Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?
Да-да-да, Анна Васильевна, – говорила мама, – куда только её мать смотрит, я не понимаю?! Я знаю, что она на заводе в три смены работает, но всё равно: если девочку в таком возрасте оставляешь без присмотра, потом хлопот не оберёшься! Откуда я знаю?! Пусть сама об этом думает! Мне своих забот хватает! И с другой стороны – моя дочь тоже в этой школе учится! Как я могу быть уверена, что эта самая Сидорова, или как там её, эта Козлова не рассказывает, что они именно делают с этим Филатовским, или как там его, вместо уроков! У меня дочь – девочка-подросток. Им в таком возрасте всё интересно… Да-да-да… просвещает их… воо-от именно – просвещает! Нет! Конечно, я завтра же пойду в школу и скажу им, чтоб этот вопрос обязательно был поднят на педсовете! Родители пустили на самотёк, пусть школа примет какие-то меры! Нельзя же учебное заведение превращать в дом терпимости! Если этот процесс не приостановить, то школа превратится в настоящий вэртэб!
«Вэртэб»! – именно так, делая ударения на оба «э» произнесла мама.
Через день Аделаида на переменке столкнулась прямо лицом к лицу с Танькиной мамой в рабочем комбинезоне. Она была некрасивая и вся в потёках краски.
– Девочка, где у вас «учительская»? – спросила Танькина мама.
– Вон! – неопределённо махнула рукой Аделаида вглубь коридора. – Везёт же некоторым! – с удивлённым восторгом подумала она. – Козловой мать даже не знает, где кабинет директора и где «учительская». О том разговоре, когда она с мамой «делилась» школьными секретами Аделаида, давно забыла.
Через одну переменку к ней подошёл Филонов и, ничего не объясняя, с размаху засветил в левое ухо. Ещё через урок все девчонки класса объявили ей бойкот. Они не то что не разговаривали с ней, они даже не видели её. Это было в сто раз хуже, чем когда мама порвала ту самую чужую «Тетрадь» с вопросами. Теперь, когда Аделаида просто шла по школьному коридору, делали вид, что идёт пустое место. Зато Козлова оказалась в центре внимания. Она сидела в классной комнате заплаканная и с красным носом. Ирка ей подарила свой носовой платок, а Олька одолжила расчёску. Ей все сочувствовали и угощали после школы конфетами. Говорят, она потом с Филоновым задружила ещё сильнее.
Мама ничего не имела против Козловой лично. Она просто презирала людей с не очень высокими моральными принципами… Мама любила порядок во всём, полностью отвергая вольность и распущенность. Маме мало кто нравился. Точнее, никто не нравился вообще… Если даже у кого-то мама видела действительно положительные черты, она бы всё равно никогда бы не похвалила этого человека, потому что тогда бы он мог сметь поравняться с мамой в достоинствах, или ещё глупее – мог стать лучше в своих глазах. Открытый человек обвинялся мамой в хитрости, лживости и в «своём бубновом интересе». Человек, умеющий трезво оценивать ситуацию – в бездушии, эгоизме. «Плохими» были все! Ну, может, кто-то немного лучше… кто-то немного хуже… Прежде всего мама презирала внешние проявления аккуратности и женственности.
Самое главное у женщины в голове! – говорила она. – Женщина должна быть гордой и недоступной! Эти бигуди-мигуди, всякие кремы-мемы ни до чего хорошего не доводят! О чём может серьёзном думать женщина, если на её лице пудра?! У женщины должна быть естественная красота! Блеск в глазах, интеллект!
В каждой, особенно более-менее ухоженной женщине она старалась найти недостаток:
Посмотри, какие у неё кривые ноги! – говорила мама, увидев женщину не в заскорузлых кирзовых сапогах, а в чём-то более достойном женской ноги.
– Посмотри, какие у неё зубы страшные!
– Вуй! Какой рот кривой!
– Какая толстая!
– Какое безумное выражение лица!
– Посмотри, во что она одета!
Как-то раз Аделаида вообще усомнилась в маминых принципах, она не смогла поверить, что мама действительно так думает, а не говорит наоборот, чтоб произвести на кого-то впечатление.
С недавнего времени Аделаида попыталась шить. Она категорически отказалась ходить к портнихам, примерять при них платье и каждый раз выслушивать, что той пришлось «переделывать весь крой из-за нестандартной фигуры». У них дома была ручная швейная машинка «Подольск», и Аделаида стала стараться решать вопросы своих туалетов сама. Сшить простую юбку оказалось большого ума не надо, то есть – покупаешь метр ткани, делаешь три шва: один внизу – подол, один сзади – спина, один – наверху и продеваешь туда резинку. Всё! Юбка готова! Потом она начала добавлять карманы, потом шлицу. Она стала придумывать сама, переделывать и комбинировать выкройки, благо что подписка «Работницы» лежала дома, перевязанная коричневым шпагатом. Высшим пилотажем оказался журнал «Бурда» на русском языке. Он и сам был потрясающе красив и ярок. Это был маленький кусочек странной, богатой, – придуманной жизни. Были рецепты печенья, куда надо было добавлять какую-то загадочную корицу; какая-то блестящая бумага, из которой можно было склеить «новогодний сюрприз». Какая «блестящая бумага», если у неё и клея-то никакого не было! Только у папы в сером тюбике казеиновый, воняющий потными ногами. Там в журнале ещё был такой вкладыш с выкройками – не журнал, а подарок судьбы! Эти заграничные модели, правда, приходилось очень сильно переделывать, а некоторые детали были ну, совершенно неприемлемы не только для Аделаиды, но и для всех жителей Города. Вот как можно носить такие бриджи до колен, или такую ярко-красную «кричащую» кофту! Зато если постараться и на выкройке продлить линии, то из бридж получатся брюки Сёме, например. И кофту можно связать вовсе не красную или оранжевую, чтоб ни одна машина на улице мимо не проехала, а серенькую, коричневую, тёмно-коричневую.
