Наталья Горская - Риторика
– Ну, понятно, – пробурчал кто-то из рабочих. – Чтобы им ещё лучше жилось, нам надо ещё лучше работать.
– Да где и как нам ещё лучше работать, если практически все производства остановлены?!
– Идите мыть посуду в кафе!
– Но не может же вся страна, в самом деле, податься в официанты! Что это за страна такая будет? Страна обслуживающего персонала? Кого обслуживать-то? Других официантов? Других халдеев, но только выше рангом?
– Я мою посуду в кафе! – заявила какая-то женщина, тоже сотрудница нашего Завода. – По вечерам. Но там тоже… зарплату задерживают.
– По вечерам приличные женщины дома сидят! – нашёлся управленец, доказывая в который уж раз, что исправный чиновник редко бывает хорошим оратором.
И вот почва стала уходить из-под ног великого оратора и артиста. Он вдруг осознал, что находится не на сцене античного театра, а в реальной жизни, где с неба идёт мерзкий дождь, а вместо древних греков его слушают мрачные люди в чёрных спецовках и телогрейках. И вот в этом реализме его талант не возымел результата. То его вялая артикуляция сменялась энергичной, то внятная дикция переходила в неразборчивое бормотание. Мы чувствовали себя приёмной комиссией какого-то театрального вуза, которая прослушивает абитуриентов.
Он вдруг заговорил про народ. Про великий русский народ, который «вынес Победу на своих плечах». Куда и зачем он вынес чью-то победу, было совершенно непонятно, да и неинтересно. Он говорил так, словно бы народ – это не мы, а это какое-то далёкое и незнакомое нам племя, которое так страдает, что нам и не снилось, а мы потеряли совесть, и нам не хватает смекалки, чтобы прожить какие-то всего-навсего год, полгода без зарплаты. Он грозил нам каким-то локаутом, свято веря, что нас ещё можно чем-то запугать. Чувствовалось, что наговорился он досыта, и был очень доволен собой.
Второму оратору надоело блеянье первого, и он вдруг удивил всех вопросом:
– Каково целеполагание вашей забастовки?
– Дайте деньги! Верните наши деньги! Воры, сволочи!
– И в самом деле! Полно дурака-то валять. Верните нам наши деньги, и мы дальше работать пойдём. А то, что же это: цены у нас нынче, как в Европе, а зарплаты, как в ж…пе! Всё врали про капитализм, что он грабит рабочих, а в США-то, поди, такого безобразия нет, чтобы работающим людям не платить!
– Да когда же вы избавитесь от этой ущербной привычки всё время на кого-то равняться?! – риторически вопрошал чиновник вроде как у самого неба, закатив глазки. – В США же не говорят: давайте равняться во всём на Россию, давайте своим рабочим такую же зарплату сделаем, как в России. Своим умом надо учиться жить, товарищи!..
На этот раз логическая уловка не сработала, и дурак почувствовал, что его сейчас будут бить. Может быть, даже ногами.
– Ваш клистирный батальон вообще денег недостоин, – ответил он вдруг просто.
– А кто у нас чего достоин? – хрипел Кондрашкин. – Если так рассуждать, так у нас никто ничего не заслуживает! Я вообще не понимаю, по какому принципу сейчас наш труд оценивают. Раньше вся страна получала приблизительно одинаковую зарплату, но в условиях тотального дефицита при пустых прилавках это особо на психику не давило. А сейчас кто там знает, по какой схеме нам зарплату начисляют? Все эти сетки тарификационные… По ним много получает тот, кто меньше всего делает. Чиновник какой-нибудь, с профессиональным геморроем, сидит весь день в светлом и чистом кабинете, и имеет за это «великое сидение» приличную зарплату, а работяга, как бы жилы себе ни рвал, – ни черта он не получит!
– Да, – поддержала его тоненьким голоском интеллигентная девушка Вика из литейного. – Раньше наши актёры и учёные получали по пятьдесят рублей, а теперь, когда они уже умерли, стали говорить, что они были великими людьми. У нас великие нищенствуют, а мы в этом видим какое-то подвижничество, а не позор для нации. За рубежом существуют государственные расходы на поддержку предприятий, которые не умеют ничего толком произвести. Но даже убыточным для страны производствам помогают, – не выкидывать же людей на улицу. И если вы наш Завод считаете убыточным, то почему бы не помочь прямо, минуя менеджмент компаний-посредников…
Чиновник её даже не дослушал: «Ну и придурки!», и важно растворился в дверях Управления.
– Ишь, отгрохали себе хоромы! – неподдельно восхищались ему вслед роскошью парадного подъезда. – Одна дверь, наверно, стоит, как вся моя комнатёнка в коммуналке.
Следующий болтун, который выплыл из сих роскошных хором, вообще не умел говорить. Точнее, он говорить-то говорил, но как-то тяжко было его слушать. Он постоянно произносил какие-то прописные истины с видом человека, который их только что сам прямо тут вот и открыл. Эта ложная новизна просто поражала своей наглостью! Он использовал в речи полный риторический арсенал в виде крылатых слов, афоризмов, идиом, аллегорий, иносказаний, антитез, а когда умолкал, то пауза как бы говорила, что слаб могучий и великий русский язык для выражения всей грациозности и масштабности его мысли. О, эти угрожающие и многозначительные паузы-ожидания, подкрепляемые взглядом или листанием каких-то документов (среди которых вдруг оказался предательски выпавший «Плейбой»)! Он бы ещё чётки перебирал во время своих пауз, отсчитывая бусины, когда будет пора паузу прервать.
Вся его речь изначально была адресована лишь одной стороне общения, – его стороне. Никак не нашей. Мы и так всё это знали, а его сторона слушала, как Христа на Нагорной проповеди, бросая на нас взгляды партизан, попавших к немцам. Он использовал в речи какие-то только ему одному понятные аллюзии. Видимо, эти намёки были понятны людям его круга, но мы не были из этого круга. В целом было видно невооружённым глазом, что человек научился так брюзжать ещё в советские времена, когда в риторике поддерживалось только одно направление, – политический аспект пропаганды и агитации.
За ним вышел последний за сегодняшний сеанс оболванивания масс крикун, у которого оказались на редкость мощные лёгкие, которые он не щадил, невзирая на наш сырой и холодный климат. Он тоже много тараторил о совести и героизме какого-то народа, который они, видимо, давно сгнобили, а теперь сокрушаются, что вот есть ещё народ, да не тот. Впрочем, что-то неискреннее звучало в его увещеваниях, но он так кричал, что до искренности тут не доберешься. Это риторический приём такой у них специальный: кричать и таращить глаза. Иной раз говорящему не хватает одного набора воздуха даже на пять-шесть слов, а этот за один выдох выбрасывал нам до сорока – пятидесяти! И так гладко выбрасывает, с такой подачей, что грех не подхватить, а – не хочется.
В конце концов, и этот выдохся. И вот совсем заглох, покраснел и надулся, словно его хватил апоплексический удар. Бывает, что в механизме речи что-то не срабатывает, нарушается координация, и предложение обрывается, как перегоревший провод, и возникает пауза, – не смысловая и намеренная, а вынужденная и ненужная. Оратор раньше времени израсходовал весь свой материал для речи и теперь ему нечем заполнить рисунок речи, отчего он становится скомканным. Он снова разбегается с начала незаконченного предложения, словно таким образом пытается перепрыгнуть препятствие в виде затора из отсутствующих слов.
Заполнить этот мучительный вакуум было нечем, поэтому оратор сначала прибег к спасительному в таких случаях «заполнителю» в форме невнятного бормотания, мычания ммм и прочих а-а-аа, эээ, ну-у-у, тэ-экссс, но это не помогло. Тогда он начал громоздить в речь по пять придаточных предложений с соединительными союзами что и который, но это тоже не помогло. Так, произведя полную инвентаризацию всех имеющихся у него языковых средств, он в конце просто сжал кулак и потряс им в воздухе, как раньше европейские коммунисты делали при фразе «рот-фронт».
– Прорвёмся! – заверил он нас.
Точнее, это нам надо было куда-то прорываться, а они-то все давно уже прорвались-пробрались к месту под солнцем.
– Вот лучше ногою запнуться, чем языком, – сделал кто-то заключение из наших.
Из окон Управы на нас глазели её обитатели, кто испуганно, кто надменно. Некоторые из них открывали форточки и кричали: «Бездельники! Это у вас теперь работа такая бастовать, да? По «Международной панораме» научились, да?». Была такая передача в советское время по воскресеньям в 18.00.
Подобная критика на личностном уровне привела к полному блокированию у слушающих всякой способности к диалогу. Сначала издёвка в словах была едва уловима, а потом так откровенно проявилась, что народ даже переглядываться стал: это они, в самом деле, так говорят, или только у меня слуховая галлюцинация? Слово, – это сильное и страшное оружие, – стало неподконтрольным. Зазвучали маты, причём с обеих сторон.
Какие-то управленческие барышни, очень холёного вида и в шёлковых блузках, кричали из окон: «Да какие вы рабочие? Рабочие работают, а вы как побирушки ходите тут! Рабочие – от слова ра-бо-тать!». Под окнами, на улице, рабочие в шапках на рыбьем меху, грязных ватниках, стоптанных сапогах и промасленных спецовках только покатывались со смеху на писк этой мелюзги:
