Максим Гуреев - Покоритель орнамента (сборник)
За алтарной преградой – кающиеся.
В притворе – оглашенные.
Вне музея – таинство.
Зрит.
Вера закрыла глаза: теперь все это кажется так далеко и неправдоподобно – висящий на гвозде френч-лапсердачок, валяющееся на полу детское духовое ружье с отпиленным прикладом, продавленная раскладушка и сосущий во сне палец пятидесятилетний плаксивый мальчик-инвалид.
Мурлыкать умеет и сопеть, когда кровь приливает к голове.
Инвалида звали Немцем.
Часть 4. Посещение музея
Немец запомнил то последнее посещение музея, перед самой войной. Огромный античный монстр, наполовину погруженный в тенистые заросли осеннего сада, где на монотонно скисающих газонах дозволительно было играть в крокет лишь в непосредственной близости от императорских оранжерей и лодочного павильона. Музеум неспешно накатывал на мощенную булыжником площадь свои кирпичные колонны коринфского ордера, рассыпавшиеся базальтовыми ступенями к ногам. Немцу казалось, что мама ведет его сюда, чтобы принести в жертву растрепанным мраморным истуканам. В жертву – такую бесполезную, абсолютно однообразную, страдающую малокровием и эпилепсией, способную залить слюнями и мочой чарующий Пергамский алтарь.
Они поднимались на второй этаж. Преодолевая туман и густую осязаемую влагу, привнесенную сюда в мятых цинковых ведрах рабочими подвалов с застывающего неподалеку канала, слабый сумеречный свет трогал зачехленную мебель. Мама разрешала Францу или Иоганну Гутенбергу «побегать тихонько» – непостижимая Феофания. «Побегать тихонько» здесь, где агнец сам придумывал себе имена: имя буквы – Иоганн Гутенберг, имя ночи – Альбрехт Альтдорфер, играл в горбатого, изукрашенного водяными красками Веласкеса или Гюбера Робера с его руинами забытых средиземноморских цивилизаций. Это мама всегда так говорила: «Ты можешь побегать тихонько, но только смотри не шали», а сама направлялась в зал передвижников.
Здесь практически отсутствовавшую мебель с успехом заменяли многочисленные картины и мольберты, которые можно было передвигать, двигать, ронять, уронять, поднимать и опускать, совершать наклоны и махи руками, ногами ни в меньшей степени не возбранялось совершать эти самые махи, вновь передвигать, издавая максимум всевозможного шума. Когда зажигали горние паникадила, люстры и медные бра в газовых чехлах, становилось возможным вглядываться в потрескавшуюся от времени и сырости настенную живопись: самые разнообразные бородатые портреты с руками, среднерусские пейзажи, будь то миниатюрный жемчуг «пахитонова» или трубы холстов, приставляемые к губам для извлечения соответствующего воя, туманные, вернее сказать, дымные ночи Куинджи и кровавые, разлагающиеся натюрморты в стиле Снайдерса. Немец видел картину: охотники, добывающие при помощи австрийских обкусанных штыков свои обильные агонизирующие трофеи, и мальчики в тяжелых фламандских треухах, распяливающие на деревянном станке урода, правда, пропоротого, пропоротого загодя. Из импровизированной раны на пол вываливается целая куча сырых слипшихся опилок, и потому необходимо идти за ведром. Затем мальчики валят чучело на пол и при помощи подвернувшейся по случаю «общепитовской» тарелки, что обычно подставляют под цветочные горшки, собирают разбросанные в беспорядке внутренности и засыпают их в курящиеся недра, чем-то напоминающие тайники дровяного сарая на задах ловчего двора. Охотники приветствуют и празднуют, готовятся к следующему гону. После чего один из них забирается на поверженного таким жалким образом урода с ногами и утаптывает образовавшийся, хрустящий опилками мохнатый горб. Провозглашает: «Кюрие елейсон!», «Исполай деспота!», «Достойно есть!»
Антресоли музея заполняли мучнистые, мучимые извечной астмой хористы, известные по выступлениям в Мраморном дворце и Эрмитажном театре. Известь, бумазея, белила скрывали подтеки потолка – тут было уже совсем близко – подтеки на лицах. Некоторые из музыкантов, настраивавших свои инструменты (здесь, в тесноте конх и парусов), довольно-таки виртуозно орудовали всякого рода клапанами, колками и янтарной канифолью.
Слушатели «сезонов» отсутствовали.
