Виктория Лебедева - В ролях (сборник)
Снова зааплодировали, да так дружно, что пришлось приостановиться, сделать так называемую «долгую артистическую паузу». Любочка замерла, одарила зрителей своей самой лучшей улыбкой. Шум в зале усилился. В глубине сцены, где-то по левую руку от Любочки, послышался как будто смех. «Показалось», – мелькнуло у нее в голове, но нет, не показалось – это обитатели «кармана» представили себе «шестикрылого херувима».
– Потише там! – Семенцов сердито привстал и обернулся к залу. – Сейчас всех выведу!
А потом кивнул Любочке:
– Продолжайте, пожалуйста!
– Перстами легкими, как сон,
Моих десниц [2] коснулся он, – снова задекламировала Любочка и тонкими белыми пальчиками легко-легко коснулась лица,
– Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы. (Встрепенулась, заозиралась по сторонам, по-птичьи заморгала.)
Моих ушей коснулся он (резко обхватила руками уши),
И их наполнил шум и звон: (затрясла головой, стряхивая с себя воображаемый звук)
И внял я неба содроганье,
И гордый [3] ангелов полет (гордо вскинула глаза ввысь, к желтому растрескавшемуся потолку, туда же потянула тронутые первым загаром, изящно заголенные руки),
И гад морских подводный ход (глаза в пол),
И дальней [4] лозы прозябанье (ладошка у лба, пристальный, прищуренный взгляд в сторону осветительской будки, поверх голов, мимо бешено хлопающего зала).
…Пока маленький Илюша, сидя на густом и теплом ковре в гостиной, увлеченно перебирал ленты и пуговицы, грудой вываленные перед ним из швейной коробки, чтобы под ногами не мешался, Галина Алексеевна лично с Любочкой репетировала. Проверяла по учебнику слова, интонацию подправляла, покрикивала даже:
– Что ты мямлишь?! Это же Пушкин, тут надо громко, с выражением!
Так она и читала. Громко, с выражением, как мама научила:...– И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык!
(Здесь она воспроизвела жест, которому позавидовал бы любой хирург от стоматологии. Зал рыдал.)
…Днем, когда родители уходили на работу, Любочка репетировала уже одна. Энтузиазма у нее было не меньше, чем у Галины Алексеевны. Она сажала Илюшеньку перед собой и читала ему «Пророка» вслух. Мальчик замирал и недоверчиво наблюдал за маминым строгим лицом, ежился от громкого, чужого какого-то голоса. Когда чтение прекращалось, Любочка со смехом хватала оцепеневшего Илюшеньку на руки и кружила по комнате, и тогда он тоже начинал хохотать – ему нравилась новая игра. Немного почитав вслух и навозившись с сыном, Любочка распахивала пошире родительский шкаф и начинала наряжаться перед зеркалом. Она выстраивала высокие асимметричные прически, поглубже втягивала несуществующий живот и примеряла, примеряла одну вещь за другой, но всё не могла выбрать, в чем же поехать на предстоящий экзамен. По дому разбросаны были книжки и кофточки, помада и заколки. Петр Василич на всю эту подготовку ухмылялся только, но не вмешивался. Любочку он любил и был вполне согласен, что девочке лучше учиться, чем в ожидании мужа впустую штаны просиживать где-то в глухой деревне. Мало ли каких глупостей по молодости лет наделать можно. Правда, не верил он в успех этой затеи, ворчал про себя: «Уж лучше бы хоть в медсестры пошла», – но это уже другой вопрос…
А Любочка уже прочла больше половины. Краем уха она прислушивалась к реакции зрителей, и душа ее ликовала. Голос от этого делался еще громче, звонче, жесты – четче и яростнее.
– И празднословный, и лукавый , – вдохновенно декламировала Любочка,
– И жало мудрое [5] змеи
В уста замерзшие [6] мои
Вложил десницею кровавой.
Те, кто подглядывал из «кармана», отметили, что Семенцов выглядит абсолютно бесстрастным, а Яхонтов вроде как окаменел. И действительно – окаменел, сделался соляным столпом, истуканом и не мог отвести от Любочки масляных глаз. Кажется, все пять чувств его сейчас обратились в одно – в зрение, а зрение видело героиню – нет, богиню, высшую красоту, блеск ее и вдохновение.
– И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул, —
доносилось до Яхонтова с небес, да так и не было по-настоящему услышано, а Любочка тем временем чуть не рвала на себе модную белую кофточку без рукавов, показывая, как из груди вынимают сердце,
– И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую задвинул [7] .
(Тут последовал глухой, с оттяжкой удар в область солнечного сплетения.)
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал (Любочка как подкошенная рухнула на нечистую, многим количеством ног истоптанную сцену и снова вскинула руки к потолку):
«Восстань, пророк, и видь [8] , и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!»
Так она и закончила читать – навзничь лёжа на сцене с поднятыми вверх руками. Волосы пролились на пыльные доски, пышная блузочка опала, обозначив грудь. Зал бесновался. С последних рядов кричали: «Браво!» и «Бис!», гвалт глухо отдавался в переполненном коридоре, в «кармане» четверокурсники буквально ползали со смеху. Любочка лежала и наслаждалась произведенным впечатлением.
– Вставайте, девушка, простудитесь! – сказал Семенцов как можно более ласково.
– А она хороша, как считаешь? – шепнул ему отмерший Яхонтов.
– Какой там хороша?! – буркнул Семенцов едва слышно. Вот уж чего терпеть он не мог в Аркадии, так это неприличного годам свойства путать божий дар с яичницей.
– Попроси, пусть прозу прочтет, вдруг… – снова зашептал Яхонтов, но Семенцов сделал вид, что не расслышал.
– Девушка! – обратился он к отряхивающейся Любочке. – Как по-вашему, что значит слово «десница»?
– Щека, – ответила Любочка уверенно, и студенты в зале зааплодировали ей громче прежнего.
– Щека… Очень хорошо, – улыбнулся Семенцов. – Спасибо, можете быть свободны. И следующего пригласите там. Кстати, у вас вся спина грязная.
Любочка победно вынесла себя из зала в коридор, на вопросы других абитуриентов «Как там?» да «Что там?» не отвечая, а вслед ей несся неутихающий шум зала. Да она бы и не смогла ничего рассказать. С того самого момента, как поднялась на сцену, она почти ничего не видела вокруг, заметились и отложились в памяти только ерундовые мелочи – густо-бордовый, точно клюквенный кисель, галстук Яхонтова, желтая изломанная трещина через весь потолок, мутноватая люстра, похожая на колонию весенних сосулек, фанерка в правом верхнем прямоугольнике одного из закрашенных окон, краснощекая толстушка в пятом ряду, удивительно похожая на одноклассницу Машу, надтреснутый «глазок» в середине второй ступеньки да блестящая лысина Семенцова, над ушами припорошенная жидкой тополиной сединой. Но все это было уже неважно, неинтересно, пережито и завоевано. Любочка вся была песня – героическая и звонкая. «Прошла! Прошла!» – ликовала она. Ах, как ее приняли! Никому еще не аплодировали так истово; она же слышала, еще до экзамена, подпирая стеночку в коридоре, как тих был искушенный зритель, какой вялой, скудной была его реакция, а она – раз, и покорила их всех, победила, и никакую прозу, слава богу, читать не пришлось.
Она выпорхнула из училища и пошла – нет, полетела через рыночную площадь к почтамту, отбить матери телеграмму с тремя лишь словами: «Первый тур прошла», она мурлыкала себе под нос: «Неба у-утреннего стяг, в жизни важен первый шаг, слышишь, ве-ют над страно-ою вихри я-а-ростных атак, пам-пам, пара-рам, пара-рам!», и улыбалась всему, что видела вокруг, – не заученно, не для роли, а от сердца.
Так она летела, и на нее оглядывались прохожие – и мужчины, и женщины, – но не потому, что легкая белая блузка ее была в грязи, а потому, что красота, помноженная на счастье, дает в итоге бесспорную величину.
Глава 17
Строя планы, Любочка не думала смешить Бога. Да и планы-то были не ее – Галины Алексеевны, а самой Любочке хотелось только порадовать маму, пройтись разок-другой по мраморной лестнице в пышном наряде, сверкая ослепительной улыбкой. И всего-то. Да разве это так уж много?!
Любочка забралась в какой-то пустой дворик недалеко от училища, примостилась на уголке покосившейся скамейки, серой от времени и дождей, и плакала, плакала, плакала, промокая прекрасные глаза подолом пышной юбки… Она не понимала – нет, не понимала, как могло такое случиться, ведь ей так хлопали и даже кричали «браво», это всё интриги – конечно, интриги, и что она теперь скажет маме, телеграмма отбита, мама наверняка уже расхвасталась по соседям… Она представляла, как возвращается к родителям в Выезжий Лог, с позором, и как шушукаются за ее спиной односельчане, что, мол, не вылезти из грязи да в князи, что так ей и надо, – ведь ей завидовали, ей всегда все завидовали, такой красивой, такой великолепной, что-то теперь будет… а у мамы сердце, ей волноваться нельзя, и как бы теперь половчее соврать, чтобы не расстроить ее и не ударить в грязь лицом… Нет, не знала, ничего-то не могла Любочка придумать, а слезы все лились и лились, и подол уже промок насквозь, точно его окунули в воду.
