литераторы. Тот же Евгений Васильевич или Рекшан... Помню такого – Сергей Носов, который не мог попасть по шару. Когда мы с ним познакомились, он первым делом попросил не путать с другим Сергеем Носовым, потому что их два и оба пишут. Мне объяснили потом, что их на самом деле четыре, если не пять, но я не читал ни одного, а потому так и не знаю, который же был тот.
5
Парк Победы. Даже кнопка звонка, родная, фамильная, заменена на новую, не мою. Я звонил и звонил: не хер прятаться, знаю, что дома.
Почему-то представил, что дверь открою я сам. Что бы было тогда?
Вот открыл и стоит, не узнает, не знает – меня:
– Ты кто?
– А ты? – отвечаю с угрозой – себе-ему.
Зашебуршало.
Открывший дверь оказался широкоплечим, верзилистым и чернокожим, родом из Африки. Не ожидал. Не я. И даже не Валера.
– Вы кто? – спросил я вежливо гостя.
Он сказал с характерным танзанийским акцентом:
– Шилез.
«Это я Жилец», – ответил я мысленно.
Но спорить с ним не стал. Побрел восвояси. То есть во дворец Шереметева, чтобы дерябнуть в кабаке сто пятьдесят «Менделеевки». Я не хотел думать, что сделали они с моей квартирой. Шилез так шилез.
6
– А почему ты не вступишь в наш Союз?
– В который?
– В наш.
– Я потребитель, а не производитель, я не пишу романы. Я ем.
– А ты напиши.
– О чем?
– Ни о чем.
– Нет, не смогу. Ни о чем не смогу.
– Не можешь ни о чем, напиши обо всем.
– Обо всем не хочу, нет, не хочу обо всем.
– Если ты не напишешь, другой напишет.
– Нет, – сказал я решительно, – нет.
– Ну хоть в их не вступай, – произнес председатель не их Союза ревниво; он вздохнул, мы опрокинули.
За соседним столиком говорили о музыке революции.
А тогда была perestroyka.
Не то была, не то уже кончилась. Наверное, кончилась. От этого нерусского слова всех мутило давно, им обожралось все человечество, а мы и подавно.
У нее тоже была своя музыка.
Muzika perestroyki.
– Уж лучше в Союз композиторов, – сказал я и попытался напеть то, что слышал сейчас; мелодия деформировалась, расползлась, растворилась в кабацком гуле, исчезла. Я остался ни с чем.
Некто – громко:
– Ничего у нас не получится, пока мы по капле не выдавим из себя Достоевского!
Мне показалось, что произнесено это нарочно для меня, чтобы услышал; нет, конечно. Все замолчали.
– Лично я, – и тут говорящий весьма натуралистично потужился, – выдавливаю... выдавливаю... каждый день... по капле...
И – уронил рюмку, задев локтем.
Что ли, впечатлительным стал я, или что-то оно со здоровьем, или сам хватил лишнего, но «капля Достоевского» оказалась последней, переполнившей чашу... чего там?.. терпения – дармовый обед запросился наружу. Я поспешил в уборную. Вот тебе и катарсис, подумал, нагнувшись над унитазом. Смыл.
Стоя перед раковиной, глядел на себя в зеркало; на меня пялилось мое невеселое «я» с малиновым пятном на лбу.
Молодой, почти юный, ангелоподобной внешности литератор с равнодушным видом держал ладони перед гудящей автосушилкой.
– Сейчас многие пытаются писать плохо, – обратился он ко мне, моющему лицо. – Писать плохо дьявольски трудно, гораздо труднее, чем хорошо.
Я сказал:
– У некоторых получается.
– У немногих. Впрочем, имена на слуху. Но это, видите ли, на уровне стиля. На уровне стиля – да, бывают удачи. Иное дело сюжет...
– Какой сюжет? Кого же сегодня заботит сюжет? – послышался утробный голос из-за дверцы кабинки.
– То-то и плохо, что никого не заботит, – прибавил громкости мой собеседник. – Или нет, скажу по-другому: оттого что сюжет сегодня никого не заботит, как раз и не выходит по-настоящему плохо. Можно сколько угодно резвиться на полях бессюжетности, теша себя ребяческой мыслью, что ты уже достиг совершенства косноязычия, но что из того? По-настоящему плохо лишь только тогда, когда сюжет, именно сюжет заведомо плох.
Он мне подмигнул.
– Да, но где же взять плохой сюжет? – воскликнул обитатель кабинки с такой неподдельной тоской, словно речь шла по крайней мере о пере Жар-птицы какой-нибудь.
