Олег Рой - Белый квадрат. Захват судьбы
На церемонии посвящения присутствовала пресса. Обычно эта церемония очень праздничная, но на этот раз было впечатление, что кого-то хоронят. Никакой радости, никакого веселья, хотя посвящали не только меня. К тому же в зале было много белого в оформлении. Белый в Японии – цвет траура, как у нас черный. Меня посвящали четвертым, последним, и сделать это решил сам Дзигоро Кано. Настоящий дзюудоку – едва я его увидел, как сразу понял: он не сдался. Такой не сдастся никогда.
Он обвил поясом мою шею и начал стягивать. Медленно, словно бразильская анаконда, и столь же сильно. Но я знал, что так и будет, и… Вас Фудзиюки учил этому?
– Конечно учил, – кивнул Спиридонов. – Напрячь мышцы шеи, втянуть кадык, дышать через нос, и коротко, по маленькому вдоху… да только выходило у меня плохо, я же курю, через минуту кашлять начинал, а потом у меня в горле такой вкус оставался, будто я пепельницу с окурками проглотил.
Ощепков улыбнулся, но без злорадства:
– Незабываемые, должно быть, ощущения… Как хорошо, что я не курю.
Я стоял и ждал, когда он отпустит, а он старался натянуть все сильнее, сильнее. А я не давал ему этого сделать. Это тоже была борьба, без бросков и подсечек, но борьба. У меня темнело в глазах, вскоре перед глазами заплясали сверкающие точки…
А потом я услышал, или мне показалось, тихий голос, обращенный к Дзигоро Кано:
– Вы слишком долго тянете, Кано-сэнсэй. Это же ритуал, а не убийство, а вы учитель, а не палач! Не позорьте свое имя, отпустите. Он достоин.
Голос мне показался похожим на голос Фудзиюки. Может, конечно, почудилось. Но Дзигоро Кано отпустил и с нескрываемым сожалением объявил меня дзюудоку.
* * *– Однако же за друга своего вы не отомстили, – задумчиво проговорил Спиридонов.
– Я – нет, – согласился Ощепков. – Но есть некто, кто отомстил.
– Кто же?
– Вы в него не верите, – улыбнулся Ощепков.
– Самоуспокоение… – пробормотал Спиридонов. – Всего лишь самоуспокоение. «Его Боженька наказал…»
– Смотря что считать наказанием, – ответил Ощепков. – Конечно, мне достаточно было бы подождать несколько секунд, чтобы Ямада был мертв – но что мне или Троше до его смерти? Вернет это жизнь Троше? Нет.
Но такое решение кое-что все-таки изменило, Виктор Афанасьевич. Вы, конечно, не знаете, но Иошидори Ямада с восемнадцатого по двадцать пятый был заместителем начальника контрразведки группы войск в Маньчжурии. Он был на короткой ноге с военным губернатором Приморья, японским, вестимо. А еще – он был другом дзюудоку и кинопрокатчика Ощепкова.
– Другом? – удивился Спиридонов.
– Он сумел стать мне другом, – подтвердил Ощепков. – Он нашел в себе силы признать свою неправоту. Он, самурай и сын самурая, пришел ко мне с катаной и белой повязкой на лбу и сказал, что сожалеет о смерти моего друга. Что понимает, что поступил дурно, и готов смыть свою вину кровью, если я велю ему.
Я велел ему жить и делать карьеру. Так я и подружился с молодым и перспективным офицером японского Генштаба. Знаете, это неочевидно, но благодаря этой дружбе очень много Трофимов, Тихонов, Савок, Володек, их отцов, матерей, сестер не погибли, а остались живы. Я думаю, что Троша был бы доволен. А теперь, простите, но будем прощаться. Договорим уж завтра, хорошо?
– Хорошо, – покладисто принял предложенный план Спиридонов и крепко пожал протянутую Ощепковым руку.
Он думал о белой повязке на лбу Иошидори Ямагата, о зале Кодокана, оформленном в белых тонах…
И о белом поясе, который он повязал ниже маленьких холмиков груди Акэбоно.
Глава 6
Розы на снегу
Мерный стук колес убаюкивал.
Спиридонов открыл пачку папирос, вытащил одну и медленно повертел в пальцах.
На откидном столике перед ним лежал почти исписанный его разборчивым каллиграфическим почерком блокнот и стопка листов с почти законченной рукописью книги. Почти – потому что ему хотелось еще немного добавить из увиденного в Новосибирске.
Ощепков не возражал – хотя бы потому, что Спиридонов показал ему рукопись, и они несколько часов кряду просидели, разбирая ее. Ощепков то и дело хлопал себя по лбу с видом Архимеда, только что покинувшего ванну и едва не поскользнувшегося на мраморном полу. Многое из того, что Виктор Афанасьевич внес в Систему, было для него откровением, долгожданным откровением от Спиридонова.
Но и сам Виктор Афанасьевич не меньше почерпнул у Ощепкова, наблюдая за занятиями его групп. Тот, работая независимо от него, во многом получил те же результаты, что и он; в других местах их находки дополняли друг друга столь удачно, что они тут же не преминули на практике «обкатать» некоторые из них.