Немец, будучи столь внезапно погруженным в настроение одиночества и вседозволенности, еще какое-то время стоял в нерешительности. «Нет, так не бывает!» – ведь он уже приготовился плакать и просить, просить рабочих, просто умолять раешников-смотрителей не отводить его куда-то в район дворницкой или на зады гардероба – местность «заозерская», – куда набрасывали побитые осенними заморозками листья и яблоки из сада и оранжерей. «Нет, нет, так не бывает!», когда бы некто отвел-таки руку приготовившегося к жертвоприношению, и угощал бы его потом, и привечал бы его, и ублажал бы нестройной музыкой, и умывал бы ноги, и застегивал бы сандалии.
Немец подходил к окну. Бесспорно, поднебесные потолки и сдобная терракота, затаившаяся в корытцах экзотических кивориев ниш, со всей значительностью гудели невесть откуда взявшимися сквозняками, разносили, не без натуги духовных орудий, всякий ничтожный звук: будь то шаги или треск горького навощенного паркета. Немец даже вздрогнул, когда за мамой захлопнулись огромные дубовые, инкрустированные пасхальными звездами, двухстворчатые двери-ворота.
Немец подходил к окну…
Немец подошел к окну: в глубине Михайловского сада, преодолевая анфиладу деревьев, комнат, заболоченных низин (благо город стоит на топях) павильонов, деревянных вольеров для почтовых голубей, потуреченных славян в лице болгар, боснийцев с тем же успехом, обрусевших совершенно корейцев и ингерманландцев, возносились замшелые мраморные изваяния, разглядеть подробности которых, в связи с надвигавшимся с залива туманом, становилось с каждой минутой все более затруднительно.
Несколько солдат сгребали опавшие листья в кучу. Солдаты лениво переговаривались.
По-другому: предчувствием военных действий несколько солдат, несколько угрюмых спивающихся саперов (у них даже было прозвище «землеройки»), сгребали граблями в огромную, кадящую прелыми бинтами, желатином и аптечным фронтом кучу ветки, опавшие листья, скошенную почерневшую траву. Солдаты лениво переговаривались, однако закурить или, к примеру, разорвать бумажную упаковку нюхательного табаку, дабы ублажить горячие глубины поднятых воротников, не решались.
Немец вспомнил, что, когда он был еще совсем маленьким и они с мамой и отцом жили в гарнизоне где-то под Псковом на торфяниках, точно такие же солдаты, правда вооруженные палками, ходили ночами по пустым, освещенным газовыми фонарями улицам, охраняя ночные смены от собак. Тогда лютовали своры и с первыми зимними сумерками давали о себе знать прерывающимся каркающим лаем, что разносился над всем низкорослым, проваливающимся в топь, клубящимся цинковыми тучами до самого горизонта редколесьем.
«Нехорошее это место, я бы сказал, плохое какое-то, тут даже летом, в том смысле, что световой день долгий и рабочие на торфозавод приезжают, все равно что-то томит, ну настораживает, пугает как бы, и лес шумит по-особенному, не то чтобы зловеще, нет, а просто воет, как если бы толстенная промасленная струна металлического троса, каким стягивают вязанки пиловочника на лесобиржах, издавала бы глухой волчий вой, гул, сотрясая воздух. Тревожно, в общем, да еще эти собаки. Я же говорил: нехорошее это место, плохое какое-то…»
Посещение музея всегда было чрезвычайно кропотливой церемонией разоблачений, переоблачений и облачений. Например, когда речь заходила об Этрурии и окрестностях старого Рима, мама Немца торжественно назначала хитоны, шитую вязь и пахнущие прачечным крахмалом свитки. Отец же более любил Византию и уж на крайний случай восточные темы Верещагина, где кустодия при вратах или скачущие конногвардейцы под крики «ура», «виват», «виктория», «за веру, царя и отечество», «с нами Бог» и прочая и прочая.
Удалые.
Фуражки и папахи с ремешками под подбородок.
Благо Конюшенное ведомство располагалось рядом, проступало сквозь опустевший сад своими распластанными по набережной Мойки сооружениями.
Сквозь сад дымный. Надвратный храм Воскресения.
Через два месяца после объявления войны музей закрыли.
* * *– Вот, девочку привезла, – Вера попыталась улыбнуться.
– Хорошая девочка… она спит? – Немец осторожно прикоснулся к одеялу, в которое была завернута Феофания.
– Хорошая девочка, хорошая… она просто не шевелится, корчи, знаете ли, приключились, но врачи говорят, что это пройдет, видите, она уже открывает глаза и смотрит на всех нас, не узнает, но это естественно, откуда же она нас может знать? Вот посмотри, деточка, это – Павел Карлович, а я – Вера, твоя мама. Ты меня узнаешь? Смотрите, смотрите – узнает, уже узнает, а ведь мы познакомились совсем недавно! Все будет хорошо, да? Все будет хорошо! Сейчас мы помоемся, переоденемся в чистенькое, будем угощаться, а потом и спать.
