Фарид Нагим - Танжер
– Ни одной газеты нет у них, мы уже искали с Германом.
– Вот, блин! А вот как можно без газет жить?! Это же дешевле, если по газете искать.
– Дешевле.
– Неудачнику педику Кириллу, что ли, позвонить? – снова сказал он и засмеялся. – Как странно, Анварка! Так странно, что в этом огромном городе, мегаполисе, очень много одиноких девушек, девушек уставших без любви, и мне хочется подойти к ним и раскрыть свою грудь, и сказать – посмотри, какая у меня душа, зачем тебе «мерседесы» и счета в иностранных банках?! Ты знаешь, какой кроется внутри меня мир и какое счастье я могу тебе подарить! А они ищут совсем другое, обманываются, их используют, и все равно, бля…
– Нет, Дим, такое поколение женщин вымерло. Вымерло, как класс. Декабристок больше нет.
– И наверное, сотни, сотни тысяч из них в данный момент мастурбируют и мечтают о мачосах, а мы не можем никого найти. Я прямо чувствую их, слышу, как они стонут, и умоляют нас прийти. А мы ищем проституток.
– О-о, Димка, о-о, Анварка, наконец-то, о боже, о-о-о…
– Ой, мама, бля.
– Ой, папа.
– Говорят, в Японии наносят такие штрих коды на плечо, девушки, парни на дискотеках, и у всех считывающие устройства. Считываешь, а там написано: «хочу трахаться» или – «не прочь».
Я засмеялся и понял, что пьян, тяжело и устало пьян. А потом смотрел телевизор с выключенным звуком. А Димка что-то искал и все двигал меня.
– Где же он может быть?
– Дим, ты чего ищешь-то?
– Ключ ищу.
– А-а.
Он уходил, приходил и снова двигал меня.
– А что за ключ-то?
– Старинный такой, длинный должен быть ключ, резной.
– А-а.
– Не видел?
– Нет, какой ключ-то, Дим?
Он налил себе, немного налил мне и выпил.
– Анварка, там, в глубине моего шкафа какая-то дверь в стене, и прорезь для вот такого ключа.
– Ни фига себе, а я не видел.
– Странная дверь, эти гамадрилы ничего тебе не говорили про нее?
– Нет.
– А Вова, тоже ничего? Странно, я вот думаю, что же там такое, что за нею, дверь-то старинная?
Я почти весь влез в этот встроенный шкаф, но только стена, шероховатая гладь обоев.
– Где, здесь, что ли, Дим? Или сбоку? Штаны твои мне на голову…
Он сидел с гитарой, курил разноцветную сигаретку и спокойно смотрел на меня.
– Нет?
– Нет, конечно, Дим!
– А я думал, что, может, ты ее увидишь.
– Я-асно, Димон.
– Так грустно, Анварка, всегда ищу потайную дверь, а нигде нет. Почему нет потайной двери?
Я тоже закурил его необычную сигаретку.
– Дим, удивительно, где ты такие сигареты цветные находишь?
– Да-а, Анварка, так хочется, чтобы в этой хрущобе была хоть одна потайная дверь, – он засмеялся и замолчал, уткнувшись в гитару. Почесал струны где-то у себя сбоку. – Мимо белого яблока луны, мимо красного яблока заката, облака из неведомой страны все плывут и плывут, плывут куда-то. Облака-а, белогривые лошадки, облака, куда вы мчитесь без оглядки? Не смотрите вы, пожалуйста, свысока-а, а по небу прокатите-ка вы меня…
Меня так поразило это его пение, тихий гитарный фон, я затаил дыхание и боялся пошевелиться. Я вдруг почувствовал, что такого не услышу больше никогда в жизни.
– Мы помчимся в заоблачную даль мимо гаснущих звезд на горизонте…
Эта детская песня, которую в мультфильме весело и задорно пели ежик, заяц и какая-то белка, была так трагична в его исполнении и так безысходна, что хотелось закричать. Я вышел в коридор и столкнулся с Анатолем. Он сжимал в кулаке большую отвертку, темное лицо его кривилось, щеки ярко блестели.
– Андрей! – членораздельно сказал он. – Как же хорошо ты поешь, бля! Ты мне всю душу порвал!
– Да это не я, Анатоль! Если бы я еще умел и петь! Это Димка.
– Димка? Этот, что ли? Все равно хорошо, а пиздец мне, ребята! – он закрылся в ванной.
Я думал, что не засну с горящим светом, но заснул, и проснулся. Димка допил водку и казался трезвым, касаясь языком нёба, он тихо выщелкивал какой-то мотив. Записал что-то на клочке бумаги. Принес чайник с паром, нарезал кружочками банан и полил сверху вареньем. Я смеялся про себя, глядя, как аккуратно и с любовью он это делает. Интересно наблюдать за человеком, когда он не знает и не обращает внимания на то, как он сам выглядит со стороны, и оказывается такой хороший в этот момент. В одиночестве человек святой.
– Дим?
– Что, Анварка?
– Ты знаешь, что мы с тобой, как Шерлок Холмс и доктор Ватсон.
– Почему?
– Они ведь тоже снимали квартиру на Бейкер-стрит и даже не переживали по этому поводу. Потом Ватсон женился, ему уже лет много было…
Надо будет выпросить у Вовки тот чуланчик, чтобы не болтаться скрюченной фигурой в Димкиных ночных грезах.