Познакомился Виктор Афанасьевич и с женой Ощепкова – невысокой миловидной дамой, некогда округлых форм, но сильно исхудавшей от изнуряющей ее болезни. Мария была спокойной, несколько застенчивой и очень деликатной женщиной, свою болезнь переносила стоически и не жаловалась.
Виктор Афанасьевич видел, как Ощепков нежен с женой, и понимал, что у него сильные и серьезные чувства к ней; это добавило ему решимости ходатайствовать об удовлетворении просьбы Василия Сергеевича и прибавило решимости во всем ему содействовать. Но его все еще интересовал тот вопрос, что не давал ему покоя на пути в Новосибирск; теперь же, увидав искреннюю любовь Ощепкова к жене, он был сбит с толку еще более. Впрочем, загадка разрешилась проще простого…
– Видите ли, Виктор Афанасьевич, – пояснил Ощепков, – с начала Великой войны японцы весьма неохотно пускали к себе одиноких и холостых русских, каковым был я в те годы. Жители Дальневосточного края, не желая оказаться на Западном фронте, уходили кто в Китай, кто в Японию. Микадо же, как верный союзник России, препятствовал подобной миграции… поскольку чем больше русских мужчин погибнет на Западе, тем меньше вероятность того, что после войны победившая и укрепившаяся Россия (в возможность поражения никто не верил, тем более в Японии; это у нас Русско-японскую войну считают неудачной для России, Япония же – не столь однозначного мнения[35]) предъявит счет к пересмотру итогов предыдущих спорных отношений. А возвращать России Курилы и Сахалин с их углем и богатейшими рыбными промыслами очень не хотелось.
А вот женатых мужчин пускали – дескать, раз женат, то никуда не денется, вернется на Родину. Вот только прямолинейные японцы не учли русской смекалки. Так многие, в том числе и я, обзавелись женами, которых видели один раз в жизни. Я даже развод получил по телеграфу, естественно, выплатив отступное и оплатив все расходы.
А Машенька меня сразу взяла в плен. Она была из русской семьи, оставшейся в Харбине, когда тот вместе со всей Маньчжурией отошел под Японский протекторат. Родители ее были людьми крайне непрактичными, как, впрочем, и сама Машенька. К моменту нашего знакомства они были бедны, словно церковные мыши, зато папенька числился почетным гражданином Харбина, и это право японская администрация вполне подтвердила. К тому же Машенька появилась на свет нежданно-негаданно, когда ее родители уж и не чаяли.
В общем, меня сразило то, каким хрупким цветком она была. Словно роза посреди снежных заносов. Сейчас еще яркая, но любой мало-мальский мороз убьет. Вот я и решил ее взять за себя, и не прогадал. Она для меня – огонек в очаге: и светит, и согревает… и кормит. Готовит она изрядно, особенно печет. Как пойдет на поправку – приглашаю на пироги. Единожды отведав, будете к нам по дням захаживать.
Спиридонов только улыбался. К мучному, да и вообще к еде особой страсти у него не было, а вот мысль, что к Ощепковым можно будет заходить в гости, радовала. Может показаться странным, но у Виктора Афанасьевича не промелькнуло и капли той ревности, какая порой возникает у людей, обделенных счастьем, к счастливым людям. А Ощепков со своей Марией был счастлив даже с учетом ее болезни. И она с ним тоже, даром что очень сильно была больна.
За три дня, что он провел в Новосибирске, Спиридонов прояснил для себя все возникшие у него вопросы. И одно понял определенно: показывать блокнот с записями не следует никому. Даже интеллигентному товарищу Менжинскому. Ибо профессия сыщика меняет человека, и вовсе не к лучшему, а в истории и воззрениях Ощепкова было много такого, чего не надо бы афишировать. Ему на ум пришел рассказанный кем-то в его присутствии анекдот про то, как балерину Большого театра принимали в партию. У нее спросили: что будет, когда наступит коммунизм. Она простодушно ответила: у всех всего будет вдоволь – еды, одежды, мехов, бриллиантов… как при царе.
Как бы то ни было, Виктор Афанасьевич решил подробности их бесед оставить за рамками дела, а для этого следовало написать рапорт. В бездушной канцелярщине Виктор Афанасьевич был не силен, а потому на рапорт бумаги извел едва ли не больше, чем на свою книгу.
В Москву он возвращался все так же, прицепным вагоном к курьерскому. На сей раз попутчиками его были несколько армейских чинов, ехавших откуда-то из Забайкалья. На Спиридонова они внимания обращали ровно столько же, сколько на проносящиеся за окном пейзажи (от которых отгородились бордовой занавесочкой). Все время от Новосибирска до Москвы (и, как подозревал Спиридонов, от места посадки до Новосибирска тоже) эти товарищи с кубарями разных цветов (автобронетанковый, артиллерийский, военно-воздушный и химический, определил Спиридонов) посвятили игре в карты, распитию крепких напитков и щедро сдабриваемым крепким словцом байкам об армейском быте. Тем не менее вели они себя довольно культурно, вызывающих выпадов не допускали: вдрызг не напивались, выяснения отношений не устраивали, а главное – не приставали к соседу, и им не мешал запах табака из его купе, сами дымили больше.
