Мария Метлицкая - Ее последний герой
– Это ты трудовой? – усмехнулся Городецкий. – Ну да, рабочий класс. Пьянь ты, а не рабочий класс.
Степаныч нахмурил тонкие брови, решив обидеться, но передумал и с удовольствием повторил:
– Мотыга! Лохматая, тощая, бледная как поганка. И чё ты в ней нашел, Илюх? Вот я бы – ни за какие деньги, ни разу. У бабы должно быть тело. А тут…
– Сгинь, – неласково бросил Городецкий и скрылся в квартире.
Приходила! Господи, что ж теперь делать? Позвонить? А что сказать? Прости, что не предупредил, не подумал. Да и зачем предупреждать? Они расстались, и он не должен никому отчитываться.
На душе было погано. Не помог и коньяк, остававшийся после их посиделок. Нет, не стоит звонить. Пусть думает о нем что угодно. Так даже лучше, еще одно подтверждение, что он – подонок и мерзавец. И ей будет легче: поскорее его возненавидеть. Возненавидеть и забыть. А ему будет легче не слышать ее голос. Потому что наигрался. В страсти, в разборки, в претензии, в скандалы, в ссоры и перемирия… Во все.
Все. Больше ничего не надо. Не трогайте меня, забудьте. Пожалуйста!
* * *В голову ничего не лезло: ни работа, ни предстоящая беседа с Поповым. К черту! А выбираться надо. Она хорошо помнит, как однажды уже проваливалась в эту черную яму, в дыру без дна и без воздуха. Ничего не было страшнее. Поэтому нельзя. Последние силы – в кулак. Собери себя по почти растаявшим кусочкам, по острым осколкам, по обрезкам, по хрупким косточкам. Собери в узелок, свяжи с четырех сторон и потряси аккуратненько, чтобы ничего не сломалось. И вперед! Потому что иначе… Не будем об этом.
Душ, оттеночный шампунь, маска на лицо – яйцо, сметана и геркулес. Потом – светлый, почти невидимый, лак на ногти. Подщипать брови. Новая блузка, еще не надеванная, не забыть сорвать бирку. Серьги в уши, колечко на палец, браслетик на запястье. А, забыла. Духи, французские непременно. И можно идти вперед. Нас ждут великие дела! Вперед, никто, кроме тебя. Никто тебя не поднимет и не вытащит. Господи, только почему совсем нет сил? Почему я так устала? Так устала, что хочется лечь, закрыть глаза и никого не видеть.
И она опустилась на стул – красивая, причесанная, наманикюренная, душистая и нарядная. Села и разревелась.
* * *«Странная штука жизнь», – подумал он и тут же застеснялся пришедшего в голову штампа. Все-таки, как ни крути, странная. После стольких лет томительного безделья, удушающей тоски, давящего пессимизма и полного ощущения, что все давно позади, казалось, можно наконец встрепенуться, отряхнуть пепел с подошв, раскрыть глаза. Выдохнуть, глубоко и медленно, так, чтобы набрать новую порцию целительного свежего воздуха. Расправить плечи, в том числе в прямом смысле. Поднять голову, попытаться снова полюбить этот мир или если не полюбить, то хотя бы стать к нему снисходительнее, как делают все счастливые люди. Ему снова выпал фантастический шанс попробовать стать счастливым. Такая удача. Да, незаслуженная, но разве можно отказываться? Самый сильный из безусловных инстинктов – инстинкт выживания. Это проходят еще в школе. По крайней мере, они проходили. А он не воспользовался шансом. Ничтожество. Да ладно! Самоиронии ему хватает. И еще трусости. Он-то знает себя лучше других. Он трус. А герои, они не просчитывают. Они протягивают руки, берут все, что им дается!
Перед глазами в который раз проносилась вся жизнь. С самой молодости. Времени до утра – вагон. Большинство событий вспоминается как старое кино при ускоренной перемотке. А на чем-то останавливаешься. И переживаешь в сотый, тысячный раз.
Он вспомнил Лильку, свою первую жену. Она называла себя «Лилиана», и в титрах писали так же. Ей, смешной девчонке из белорусского села, казалось, что так шикарней. «Шикарно» вообще было ее самое любимое слово. Шикарный пиджак. Шикарные туфли. Шикарный мужчина. Шикарная жизнь. И ей хотелось всего этого «шикарного».
Красавица была. Тоненькая, как тростиночка. Волосы льняные, таких блондинок он больше не встречал. И глаза – утонуть и не выплыть. Отлично пела, танцевала. Все рассматривала фотографии западных звезд. Долго рассматривала, как под микроскопом. А потом спрашивала:
– Вот ты мне ответь! Чем я хуже этой или этой?
Он смеялся:
– Лилька, отстань!
А она злилась и, бледнея, поджимала губы:
– Нет, ты мне ответь!
Он раздражался, и начинался скандал. Господи, какая глупость – сравнивать себя с кем-то. Лорен – звезда мирового уровня. И муженек ее – продюсер. Тебе это понятно?! А Бардо – вообще запредельно. Где ты встретишь такое лицо? И не надо вспоминать ни про какие каноны, здесь их нет и не может быть. Потому что Бардо – это Бардо! И муж у нее – режиссер.
– И у меня, – тихо отвечала Лилька. – И у меня муж – режиссер.
Он бесился и хлопал дверью. Она мечтала о Каннском фестивале. О призах, лестнице в красном ковре. О длинном платье из блестящего шелка. О шепоте, несущемся вслед. О восхищении, почитании и всеобщих восторгах.
Но ничего не получалось. Снялась в одном неплохом фильме. О ней вроде заговорили. В одном журнале появилась статейка с фото на обложке. И все. Больше ни одного предложения. Он уговаривал ее родить ребенка и чуть подождать. Она пила таблетки «от нервов» и просто пила. Он боролся за нее как мог. Были и частные психиатры, и закрытая клиника. Держалась она месяца два – а потом все снова.
Он мечтал уйти. Она грозила самоубийством, умоляла его похлопотать за нее перед друзьями. А уж когда он начал снимать… и взял не ее, началось: полная пачка таблеток и бритва в ванной.
Он пытался ей объяснить, что не взял ее по единственной причине: она не здорова. В ответ она бросалась на него с ножом. Приятель посоветовал сдать ее в психушку. Он, измученный ее болезнью, стал мечтать о том, чтобы ее не спасли. Но «сдать» не решался.
Намечтал. Лилька выпрыгнула из окна. А он был дома, курил на кухне. Стоял лютый мороз. Он слышал шум открывающегося окна, треск отрываемой от рам клейкой бумаги. Слышал, но не двинулся с места. Ноги, словно свинцовые, прилипли к полу. Он включил радио на полный звук. По радио бодро пел Юрий Гуляев. Потом закрыл лицо руками – выходить было страшно. Так страшно, что он просидел так еще долго, пока не раздался звонок в дверь. Звонила милиция. Труп женщины под окном обнаружил кто-то из прохожих.
Он смотрел на молодого лейтенанта и соседку, что-то мычал в ответ и отказывался спускаться вниз опознавать. Его оставили в покое и вызвали «Скорую». Потом, после «Скорой» и какого-то укола, после которого его страшно тянуло в сон и он умолял всех уйти, он наконец вспомнил телефон приятеля. Лейтенант поднял телефонную трубку и что-то стал объяснять – неторопливо и терпеливо.
А он уже спал. И странное дело, ему снился прекрасный яркий сон: берег моря, изумрудная вода, невысокие горы, покрытые лиловыми цветами. И нежное, почти прозрачное, светло-голубое небо, в котором летел крошечный серебристый самолет. Летел прямо на ослепительно яркое, почти белое солнце. И в этом самолете сидел он. Один. И ловко справлялся со штурвалом, не уставая поражаться красоте мира.
Проснувшись, он подумал, что этот серебристый самолетик и есть транзит в его новую и счастливую жизнь. Про Лильку он вспомнил позднее, когда взгромоздил на плиту тяжелый, полный воды темно-зеленый чайник. А потом случилась та мерзкая история с ее матерью и письмом. Теща, естественно, приехала хоронить дочь. Не проронила ни слезинки. Баба была суровая, крепкая, в войну партизанила в Полесье, муж повесился по пьяни, двоих сыновей потеряла – тоже за воротник закладывали дай бог. Говорила, война выжгла все сердце. Подняла большое хозяйство и сразу после войны стала председателем колхоза. Лилька – последыш, любимица. А когда дочь собралась в Москву «на артистку», прокляла ее громко, на всю деревню. Лилька впервые ослушалась мать и долго, еще лет шесть, страшно боялась, что та приедет в Москву и «оттащит ее обратно в село за волосья». Но гордая старуха не приехала ни разу – ни на свадьбу, ни на Лилькину премьеру.
На поминках в Доме кино теща выпила три рюмки водки, закусила черной горбушкой и поманила его пальцем. Вышли. Старуха, сощурив больные и умные глаза, спокойно сказала:
– Посажу. И не дергайся, все равно посажу.
– За что? – искренне удивился он.
– А что, не за что? – спросила теща.
Он пьяно мотнул головой, мучительно вспоминая ее отчество.
Теща достала из кармана старой вязаной кофты лист бумаги.
– Прочти на досуге, – усмехнулась она недобро. – Может, тогда догадаешься.
И пошла к выходу. Потом обернулась.
– Это, – кивнула на лист, – переписанное, конечно. А настоящее, Лилькино, у меня. Пока. А скоро будет в милиции.
Он сел на банкетку в коридоре и стал читать. Не удивился: Лилька жаловалась матери, что он, муж, ее «гробит», не знает, как от нее избавиться. Поднимает на нее руку, ненавидит и изменяет. А главное, в своем кино не снимает, потому что ждет, «чтобы она пропала». Смерти ее ждет и всячески ее к этому ведет. И в конце: «Не удивляйся, мама, если придут плохие вести. Во всем виноват Городецкий. Меня не будет, а он все так же будет красоваться, снимать свое кино, спать с проститутками и никогда ни за что не ответит».