Двенадцать
К вечеру необыкновенно синее небо. На ветке, рядом с моим окном, сидел маленький черный человек. Я вздрогнул в своей новой комнате, боясь еще раз повернуть голову… Он также сидел и чистил крыло, это был грач, такой большой, что я испугался. В открытой форточке стеклянно колыхалось теплое марево, и ветви дрожали, будто лежат в воде. Я замер и в этой тихой секунде вдруг услышал слабый, нежный запах весны, и обрадовался этому большому грачу, этим дрожащим ветвям и этой мрачной комнате с матрасиком на полу, все уже было весеннее и радостное, во всем сквозила жизнь – я пережил эту зиму, все пережил.
– Кам ту Марракеш, – пел и брился. – Кам ту Марракеш.
С удовлетворением замечаешь, что невозможно бриться и петь одновременно. Да, невозможно бриться и петь одновременно. Вообще-то мне плохо, но именно сейчас радостно, я весел и ироничен.
Брил это свежее, резиново-хрустящее и как всегда некрасивое с утра лицо, особенно татарское и некрасивое с утра лицо.
Чайник вскипел. Заварил прямо в чашке Димкин чай «Принцесса Нури», покрепче, чтобы зубы хрустели. Нашел газетку и гладил свою белую рубашку с глупой надписью «Charli». Я в ней женился, глупец. Потом гладил брюки, капли воды упруго и весело скрипели и хрустели под днищем утюга, подбрасывали его.
Солнце. Пение птиц. Запах разогретого утюга и распаренных брюк.
И сиюминутная уверенность в возможности счастья.
«Филипс – изменим жизнь к лучшему». Поднимался на эскалаторе, и вдруг в воздухе взблеснуло, я зажмурился, отшатнулся, подумав, что в меня брызнули водой, а это ветром со станции вздуло волосы девушки, и они блеснули, как мириады капель.
Беременных стало больше, надо записать… А здесь мы ехали с Серафимычем когда-то.
Задумался и очутился возле общаги, даже сам не поверил. Теряешь контроль – и вот снова у общаги. Часы «ЗИЛ» на стене также показывали без пятнадцати одиннадцать. Доехал на лифте до четвертого этажа. Очень мрачно в коридоре, еще и оттого, что не было света. Долго стоял возле своей двери, делая вид, будто пришел к кому-то. Уже почти не узнавал ее, только номер тот же – 412. Странно, что мы здесь жили с Асель, что она ходила в халате, и я видел ее в коридоре. Потом вдруг увидел след от китайского карандаша против тараканов на косяке. Заболело сердце. Ведь это она чертила той зимой. Она еще писала какие-то буквы. Оказывается, это были не буквы, а крестики-нолики, и получалось – охо-хо. А вдруг она сидит там, в темной пустой комнате, одна, в халате и ждет меня все это время. Хотелось окликнуть ее. Я прижался к двери, прислушиваясь. Охо-хо, охо-хо… Как может быть так, что время все лечит? Как мучительно и невозможно, кажется, ждать, когда пройдет время боли.
Потом был на пятом этаже. Проходил мимо 528-й комнаты. Стоял на площадке, курил. Вот сейчас из 528-й выскочит Асель, мимоходом обрадуется мне и вдруг почувствует, что случилось что-то непоправимое.
«Что?» – спросит она.
И снова стоял возле 412, как проклятый. Потом, зажав свою боль, задумчиво курил на лестничной площадке. И не поехал на работу. На № 3 троллейбусе проехал по Бутырской, Новослободской, Долгоруковской, мимо того старинного дома. В нем жила какая-то тайна, там меня ждали дореволюционные цыгане, и я чувствовал, что надо повеселиться напоследок, на мне была белая рубашка и черное проклятие. Пил с ними, видел всю их фальшивость и нерусский цинизм, но все равно приятно. Проехал по Чеховской. Ослепительно блистают хромированные детали машин. Доехал до Пушкинской площади. И пошел по Страстному бульвару, мимо «Нового мира» до клиники № 24, до больших тополей, где мы когда-то целовались с нею, и толстые стволы тополей так тяжело стояли на земле и качали тени ветвей на асфальте, будто двигая бульвар и нас вместе с ним. Вышел на Петровку, как всегда удивило и обрадовало своей красотой здание № 38 с колоннами, дошел до парка Эрмитаж, где мы были с ней. «Где же та развалистая скамья?»
Солнце было всюду – окна, очки, циферблатики, лужи. Блестели кончики волос, спадающих мне на глаза, искрились ресницы. Бешенство солнца. Сводит солнцем глаза, как скулы лимоном.
Смотрел на косое полукруглое здание на той стороне Петровки, и с надеждой думал о друзьях. Потом свернул на Большую Каретную улицу, странно, все влажное, а из переулка пыльный ветер. Все искал, где тогда мы гуляли с Асель. Пошел дворами и вышел к церкви. Смотреть на нее было радостно: заброшенная, голуби на карнизе казались мертвыми, старыми, как она сама. Я обошел ее и увидел маленький вход и доску, на ней было написано «церковь Знамения Пресвятой Богородицы за петровскими воротами 1679–1681 конец 1819». Она невысокая, кресты на ней маленькие, можно удержать в одной руке. Рядом с нею тополь, над ним синее небо. Потом пошел к другой церкви, а там двор и все церкви, церкви, у одной купол из черной треугольной чешуи. Большие кресты. Старая церковь, кирпич крошится из решетки кладки. Вошел. Вверху железные перекладины, на них фонари. Деревянные полы. Тихо потрескивают свечи. Я оставил свечу за счастливую радость.
