Михаил Идов - Чёс (сборник)
– Ну хорошо, – произнес он. – Может, тебе и такая фраза что-нибудь говорит – “конфет больше чем на фунт”?
– Гм. Фунт веса или фунт стерлингов?
– И так и эдак. Это не из литературы случаем?
– Ну, дорогой мой Джеффри, это уже твоя епархия.
Какое там, подумал Мастерсон. Литература! Я нормальной книги уже лет восемь как не открывал. Одни журналы, да и в тех читаю в основном про себя. Плюс всякие “Потайные ключи к мирам Мастерсона”, которыми обрастает каждый новый роман и к которым по контракту вечно приходится писать предисловия. Ключи, тоже мне. Ключи к пустому сараю.
Найди сюжет, повторил он про себя. Find the plot. Лев. Символ Венеции. Хоть какая-то зацепка. Времени нет. Восьмого января над “Слезами песка” уже будет корпеть какой-нибудь везунчик-аспирант.
Он отпустил Хелен, повернулся на другой бок, растолкал персонального ассистента Катарину и велел ей бронировать на тот же вечер билет в Венецию.
– На Рождество? – удивилась Катарина, зевая. – Как романтично. А мне можно?
– С ума сошла, – сказал Мастерсон. – А Найджела кто кормить будет?
* * *Обычно писатель не садился в самолет без таблетки валиума, но на сей раз поклялся провести весь рейс в здравом рассудке. Перед глазами пылали слова шифра, от разгадки которого, Мастерсон был теперь совершенно уверен, зависело все его будущее. Найти сюжет при помощи конфеты… дороже / тяжелее фунта. Может, Candy – это не конфета вовсе, а имя? Проститутское какое-то имя. Если не сказать трансвеститское. Кэнди Дарлинг. А pound, в таком случае, – не вес и не денежная единица, а вульгарное выражение? “Проститутка Кэнди, которая хороша не только для секса?” Но где я в Венеции найду проститутку по имени Кэнди?
Мастерсон раздраженно допил шампанское. Неулыбчивая стюардесса моментально заменила пустой бокал полным; маленькие радости первого класса, подумал писатель.
– Мне девочки сказали вам передать, – пролепетала она так тихо, что ее заглушало шипение пены. – Мы все очень-очень ждем вашей новой книги. Неужели Фоксвуд останется жить в Малайе? Он ведь поклялся Беттине, что найдет ее. А Вилкокс увез ее в Кабул. Как же так?
Еще два бокала спустя ему и валиума не понадобилось.
* * *Венеция, как водится, просыхала после очередного наводнения. Стены и ступени ниже ватерлинии покрывала свежая, бодро сверкающая изумрудная слизь. На площади Сан-Марко еще лежали деревянные мостки, раскинутые для прохожих на время “аква-альта”. Мастерсон приехал сюда прямо из аэропорта – сперва на заказанном Катариной лимузине, потом на водном такси, похожем на пущенную по течению виолончель. Обреченная красота города его не подкупала; когда такси нырнуло под мост Риальто, писатель даже не поднял головы. Рождественские гирлянды на расчесанных, нарывающих фасадах палаццо показались Мастерсону омерзительными. Его не интересовало ничего, кроме льва.
Вокруг колонны Сан-Марко понаставили каких-то заграждений, но Мастерсон без труда с разбегу перемахнул через них. Дотронулся до влажного гранита. Приложился к нему щекой (углы поля зрения обожгла пара фотовспышек). Ничего. Он отошел метров на десять назад и уставился на статую льва снизу вверх.
– Ну, – громко сказал он. – Ну же. Я здесь. И что?
Лев молчал. Пошел холоднющий дождь, вмиг уравняв канал с площадью. Мастерсон ретировался в тень колоннады дворца дожей и от полной растерянности прибился к японской экскурсии.
Почти в каждом зале было по портрету льва. Мастерсон с легкостью отличал тех художников, которым лев являлся, от тех, которые писали его с чужих слов. Лучше всего лев вышел у Витторе Карпаччо. Мастерсон практически почувствовал исходящий от полотна запах волглой гривы.
Писатель уставился на картину, надеясь, что та ему что-нибудь подскажет насчет конфеты или проститутки. Лев молчал. Книга в его правой лапе была открыта на развороте с какой-то чушью: PAX VAN TIBI GELI MAR STA CE E MEVS.
– А что это за “пакс ван”? – спросил он экскурсовода, тощего англичанина лет сорока, поверх голов японцев.
– А, это часто совершаемая ошибка, – покровительственно начал гид, поднял голову и увидел, с кем разговаривает. – О! Господин Мастерсон?! Боже мой, какая честь!
Японцы в одинаковых виниловых козырьках гурьбой развернулись на сто восемьдесят градусов и расстреляли Мастерсона из двух десятков камер.