– Жизнь, сама жизнь диктует сюжеты, – произнес назидательно сушащий руки.
7
На сегодняшний день намечалось много хорошего. Во дворце Белосельских-Белозерских – банкет для творческой интеллигенции демократических убеждений. В Таврическом дворце – праздничный бал. На Каменном острове на одной из бывших правительственных дач обещал состояться обед с участием великого князя Владимира Кирилловича, впервые посетившего Россию. Активисты общества «Возрождение во имя реформ» встречаются в ресторане гостиницы «Европейская». Общество гастрономов собирает своих членов под сводами бывшей Чесменской богадельни, в аудитории № 212. О чем и сообщалось заблаговременно.
Я решил не ходить. Не хотелось. Хотелось просто ходить – ходить по городу.
Не сидеть дома.
Главное что? Пойти куда-то. Ведь правда?
И я вышел на улицу. И зачем-то пошел на Дворцовую площадь. Смотрел ротозеем.
По Сенной блуждали милиционеры. Незаконная торговля в этот день каралась штрафом. Одну лишь бабусю не трогали: для тех, кто думал, что сегодня 7 ноября, она продавала традиционные раскидайчики.
Гороховая еще оставалась частично Дзержинского, судя по не до конца замененным табличкам. Сам Феликс Эдмундович, давно гранитный (а не железный), мемориально выпячивал две трети лица из стены знаменитого дома, слепо вглядываясь в толпу возле неработающего фонтана. Что там выкрикивали в мегафон, разобрать на расстоянии не представлялось возможным, но когда я перешел трамвайную линию, понял, что здесь массовик-затейник. Прыгали в мешках, как в старые добрые времена. Спиной к Дворцовой площади стоял надуватель резиновых шариков, он же их продавец. Покупатели становились к надувателю в очередь.
Изрядных размеров шары, что называется воздушные, повисли над зданием Главного штаба. Под ними болтались полотнища с изображением буквы Ъ. Буква Ъ была, несомненно, символом. Или знаком. Или просто незаконно репрессированной буквой, а следовательно, напоминанием.
Сходка подходила к концу. Собчак благодарил санкт-петербуржцев за явку на им затеянный праздник. Говорил долго, с присущей ему серьезностью. Я поискал глазами великого князя Владимира Кирилловича, он, по слухам, должен быть на трибуне, но на трибуне не было ни одного, кто бы мог походить на великого князя. Собчак пообещал покончить со спекуляцией. Публика, внимавшая ему с ироническим воодушевлением, вяло закричала «ура». Великий князь явно отсутствовал.
Над Зимним пролетел вертолет.
Я пересек Дворцовую и вышел на Мойку. Плыл катер. В подъезде дома Аракчеева сидела кошка, ее глаза излучали тревогу. Скучал милиционер перед Генеральным консульством Японии. Япония – Страна восходящего солнца. Солнце восходит над Японией, оно похоже на блин. Борцы-гиганты состязаются в беге. Извергается вулкан Фугэн, молчавший двести лет. Сто тридцать домов под лавой и пеплом. Я отошел от стенда.
В комиссионный магазин «Натали» требовалась уборщица. «Натали» был закрыт, как и дом-музей, где скончался раненый Пушкин.
По Конюшенной площади шли демонстранты – колонна с красными флагами и портретами Ильича; впереди – транспарант с надписью «Справедливость». Повернув на бывшую Желябова, или на бывшую бывшую (а теперь настоящую) Большую Конюшенную, демонстранты стали скандировать: «Ле-нин-град! Ле-нин-град!» – призывая прохожих примкнуть к процессии. То были противники «Санкт-Петербурга». Они направлялись к Невскому проспекту.
Ко мне подошли два солдата и поинтересовались, не знаю ли я, где Родина. Я не понял:
– Чья?
– Ну, Родина... где кино показывают...
Я показал, где показывают кино, и они пошли в «Родину», а я оказался напротив Дома в прошлом ленинградской торговли. Из «Ремонта часов» торчали над тротуаром уличные часы. Они многозначительно стояли (не шли): минутная стрелка приглашала повернуть в Волынский, так никем и не переименованный переулок.
«В этом доме Владимир Ильич...»
По-петроградски украшенный вывесками и щитами красовался на углу магазин издательства «Правда», впрочем, кажется, уже переименованного издательства и уж во всяком случае отобранного от своего прежнего хозяина. Покамест не сняли:
