Ирина Муравьева - Соблазнитель
– Что плывет?
– Не «что», Танька! Кто! Кто плывет!
– Кто плывет?
– Как «кто»? Парень, Танька! Непьющий, не русский! Еще года два и поженитесь, правда!
– Но он ведь башку от тебя потерял?
Тут Вера задумалась, но на секунду.
– Башку он найдет. Я другого люблю.
И так она хрипло, таким странным голосом сказала «люблю», как стихи прочитала.
– Андрея Андреича, да?
На это она не ответила вовсе, но так посмотрела на Таньку, что та поджалась и даже немножко струхнула.
– Поможешь?
– Попробую. – Танька вздохнула. – Но ты мне его хоть сперва покажи. А то, может, просто придурок какой-то…
– Пойдем посидим во дворе, он придет.
Подруги тихонечко вышли во двор, уселись на свежепокрашенной лавочке. Вера Переслени оказалась права: молодой и горячий Исмаил с ведром, полным этой густой, синей краски, немедленно выскочил из-за угла и начал топтаться на месте, как конь.
Развратная Танька прищурила глаз:
– А что? Очень даже…
– Сиди, не вставай! – сказала ей Вера. – А я в магазин.
Глаза опустила и сразу ушла. Танька облизнула губы, чтобы блестели, и обеими руками растерла щеки: на них появился здоровый румянец. Боясь расплескать густо-синюю краску, турецкий рабочий приблизился к ней – хотел, видно, что-то спросить и стеснялся.
– Вы время не знаете? Сколько сейчас? – шепнула она и испуганно вспыхнула.
– Четыре, – ответил Ислам неохотно. – А дэвушка Вера куда уходила?
У Таньки запрыгали пухлые губы:
– Не знаю, куда. Я за ней не слежу.
Черные, маслянистые глаза его безучастно скользнули по ее крепенькому небольшому телу, скуластым щекам, босоножкам и челке, немного лиловой от сильного солнца.
– Вы ждете ее? – прошептала она.
Он шумно и гордо затряс головой. Тогда она встала, одернула юбку и медленно, плавно пошла, поплыла, как лодочка в море плывет, и нырнула под арку, где пахло недавним дождем, и там перепрыгнула сизую лужу, и там разрыдалась внезапно и горько, и сразу ослепла от собственных слез.
Милые и дорогие читатели! Вас, наверное, настораживает, что мои герои то плачут, то сильно бледнеют, то вдруг заливаются жарким румянцем. Вам, может быть, кажется, что мы живем иначе: и сдержаннее, и независимее. А вы ошибаетесь. Горек наш мир, и боли в нем много, и много обид, а уж как дойдет до того, чтобы мы расстались с надеждой, любовью и верой, то тут только камень не плачет. Да, камень. Хотя и про камень не очень понятно.
И я вот хожу и смотрю на людей: они что-то держат в душе, как штангисты, которые подняли до половины вспотевшей груди неподъемную штангу, а дальше – никак. Но и бросить обидно. Вон судьи на лавочке! Только и ждут, когда ты, весь сморщившись и исказившись, ладони свои разомкнешь, и вся тяжесть, согретая потом твоим, твоей кровью, мозолями рук твоих, рухнет на землю.
Не надо бояться. Бросайте – и все.
Глава II
Ночами Бородину не спалось. Иногда он думал, что Елена за все эти долгие годы его приучила к теплу своей кожи, и он спал спокойно, вжимаясь в плечо ей, и даже во сне теребил ее волосы, как дети, бывает, во сне теребят пушистых игрушечных мишек и зайцев. Но разве все это так важно? Пускай другие вцепляются в жен и подружек, а он, Бородин, постоит у окна, высматривая в заволоченном небе звезду – золотую, дрожащую, юную. Она и мигает ему сквозь туман, сквозь длинную ночь, сквозь небесные волны.
Он почти не сомневался в том, что они с Верой созданы друг для друга и, как только возраст позволит жениться, поженятся сразу. Можно, конечно, удивляться этому человеку: при всей безусловной порочности мыслей, при всем эгоизме своем и упрямстве, при том, что он бросил и не пожалел жену свою и малолетнюю дочку, в нем все же была – как бы лучше сказать? – слегка сумасшедшая, странная сила. Вот он переехал бог знает куда, остался без денег, в одних старых джинсах, с одной парой старых ботинок, но он ведь этого не замечал, он ведь ждал, и капли его ожиданья текли по жилам, сосудам, текли вместе с кровью, куски своего ожидания он глотал, словно ветренный воздух весенний, и каждый им прожитый день приближал немыслимое, небывалое счастье.