Аделаида просмотрела журнал и просто поразилась количеству замечательных идей! Прямо растерявшись от предложений и решений, она сунула маме «Бурду» под нос, прямо между глазами и журналом «Семья и школа»:
– Мам! Смотри какие платья красивые! Вот ты бы какое выбрала?
Мама, брезгливо выпятив вперёд нижнюю губку, опустила журнал вниз:
– Убери, ну, из-под носа! Ничего не вижу! Подожди, сказала… Что посмотреть? – медленно перелистывала страницы мама, словно в её руках была не мечта всех женщин – красавица «Бурда», а «Капитал» Карла Маркса на уругвайском языке.
– Мам, какое ты бы себе платье выбрала? У меня прямо глаза разбегаются!
– Оно и видно! Мне здесь ни одно не нравится! Уродство какое! Ну, вот посмотри, посмотри! На что это похоже?! Здесь висит, здесь торчит… вот это к чему, спрашивается?.. И пояс какой-то дурацкий, затягивает всё! Чем дышать?!
В Городе пояски считались «вызывающими». Они пошло подчёркивали женские формы.
– Ладно, – вдруг мама смягчилась, – если всё-таки выбирать из всего этого барахла, я бы вот это выбрала, с белым воротничком, строгое, тёмно-синее, – мама провела рукой по груди.
Аделаида подскочила и зыркнула через мамино плечо, чтоб увидеть, на чём мама задержала пальчик.
– Мама… – Аделаида не знала, смеяться или обалдеть, шутит мама или говорит правду, – мам, это же фотография швейного цеха, который пользуется выкройками «Бурды»! А это – швея в спецодежде. В рабочем платье…
– Ну, что? – мама совсем не растерялась. – Мне нравится! Всё остальное – уродство!
– Из всего журнала мод только рабочая одежда?! Ты специально это говоришь, или шутишь?! – Аделаида уже сто раз пожалела, что вообще стала что-то показывать.
– Да-а-а! Делать мне нечего! Хочу на тебя впечатление произвести! Нужна ты мне! Оно выглядит элегантно! Белый воротничок, отворот…
Глава 6
Прошло ещё несколько лет.
Аделаида вполне научилась и вязать и строчить себе «наряды», как презрительно называла мама её прекрасные вещички, сделанные на домашней швейной машинке «Подольск». Всё это Аделаида проделывала довольно прилично и уже без выкроек. Она запарилась переводить с выкроек на кальку, потом увеличивать, потом склеивать, потом ещё что-то и ещё что-то. Она каким-то непостижимым образом сама предполагала, как надо кроить, чтоб вещь в готовом виде выглядела именно так, как она её задумала. Естественно, мама и папа были далеко не в восторге от её увлечений, поэтому, чтоб обзавестись новой очень нужной вещью, шить приходилось по ночам, дождавшись, когда из спальни донесётся мирный храп, плотно притворив дверь в свою комнату и ещё снизу подоткнув её паласом. В «детской» комнате она теперь жила одна, и ночью можно было даже ощутить себя свободной! Эдакая иллюзия принадлежности себе… Сёма, даже когда приезжал на несколько дней, спал на диване в гостиной. Кроить, правда, необходимо было при дневном освещении и на столе в столовой, ткань разложить в её комнате абсолютно негде. Комнатка – она и не комнатка вовсе, а бывшая кухня. Прежде, чем взять в руки ножницы и приступить, право на «пошить» ещё надо было заслужить своим многодневным примерным поведением: не получить за неделю ни одной «четвёрки» в школе; чтоб никто из учителей не пожаловался; чтоб не было «замечаний», чтоб дома «вела себя хорошо» и ещё много-много всяких разных условностей надо было соблюдать за разрешение «разложиться» на «мамином» обеденном столе в «маминой» столовой, в «маминой» квартире, мешая маме заниматься «мамиными» же делами, потому что «стол в столовой» нужен маме «именно сейчас». Если же всё-таки срасталось всё и выпадали «тройка, семёрка, туз», это ещё не значило, что в конце не выпадет пиковая дама… В самый отвественный момент практически виртуозного движения ножницами по копеечному ситчику без выкройки, появлялась мама:
