Ирина Муравьева - Соблазнитель
Глава III
Странная жизнь наступила весною у Веры Переслени. Ставши женщиной, она почувствовала себя намного сильнее, но одновременно и уязвимее. Теперь ей казалось, что все мужчины на улице разглядывают ее так, как будто она идет голая, и нужно от них защищаться. Поэтому она перестала опускать ресницы, как делала раньше, а, напротив, встречала мужские зрачки всегда жестким презрительным блеском своих серых глаз. Отвращения накопилось так много, что Вера уже не боролась с ним: первое, что охватывало ее поутру, было отвращение ко всему и особенно к мужчинам, а также отдельное, очень брезгливое, особое чувство к Исламу. Ислама она не только не хотела видеть наедине, но даже, сталкиваясь с ним во дворе или в подъезде, делала вид, что не узнает его. Она взбегала по лестнице, чтобы не ждать лифта, взбегала, как серна в горах Анатолии, и только стучали ее каблуки, и только желтели свободные волосы, а он, небогатый турецкий рабочий, стоял и смотрел ей вослед.
Сначала пытался с ней поговорить, гортанно кричал:
– Эй! Эй! Дэвушка Вера!
Она убегала. Он клал ей цветы на порог, но цветы на следующий день исчезали куда-то.
В бригаде, составленной из представителей разных народов мира, работал армянин дядя Миша, который должен был бы ненавидеть Ислама в силу переживаний, испытанных кротким армянским народом по воле народа турецкого. Однако он их не испытывал. И тут предлагаю я вам отступление.
Живет, скажем, где-то семья. Армянская, скажем. И прадед у этой семьи был зарезан во время давнишних кровавых событий. Естественно, правнук его говорит: «А! Был геноцид! Геноцид! Признавайтесь!» Мол, пусть весь турецкий виновный народ признает, что прадед достойного правнука зарезан был острым ножом геноцида. Но есть и турецкая тоже семья. И там ихний прадед был тоже зарезан. А кем? Армянином. Когда? А тогда же. И эта семья говорит: «Вах, вах, вах! Какой геноцид? Сами вы хороши!» Пойди переспорь и пойди докажи. А все почему? Потому что обида, а кроме обиды, желание мести. Короче, тупик. Мой прадед и твой. Твой прадед и мой. Проклятие бедного рода людского.
А здесь получилось так, что дядя Миша, попавший в бригаду, не помнил ни деда, ни бабки, ни даже сестры. Он был сиротою, и рос сиротою, и нрав его был не истерзан традицией. Поскольку и месть, и все острые чувства по давности лет уплывают в традицию, становятся вроде центрального блюда на пышных, крикливых и долгих поминках.
Миша был веселым и участливым человеком, хотя сильно пьющим, и братья Ислама Алчоба с Башрутом сто раз умоляли его не сближаться с армянским пьянчугой. Однако сейчас, когда русская девушка совсем отказалась его узнавать, Ислам стал искать утешенье в вине. И он очень быстро его там нашел. Плачевное зрелище открылось в среду вечером Алчобе и Башруту: они увидели своего младшенького, несмышленыша своего, крутолобого олененка Ислама, который в обнимку с седым, волосатым, беззубым, чужим человеком, шатаясь, брел прямо к себе в общежитие и громко при этом пел песню. Еще хорошо бы турецкую песню, а он пел армянскую, путал слова, но этим ничуть не смущался по пьянке. Алчоба с Башрутом как окаменели. Башрут, самый пылкий из всех этих братьев, рванулся к Исламу, но тут же Алчоба, отец очень многих глазастых детей, схватил его за руку.
– Остановись! Не трогай его. Он тебя не поймет. У нас с тобой, брат мой, нет выбора. Вот что.
– Что значит: нет выбора?
– Значит: нет выбора. Домой надо ехать. Погибнет Ислам. Когда мусульманин запьет – он запьет, и ты его пушками не остановишь.
И прав был Алчоба, отец четырех взрослеющих мальчиков и восьмерых взрослеющих девочек. Как он был прав!
Оставим на время Ислама, нетрезвого, с его новым другом, седым, хотя очень и добрым, и ласковым Мишей, а сами вернемся в семью Переслени.
Отец Веры Марк Аркадьевич Переслени с тою внезапностью, которая была нередкой для него, заявил своей жене, что может выйти из творческого кризиса, только если они оставят шумную и бестолковую Москву, где ему не пишется и не дышится, и переедут куда-нибудь к морю хотя бы на год или на полтора. Всего лучше в Ялту.
– Квартиру сдадим, станем миллионерами, – пыхтя своей трубкой, сказал Переслени. – А здесь я писать не могу. Здесь меня отвлекают.
– Но ты же не Чехов! – взмолилась жена. – Зачем тебе Ялта?
– При чем он здесь, Лара! Я пьес его с детства терпеть не могу! Громоздкие, слабые, скучные пьесы!
– Тем более, – кротко вздохнула она.
Марк Переслени положил обе ладони на ее молодые округлые бедра.
