Мария Метлицкая - Ее последний герой
А в два часа ночи, измученная и несчастная, она набрала его номер. Будь что будет! Не станет говорить – ну и ладно. Может, тогда полегчает.
Он ответил не сразу, через восемь звонков. Она считала.
Кашлянул:
– Да, я слушаю.
И тут она завопила. Ведь совсем не собиралась, а завопила так, что самой стало неловко.
– Хватит уже, – растерянно оборвал он. – Почему, собственно, я должен был докладывать? Мы же расставили точки над «и». Или я ошибаюсь? Каждый живет своей жизнью. Да, я уехал. Так мне было проще. А тебе… Да я был уверен, что у тебя все нормально. Жизнь, так сказать, вошла в колею.
Она снова закричала и заплакала.
Он совсем растерялся:
– Ну прости, прости. Не подумал. Не подумал, что надо было эсэмэску послать хотя бы. Да, дурак. Сволочь, согласен. Старый идиот. Сердце? При чем тут сердце? О господи, не подумал! Ну, еще раз: прости. Да успокойся же, наконец! Что случилось? Все живы, здоровы. Выпей валокордина или ну не знаю чего там еще. Выпей и спи! Ночь на дворе. Посмотри на часы! Я? Да, спал. Преступление? Возможно. Да, отдохнул и привел нервы в порядок. Чего и тебе от души желаю. Нет души? Хорошо, согласен. Все? Нет, не все? А что еще? Приедешь? Сейчас? Даже не думай! Не открою. Ты слышишь? Я тебе не открою. И с удовольствием пойду к чертям собачьим, раз ты так желаешь. И пропаду пропадом к твоему удовольствию. И исчезну с лица земли. Обещаю.
Она бросила трубку. Он попытался прикурить. Зажигалка в дрожавших руках чиркала и не давала огня. Он пошел на кухню за спичками. Закурил и бросился в комнату.
Схватил телефон и прокричал в трубку:
– Не вздумай садиться за руль, слышишь? Не смей ни за что! Я тебе приказываю!
Она хрипло рассмеялась:
– А я уже за рулем. И кстати, кто ты такой, чтобы приказывать мне?
* * *Оставшееся время он простоял на лестничной площадке, периодически вглядываясь в мутное грязное стекло. Наконец она подъехала. Он бросился по лестнице вниз.
Когда она зашла в подъезд, он уже стоял у входной двери. Она испуганно отпрянула:
– Ты!
Он сделал ей шаг навстречу и крепко прижал к себе.
– Дура, – прошептал он. – Какая же ты у меня дура!
Он гладил ее по голове, утыкался в ее макушку и слышал, как бьется ее сердце. Впрочем, как было понять, чье это сердце колотится?
– Пойдем домой? – всхлипнула она. – Я замерзла.
Пошли. Домой. Греться. Греться, каяться, любить. Ну, и все остальное, что полагается. У всех нормальных людей. У живых.
* * *Среди ночи, когда они еще не спали (как же они соскучились друг по другу!), Городецкий, радуясь, что вопрос, мучивший его, он может задать в темноте, не глядя в глаза, решился.
– Слушай, – от смущения глухо сказал он. – Все наши безумства и экзерсисы, хотя я наверняка себе весьма польстил, как в смысле безопасности? Ну, ты понимаешь, что я имею в виду…
Она вздохнула и поудобнее расположилась на его плече.
– А вот об этом не думай. Совсем не думай. Потому что, – она сделала паузу, – ну, потому что нет оснований. Совсем, понимаешь?
– Нет, – ответил он. – Понимаю, но не совсем.
Она резко встала с кровати.
– Тогда поверь на слово. Этого у меня быть не может. Просто не может, и все.
– Ты так в этом уверена? – уточнил он.
Она прошлепала босиком на кухню. Он услышал звук включенной воды. И следом – ее крик:
– Уверена! Это диагноз. Вердикт врачей, понимаешь? Никогда и ни при каких условиях.
Она заглянула в комнату.
– Спи спокойно, дорогой товарищ. Или не спи. – И она ловко улеглась ему под бок. – Не спи, лучше не спи, – забормотала она, утыкаясь ему в подмышку.
Потом подняла голову, посмотрела на него и скомандовала:
– И больше – никаких вопросов. Договорились?
* * *Утро было сладостным, как никогда. Давно Городецкий не испытывал такого блаженства, наблюдая за женщиной. Как она выходит из душа, вытирая полотенцем влажные волосы. Как усаживается на стул, закинув ноги на табурет. Как придирчиво рассматривает себя в зеркало, чуть выпячивая нижнюю губу. Как шутливо требует кофе.
– Провинился – вот и подай. Наказан!
– Наказан, – согласился он. – Еще как наказан. Или премирован? Вот ведь вопрос.
Она болтает про работу, про злого начальника, про то, что нужно непременно съездить к отцу в санаторий. И встретиться с матерью.
– Неохота, а надо. Несложно раз в месяц попить где-то в центре кофе, правда?
Вздыхает.
– Не сложно, но неохота. Вот прямо чертовски, веришь? И откладывать нельзя: маман просто в бешенстве. Сегодня вечером придется. Деваться некуда. Слушай! У меня идея! Часов в шесть я с ней встречусь, ну, скажем, на Тверской. На час или полтора, не больше. А к полвосьмого подъедешь ты. И мы с тобой… – мечтательно протянула она. – Пройдемся по Бронной. Это раз. Посидим на Патриках – это два. Потом… А! Потом в Камергерский. Ты любишь Камергерский? Я обожаю! Прошвырнемся, потом посидим, например, в китайском ресторане. Ты любишь китайские штучки? Я больше всего – вон-тон. Это такой супчик, знаешь? И еще пирожки с капустой в рисовой бумаге.
Он молча курил и смотрел на нее, любовался.
Она поняла, порозовела и уточнила:
– Согласен? Мы же с тобой еще нигде не гуляли.
Он кивнул:
– В полвосьмого, у Пушкина.
– Там встречаются все влюбленные.
Он смутился. Влюбленные… Дурочка. Совсем еще ребенок. Где он – и где влюбленные? Ан нет, и его записала. Самое смешное, что это чистая правда.
* * *Он думал про нее. Весь день. Перебирал, словно пряди волос, ее фразы, вспоминал ее взгляд и улыбку.
В тот день всю тебя от гребенок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Спасибо, Борис Леонидович! Как всегда, в самую точку. Лучше не скажешь.
Он думал о том, что нет ни щепотки корысти ни в ее действиях, ни в ее помыслах. Она не пыталась свить гнездо поуютнее, например повесить новые шторы или купить посуду на кухню. Она не раскладывала свои вещи в его шкафу, выделяя для них место. Она не собиралась врастать корнями в его жизнь: не строила планов совместных отпусков, встреч Новых годов и прочих праздников. Она не стремилась познакомить его с родителями. Она не собиралась заводить от него ребенка, хотя, наверное, просто не могла. Она не просилась за него замуж – а ведь этого хотели все его женщины. Она не напрягала.
Она просто его любила. Такого, какой он есть, усталого, немолодого, не очень здорового. Нищего и утомленного. Разочарованного, желчного и трусливого. Трижды разведенного неудачника. И выходило, что ей ничего не нужно, кроме него самого.
– Ты – последний герой, – уверяла она.
Он упрекал ее в наивности и в незнании материала. А она твердила свое:
– Ты же не знаешь современных мужчин. Это беда. Ни за что не отвечать, ничего не брать на себя. Они всего боятся. Наглых приезжих, те распилят их законные метры. Местных, москвички – это те же акулы, только в другом обличии, да еще и избалованные и капризные. Работа? Да только бабки, и все! Заплатить за девушку в кафе? А как же эмансипация и уравненные права? Пополам, милочка, пополам. И в отпуск то же самое. Дети? Да не приведи господь! По крайней мере, до сорока. Друзья? Выпить и потрындеть, ничего более. Власть ужасна. Борьба с режимом? Не смешите! Валить отсюда – правильный выбор, только там будет еще сложнее. Нет, мы уж как-нибудь, отсидимся, отмолчимся и переждем.
Он пытался возражать:
– Ну не все же. В любое время и в любом месте были и есть другие. Тебе просто не повезло.
– Мне-то как раз повезло, – жарко шептала она и смотрела на него затуманенными глазами.
– Нашла героя, – удивлялся он. – Да что ты про меня знаешь, если на то пошло? Про все мои компромиссы с совестью, про неблаговидные поступки?
Она мотала головой:
– Ты из поколения героев. Вы жили в такой несвободе и умудрялись творить! Говорить, пусть непрямым текстом, но о главном и вечном. О любви, о дружбе, прекрасными словами. Вы не продавались за деньги. А их, деньги, давали в долг легко и без процентов. Вы читали запрещенные книги, зная, кстати, что за это вам будет. Вы не сдавали родителей в пансионаты, как красиво сейчас называют дома для престарелых. Вы любили от всего сердца. Оставляли бывшим женам квартиры и уходили в никуда ради новой любви. Вы жили в картонных домишках на море: пили дешевый портвейн, рассуждали о жизни, читали друг другу стихи, клялись в вечной любви и вечной дружбе.
После приукрашенной войны, после послевоенного жирного и лакового лубка пырьевских ярмарок, со снопами золотистых колосьев и гусями из папье-маше, после яростно звонких песнопений про богатую и сытную Родину, после целлулоидных героев, которые были либо кристально чисты, либо вымазаны дерьмом с головы до ног, вы впервые заговорили на человеческом языке. Оказалось, не все однозначно – и измены, и предательства иногда совершают не самые подлые люди! Вы рассказали о том, что тихая нежность важнее надоев молока, а вполне приличный человек имеет право оступиться и совершить ошибку. Оказалось, советский человек тоже хочет хорошо одеваться, любит вкусно поесть, мечтает о Париже и голубой нейлоновой водолазке, и – главное – его не все устраивает в жизни! Он не ощущает себя идиотски счастливым, вот в чем дело…
