Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны
– А как хочешь, так и сделаем, – усмехнулся Осевкин, и эта усмешка змеиным холодком проникла в грудь Нескину, заставив его вспомнить еще не такие уж и далекие лихие времена.
Глава 14
Солнце едва оторвалось от зубчатой кромки леса, его лучи лишь вскользь касались земли, не пробивая тонкого покрывала тумана, но он уже беспокойно клубился вдоль речки, устремляя вверх прозрачные пряди, пришел в движение над лугами, болотами и озерами. Лишь молчаливый лес, соединив вверху кроны деревьев, облитые золотом солнечных лучей, редкие из них пропускал под свой полог, поэтому туман здесь не только не таял, а густел еще больше, отчего особенно отчетливо и дробно звучала в лесу капель, наполняя его чем-то таинственным и странным, как будто какие-то невидимые существа гонялись друг за другом на тоненьких ножках, то сходясь в одном месте, то разбегаясь в разные стороны.
Стояла пора второй половины лета. Многие птицы уже высидели птенцов и теперь молча копошились вместе со своим потомством в траве и прошлогодней листве, отыскивая корм; невидимые в тумане синицы деловито порхали среди ветвей, перекликаясь тоненькими звенящими голосами; с неба падали тоскливые клики ястребов, которые, кружась в восходящих потоках воздуха, поднимались все выше и выше, превращаясь в едва заметные точки.
Двое мальчишек, два друга-приятеля, Павел Лукашин и Костя Аксютин, промокшие и продрогшие, выбрались из особенно густого тумана, заполнявшего Гнилой овраг, остановились у задней стены гаражей. Стараясь не шуметь, приставили одну из лестниц и по ней забрались на крышу. Хотя пространство между гаражами тоже заполнено туманом, однако не таким густым, как в овраге, и с крыши хорошо видны незавершенные надписи, оставленные ими вчера. Худо лишь то, что кое-где возле гаражей уже копошились люди, а поэтому их план завершить надписи с утра, не оставляя на вечер, может оказаться под угрозой срыва. Костя и цифровую камеру взял, чтобы сфотографировать, а потом выставить это в Интернете на президентском сайте. Уж он бы, Пашка, постарался сочинить такой текст, чтобы президент сразу же приказал назначить над Осевкиным суд. И над другими, которые воруют и обманывают. У Пашки это хорошо получается. У него самые лучшие сочинения по литературе: сам дядя Филя его хвалит и обещает послать одно из его сочинений на конкурс в Москву. Как будет здорово, если удастся то, что они задумали! Тогда бы остальные пацаны, особенно Серый, увидели, что они, Пашка и Костя, тоже на что-то способны. И даже на многое. А то их все считают слабаками, ни на что не пригодными.
– Я ж говорил, – прошептал Костя прямо в ухо Пашке, – что с утра здесь всегда народ. А ты – пошли и пошли. Вот тебе и пошли.
– Ништяк, – тоже шепотом ответил Пашка. – Они сейчас уедут на дачи и огороды. А потом тут никого не будет.
– Жди, когда уедут. Так тут и просидим без толку, – уже начинал капризничать Костя. У него всегда так: сперва загорится, а чуть что, так и скис.
И Пашка уверенным тоном добавил:
– Через полчаса тут никого не будет. Вот увидишь.
И точно. Сперва одна машина, светя фарами, проехала мимо, за ней другая, третья. Правда, народ подходил еще, перекликался, гремели и лязгали железные двери, урчали моторы, но машины одна за другой, хрустя недавно подсыпанным гравием, покидали пространство между гаражами, исчезая из виду. И наступил момент, когда лишь в самом дальнем конце еще кто-то возился, лежа под машиной, наполовину выдвинутой из гаража.
– Я пошел, – прошептал Пашка и, продвинув бревнышко с перекладинами по крыше к самому краю, стал спускать его вниз.
Костя помог ему, придержив бревнышко, чтобы не поехало, а сам остался наверху следить, чтобы кто-нибудь ненароком не застал их врасплох. Ну и, разумеется, сфотографировать надписи. И самого Пашку за работой. Ну, просто так, на память. Интересно же будет глянуть, когда они вырастут и все люди станут честными и справедливыми. И Костя, вынув камеру из футляра стал снимать. И так увлекся, что не заметил, как откуда-то появились двое: дядька и тетка, и дядька неожиданно рявкнул:
– Это что еще такое? А ну стоять!
Пашка обернулся, глянул на дядьку, на Костю, застывшего на крыше истуканом с камерой в руках, и кинулся к лестнице. Но он едва успел схватиться за бревнышко, как оно поехало вбок, и Пашка, чтобы не упасть вместе с ним, попытался уцепиться руками за выступ крыши, но его сдернули и швырнули на острый гравий, устилающий пространство между гаражами и еще хорошенько не примятый колесами машин. Он больно ударился головой и даже на мгновение потерял сознание.
А Костя, дико закричав от страха и обиды, схватил что-то, попавшееся под руку, и швырнул это что-то в голову лезущего на крышу дядьки. И попал. Тот, вскрикнув, то ли упал, то ли соскочил. А Костя в два прыжка преодолев расстояние до противоположного края крыши, спрыгнул на землю и кинулся по скату оврага в густой, как парное молоко, туман, до которого еще не добрались солнечные лучи. Он бежал по знакомой до каждой былинки тропе; камыши и осока, крапива и душица, низко свисающие ветки ив и кустарника щедро обдавали его росой. На кладке из хвороста и толстых сучьев он поскользнулся и упал, но тотчас же вскочил, и ему показалось, что где-то близко, за самой его спиной, кто-то шумно дышит и вот-вот вцепится в его, Костину, рубаху мертвой хваткой, из которой не вырваться. Подгоняемый страхом, он взлетел по тропе вверх, к самым дубам, а потом дальше, дальше от оврага, не разбирая дороги, всхлипывая и растирая по лицу слезы грязным кулаком.
Мокрый и грязный, в растерзанной рубахе, пробираясь задворками и скверами, он добрался до улицы Весенней и, остановившись у калитки, трижды свистнул, вызывая Серого. Но на крыльцо вышел не Серый, а его отец, дядя Артем, что-то дожевывая на ходу.
– Ты чего такую рань? – спросил он. Но, заметив, в каком состоянии мальчишка, спустился вниз, отпер калитку, велел: – Заходи! Говори, что случилось?
– Мне бы, дядя Артем, это… Серого… Серегу то есть, – не отвечая на вопрос и глядя куда-то в сторону, произнес Костя.
– Ты мне голову не морочь, парень, – добивался своего Артем Александрович. – Я же вижу, что-то случилось. – И, потрогав мокрую и грязную рубаху мальчишки, догадываясь уже, что случилось что-то весьма неприятное, спросил: – У гаражей был?
Костя кивнул головой.
– Один?
– С Пашкой Лукашиным.
– И что?
– Там какие-то дядька и тетка…
– Схватили Пашку?
Новый кивок головой, за которым последовали жалобные всхлипы.
– Заходи в дом, – велел Сорокин. – И не скули. Еще ничего страшного не произошло. Ну, дядька и дядька, тетка и тетка. Может, пошутили. Мало ли что, – пытался он успокоить мальчишку. – Давай раздевайся. – И к сыну: – Сережа, помой его, переодень и покорми. А то, сам видишь, грязнее грязи. – И, глянув на дверь, ведущую в дом, добавил, понизив голос: – Только потише: мать не разбудите. А я пошел.
В дверях стоял Серега и с удивлением смотрел на Костю. Когда же он до него дотронулся, чтобы помочь раздеться, тот вдруг разрыдался, да так, что и не остановишь. Пришлось увести его в сарай, чтобы не было слышно, а то потом оправдывайся перед матерью, которая ничего не знает о проделках своего мужа и сына.
Артем Александрович Сорокин почти бежал. И чем ближе он подходил к дому бывшего подполковника Улыбышева, тем большая тревога его охватывала: если Пашку схватили люди Осевкина, то это может плохо кончиться и для Пашки, и для всех остальных. А что делать, чтобы этого не случилось, Сорокин не знал. И вообще он привык выполнять то, что ему приказывали другие. Приказы могли ему нравиться или нет, но если приказали, надо разбиться в лепешку, а приказ выполнить. Так было, когда он служил в армии, и не где-нибудь, а в Чечне, и подполковник Улыбышев был его командиром. Вот и на этот раз – почти то же самое. Правда, ему ни то чтобы приказали написать призыв-угрозу в адрес Осевкина, а только одобрили и посоветовали, как лучше осуществить задуманное, однако это почти одно и то же. Сам бы он не решился на подобный поступок даже при очень сильном давлении сына, потому что, когда начинаешь рассуждать, что из этого может получиться, в голову приходят такие мысли, что с ними лучше не браться за столь опасное дело. И вот получается, что не зря он опасался, не зря сомневался в успехе. Если Пашку придавят, он, конечно, расколется, а дальше… дальше не трудно представить, чем это может закончиться.
Алексея Дмитриевича Улыбышева Сорокин застал на веранде за ранним чаепитием и уже по одному по этому почувствовал некоторое облегчение: не надо будить, тревожить пожилого человека, тем более бывшего командира.
Улыбышев сразу же, по одному только растерянному виду Сорокина, понял, что случилось что-то неладное.
– Когда это случилось? – спросил он, выслушав запинающиеся объяснения Сорокина.
– Думаю, час назад, не более, – ответил тот.
– Вот что, Артем, ты иди на работу, а я постараюсь что-нибудь сделать. Кстати, сын твой дома?