– Ты можешь остаться, поеду один. И, может быть, так даже лучше. Один.
– Один? Ты один не поедешь! А может, Марьяшка поедет с тобой?
Марьяшка, вернее сказать, прелестная собою, когда-то, в ранней молодости, синеглазая, а теперь светло-голубоглазая, с высокою грудью, актриса из ТЮЗа, которую звали Марьяной Топтыгиной, стоила Ларисе Генриховне большой крови. Переслени совсем ненадолго, не дольше, чем, скажем, на пару недель, увлекся Марьяной Топтыгиной, а та от нелепой своей бабьей гордости сказала кому-то в своем этом ТЮЗе, что встретила очень большую любовь. И очень надеется. Да, он женат. Но это еще никому не мешало.
Поскольку ни ТЮЗ, и ни МХАТ, и ни Малый, ни даже Большой, ни Дворец пионеров, ни просто дворец, ни любая контора, включая завод, а бывает, и фабрика, секреты хранить никогда не научатся, Ларисе Генриховне немедленно передали слова негодной Топтыгиной, и Лариса Генриховна отреагировала на них со всем ненасытным своим темпераментом. С тех пор утекло много лет, и Марьяшка давно уже и не играла на сцене, а стала вести драмкружок, но Лариса никак не могла успокоиться: эта, уже потерявшая формы, Марьяшка опять выплывала из тьмы ее памяти, грозя ей актерским своим крепким пальчиком.
– Опять ты за старое, Лара! – сказал Переслени, пыхтя резной трубкой. – Какая Марьяшка! На улице встречу – пройду, не узнаю.
– Ну нет! – не слушая того, что он говорит ей, задохнулась Лариса Генриховна. – Не будет тебе, дорогой мой, Марьяшки! Не будет, и все! Ты в Ялту собрался? Ну, значит, мы едем. Сдавай и квартиру, и дачу сдавай, а мы будем в Ялте курортниц разглядывать! Небось, там и лучше Марьяшки найдем! Мой муж ведь везунчик! Всегда был везунчиком!
Переслени усмехнулся и слегка поцеловал ее в основание шеи, отогнув воротничок.
– Чудесно ты пахнешь. Шанель? Сен-Лоран?
– Ты не заработал еще на Шанель!
– Вот в Ялте мы и заработаем, Лара.
– А с Верой что делать?
– Возьмем с собой в Ялту.
Она даже рот приоткрыла. Отец! Ему было все и всегда безразлично. Он был центром этой счастливой вселенной, и каждая мошка ему подчинялась.
– Да как мы возьмем? Она учится здесь!
– Там будет учиться. А там что, не люди? А можно совсем не учиться – я сам буду с ней заниматься.
– Ты? Чем?
– А это вообще не суть важно. Ну, Тютчевым.
– Каким еще Тютчевым?
– Федором Тютчевым. Хотя лучше Гоголем. Это смешнее.
Первый раз в жизни ей захотелось ударить его. Но она не знала, как это делается. Что? Просто поднять вот так руку и хлопнуть? На лице ее мужа появилось выражение недоумения, как будто он шел по песку или гальке, горячей от солнца (уже, значит, в Ялте!), и вдруг натолкнулся на снег.
– А может быть, лучше я ей позвоню? – спросил он задумчиво.
– И позвони! И делай с ней сам все, что хочешь! Мне тошно!
– О’кей. Тогда я позвоню ей сегодня.
Отец позвонил, и они встретились у памятника Долгорукому. Марк Переслени не видел своей дочери почти два месяца и теперь еле узнал ее. Она вытянулась и выглядела так, как будто только что поднялась с постели после тяжелой болезни. И не в том дело, что она была очень худа, а, может быть, даже вся истощена, а в том, что в глазах у нее было много того слишком жадного, жгучего блеска, который всегда отличает людей, болевших без всякой надежды на то, что кто-то им может помочь и от боли найдется хотя бы на время лекарство.
– Hi[4], папа! – сказала она.
– Hi, дочка! – сказал Переслени. – Голодная? Будем обедать?
– Я ела. Только что. Пойдем лучше кофе попьем.
Они вошли в закусочную и заняли свободный столик у окна.
– Ну, как ты? – спросил он.
– Нормально.
– Ой, врешь!
– Зачем тогда спрашивать, если я вру?
Переслени усмехнулся, глаза стали длинными и равнодушными.
– Тогда я тебе скажу новость: мы с мамой решили отправиться в Ялту.
– На отдых? – спросила она.
– Пожить, поработать. На годик, а может, и больше.
– Езжайте. Раз надо – так надо.
– Но мама-то ведь без тебя ни на шаг.
Теперь усмехнулась она. Точно так же.
– Поедет, поедет. Ты уговоришь.
– Послушай-ка, Верка, ведь что-то случилось.
Она посмотрела в упор:
– Ничего.
– Ну, это неправда. Опять соврала!
Переслени понизил голос до шепота и, перегнувшись своим небольшим и ладно скроенным телом через столик, спросил:
– А ты не беременна? Нет?
Она покраснела.