– Да, да, это я, – досадливо произнес писатель сквозь вспышки. – Продолжайте, пожалуйста.
– Конечно, конечно. Эта надпись – боже, я поверить не могу, что объясняю это великому ребуснику современной литературы, – так вот… простите… о чем я? Да, эта надпись. Ее нужно читать не насквозь, а сначала левую страницу, потом правую. Попробуйте.
– PAX TIBI MAR CE E… VAN GELI STA MEVS.
– Совершенно верно. Pa x Tibi, Marce, Evangelista Meus.
В такой степени латынь знал даже Мастерсон.
– Мир тебе, Марк, мой проповедник, – устало сказал он. Японцы отчаянно зааплодировали.
– Именно так. Согласно легенде, именно на этих болотах святому Марку явился говорящий лев и сказал, что здесь будет захоронено его, Марка, тело.
– О да, этот лев большой шутник, – кивнул Мастерсон. Экскурсовод выдержал недоуменную паузу и продолжил:
– Руководствуясь той же легендой, в 828 году два венецианских купца выкрали мощи святого Марка из захоронения в Александрии и перевезли их сюда, укрыв капустными листьями и свининой…
Англичанин продолжал излагать подробности транспортировки святого голубца, но Мастерсон его не слушал. Он отключился сразу на словах “захоронения в Александрии”. A plot in Alexandria. A plot.
Он так помешался на поисках сюжета, что забыл о втором значении слова plot: земельный участок, чаще всего – могила.
Find the plot with candy that’s worth more than a pound.
Да нет, тоже чушь какая-то. Найди могилу с конфетами. Мастерсон ощутил, как из крови улетучивается адреналин. Экскурсовод продолжал нудить.
– Скажите, – прервал его писатель. – А на местном кладбище похоронен кто-нибудь, имеющий отношение к сладостям?
Гид снова запнулся.
– Сладостям? Ох, чую я, вы новый роман задумываете, а, господин Мастерсон? Насчет сладостей не знаю, но знаменитости на Сан-Микеле есть самые разные. Сергей Дягилев. Джозеф Бродски, американский поэт. Эзра Паунд, другой американский поэт.
– Pound? – переспросил Мастерсон.
* * *Вапоретто номер 42 с рыком отчалил от набережной Фундаменте Нуово. Мастерсена позабавило, что вода тоже оказалась разбита на улицы со своим направлением движения и ограничениями скорости на буйках. “Улица”, ведущая на Сан-Микеле, называлась Сан-Кристофоро.
Кладбище занимало собой целый остров. Юноша в синем ловко накинул разлохмаченный канат на тумбу и одним движением заплел его в булиневый узел. Вапоретто потянулся на волю и тут же, оборачиваясь вокруг новоприобретенной оси, грохнул о причал кормой. Юноша наложил еще одну петлю поверх первой, и кораблик послушно замер.
В городе мертвых стоял хмурый, беспокойный покой. В кипарисах что-то шевелилось. По гравиевым дорожкам сновали кладбищенские белки. Мастерсон искал евангелистский дворик номер 15, в котором католики складывали всякую шушеру, не верящую в папу, но промахнулся и попал к грекам во дворик номер 14. На могиле Дягилева лежал оставленный кем-то розовый балетный тапочек в зеленых точках плесени.
Найди могилу с конфетами, чтимую больше, чем (могила) Паунда.
Эзра Паунд, как напоследок сообщил Мастерсону экскурсовод, был изрядный антисемит, а Бродский, наоборот, еврей. Мастерсон понадеялся, что их духи еженощно лупят друг друга под кипарисами. Или по крайней мере пишут друг на друга грязные эпиграммы.
На могиле Паунда действительно не было цветов. Зато надгробная плита Бродского была еле видна из-за розового куста, вымахавшего прямо на ней. Она была крайне элегантна – белый мрамор, простая форма, имя поэта на русском и английском. На закругленном козырьке столпилась горстка камней, положенных туда в дань еврейской традиции. Перед плитой стояло нечто вроде хромированного почтового ящика с откидной крышкой, которую Мастерсон после недолгой внутренней борьбы приподнял. Внутренности ящика оказались туго забиты свернутыми листами бумаги и авторучками. Развернуть хоть одну из них он не посмел, но предположил, что это молитвы, благие пожелания или стихи почитателей. А на торце плиты – у Мастерсона перехватило дух – лежали леденцы. Штуки три, в ярких зеленых и красных обертках.
Все-таки русские немножко анимисты, подумал Мастерсон. Впрочем, мысленно добавил он, посмотрите на католиков. У них львы с крыльями.
Он присел на корточки и, с немыми извинениями незнакомому поэту, взял одну из конфет. С кирпичной стены дворика тяжело взлетела черная птица.
Леденец слегка размяк, но за склизкой оболочкой таилась твердая, решительно хрустнувшая сердцевина. Вкус был лимонный, самый обычный.