Трудно назвать романтически влюбленным человека, бросившего семью по причине вожделения. Причем и не женщины даже, а девочки, своей ученицы. Любил ли он Веру? А кто это знает? И сам он не знал. Он просто ее вожделел. Потому не смог жить с женой и не скрыл, что не может. Другие скрывают, хватает ума, и жизнь как река, в середине которой вскипает вдруг водоворот, а она течет себе дальше, и дальше, и дальше, и так далеко утекает порой, что даже не помнит о водовороте.
Шел май, продавали сирень у метро.
Он не приближался к ней, не разговаривал. Потому что иначе можно было сорваться, забыть обо всем, затащить ее в ту же самую или какую-нибудь другую подворотню и впиться опять в эти крепкие губы. Бородин зажмуривался и представлял себе, как они выбегают из подворотни, он хватает такси и привозит ее к себе домой. А дальше наступала такая яркая и пронзительная чернота, что все обрывалось внутри. Лишать ее девственности он не станет. Но он будет ждать. И она будет ждать. На то и судьба, чтобы ждать, ждать и ждать.
Он привык, что Переслени демонстративно пропускает его уроки, но в четверг, одиннадцатого мая, Вера неожиданно пришла и села на место отсутствующей в этот день скуластой Таньки. Обсуждали роман знаменитого английского писателя Сомерсета Моэма «Бремя страстей человеческих».
– Что вы можете сказать о характере главного героя? – глухо и отрывисто спросил Андрей Андреич, опуская глаза.
Переслени подняла худую руку.
– Да, пожалуйста.
Он поднял глаза и увидел ее в огне очень сильного майского солнца. Лицо ее было все освещено.
– Какой он герой? – возразила она, – он кукла. Какой он герой?
– Почему вам так кажется? – спросил Андрей Андреич.
– Милдред не любила его, – объяснила ученица. – А он постоянно делал так, что она зависела от него и была с ним рядом. Он изводил ее этой своей любовью, и он не давал ей дышать. Вот весь «героизм».
– Это неожиданная точка зрения, – пробормотал он. – Что же, по-вашему, делает человека «героем», так сказать, если мы не говорим об экстремальных ситуациях, таких, как война, например?
– О таких, как война, говорить просто незачем, – она усмехнулась. – А в жизни и так постоянные войны, стреляй не стреляй, все равно все поранены. А этот… Ведь он словно дразнит ее: иди-ка сюда, я тебе помогу… А может, ей просто сам вид его тошен? От этого тоже ведь можно свихнуться! Когда постоянно живешь с человеком, а он тебе хуже, чем кость рыбья в горле?
– Да, в этом вы правы, – сказал Бородин. – Нормально живешь, когда любишь. Вы правы.
– А если вот любишь, но с ним не живешь?
Блеск глаз ее стал нестерпимым.
– Не все ситуации просто решаются, – заметил Бородин. – Вернемся, однако, к роману.
Глава III
Оставшись одна, то есть без мужа, с семилетней Васенькой и семидесятилетней матерью, Елена первым делом принялась скрывать от подруг и соседей свое новое положение. Одним она говорила, что они решили продать квартиру в Нагатино, поэтому Андрей Андреич в основном живет там, наблюдаяя за текущим ремонтом, другим объясняла, что он пишет книгу, поэтому требует уединения. Третьим врала, что у Андрея Андреича началась аллергия на мощно расцветшие здесь, на Тверской, березы и липы, поэтому он и поехал к себе, в простое и лысое это Нагатино. А люди и верили ей, и не верили. Одним доставляло удовольствие смотреть, как эта красивая, с очень гладкой и матовой кожей молодая женщина, краснея и бледнея, пытается объяснить, почему муж бросил ее, и порет неловкую чушь. Другим было жалко ее, и от жалости они притворялись, что верят. А третьи и вправду ей верили.
Дни проходили. Он не возвращался. Она его выгнала. Он это принял. Добился свободы, ничуть не страдал. Страдала она и боялась, что мама заметит, как ей тяжело. Но генеральша, грешным делом, была рада, что нет лупоглазого зятя в квартире, и даже сходила к гадалке. Та ей подтвердила, что зять не вернется, а дочка со временем встретит другого. К тому же военного и человека, во всех отношениях очень достойного.
– А Васю-то он не обидит? Военный? – спросила доверчивая генеральша.
– Зачем же? – певуче ответила та, – свои пойдут детки. На всех сердца хватит.
И мать успокоилась: все-таки свой. Значит, будет порядок, и грязную обувь будет снимать в коридоре, а не в спальне.
Васенька не успевала соскучиться без папы, поскольку каждый день встречалась с ним в школе, а по воскресеньям – прошло всего-навсего три воскресенья – отец ее брал то в кино, то гулять. Они уходили. Елена ложилась одна в своей спальне, пытаясь заснуть. Но сон не спускался к ней, слезы душили. Она видела перед собою лицо Андрея Андреича, горящее все изнутри, будто лампочка, но только огонь этот не относился ни к ней, ни к ребенку.
