Роман Сенчин - Зона затопления
Да, мог уехать глава, тем более что он не коренной – из молодых специалистов шестидесятых годов. Но не уехал. До конца оставался.
– Что ж, – поймав одни, другие, третьи глаза на себе, начал Алексей Михайлович, держа стопку в подрагивающей руке, – что ж, много раз мы здесь с вами сидели. И по радостным поводам, и по грустным. Бывало, и не вмещал этот зал всех… Много нас было, а вот теперь осталось… – Не договорил, кашлянул. – Да… Но покинули люди не по своей воле… не по нашей воле Пылёво исчезает. Стояло оно триста пятьдесят лет и еще бы триста пятьдесят простояло… Знал народ, как жить, чем жить, для чего… Я не смею просить вас не горевать – у самого все эти годы сердце болит… Что ж, – поднял стопку выше, – без чоканья, ладно?
Выпили, посидели, замерев, не притрагиваясь к закуске, перетерпели жжение. Потом уж потянулись к огурцам, грибам; Галина зашептала:
– Пирог берите, пока теплый! Дядь Володь, вы же любите рыбный.
Поели в молчании. Каждому было что сказать, но не решались. Боялись сказать именно сейчас не то. И Алексей Михайлович продолжил. Теперь уже о том конкретном, что мучило каждого.
– Что касается кладбища – переносим целиком. Доверенности у меня, землю в городе выделяют. Перенесем, постараемся так же положить, как здесь…
– Да уж хоть бы, – покивала Фёдоровна. – Покойников топить – последнее дело.
– Не дай бог…
– Перенесем. И памятники заберем, кресты, – увереннее продолжил глава. – Я лично буду следить. Ни одной могилки не оставлю.
О кладбище люди переживали не меньше, чем об остающихся домах, добре, которое нет возможности забрать, о том, как будут на новых местах, в чужом мире… Дирекция по подготовке к затоплению останки взять разрешила, но для этого нужно было присутствие при эксгумации (страшное слово, которое в деревне произносили шепотом) родных покойного. Большинство боялись такого участия. Да и правильно: как это жене видеть доставание гроба, где лежит муж, превратившийся в кости, или сыну, дочери, родителям… Алексей Михайлович выяснил, что можно доверить присутствие при эксгумации другому, собрал такие доверенности на себя.
Сейчас он хоть и бодрился, обещал, что лично проследит за переносом кладбища, но боялся, хватит ли сил. О том, что сердце болит, сказал не образно – болело оно действительно, давило и кололо уже давно…
– Одно вот, – продолжил Алексей Михайлович, – Люба Гришина остается со своим магазином… До последнего торговала, и сейчас открыта ее «Северянка»… Как в цивилизованном мире… Не успели решить насчет компенсации… Остается…
Пришла Алина, фельдшер. Молодая женщина, всегда подчеркивавшая даже своим видом, что она не деревенская, жившая как-то особняком. Она частенько ругалась с мужем, здешним уроженцем, – требовала скорее переезжать, «пока дети маленькие», а он все тянул. Но вот как получилось: муж и дети уже с весны в Мариинске, ее родном городе, а Алина здесь. И такой стала заботливой в эти месяцы – сама обходит старых людей, спрашивает о самочувствии, уколы ставит, давление мерит. Раньше на дом ее вытащить было трудно: есть пункт, часы приема – приходите… Меняется человек…
Поздоровалась тихо, села с краешку, но ее тут же пересадили ближе ко всем, окружили заботой, и в глазах Алины появились слезы. Она нахмурилась, сказала строго:
– Спасибо. Можно, как будто меня здесь нет.
Старухам стало неловко. Замолчали, поджали губы.
– Споем, может? – неожиданно для себя, но чтоб загладить эту неловкость, предложила Ирина Викторовна.
– Э-э, – Фёдоровна тяжело отмахнулась, – какие уж тут песни…
Но Зинаида поддержала:
– А чего? Правильно Руся предложила. Помните, молодыми любили? – И завела без подготовки:
Чуть охрипший гудок парохода
Уплывает в таежную тьму-у,
Две девчонки танцуют на па-алубе,
Звезды с неба летят за корму.
Алексей Михайлович подхватил было:
– А река бежит, зовет куда-то, плывут сибирские девчата… – Но остальные не поддержали, и песня смялась, оборвалась.
– Поплывут завтра девчата, – хэкнул Крикау. – Все поплывем.
Остальные закряхтели, завздыхали. Не глядели друг на друга. Леша стал разливать водку.
И тут, в тяжелой тишине, Фёдоровна, удивительно отчетливо выговаривая каждое слово беззубым ртом, запела то, что пели только на поминках:
Отец мой был природный пахарь,
А я работал вместе с им.
– Отец мой был природный паха-арь, – подхватил сначала Мерзляков и тут же Крикау, – а я ра-бо-отал вместе с и-и-им.
На нас напали злые черти,
Село родное подожгли.
Отец убит был в первой схватке,
А мать живу в огне сожгли.
– От-тец убит был в первой схватке! – вступили Алексей Михайлович, Зинаида, Ирина Викторовна, Ульяна. – А мать живу-у в огне сожгли!
– Зачем, скажи, судьбина злая, – грянули Чуклин, Леша Брюханов, Галина, – ты разорила дом родной?
Сестра осталася сироткой,
А я остался сиротой.
– Сестра остал-лася сироткой, а й-я-а оста-ался сир-рото-ой!
С сестрой мы в лодочку садились
И тихо плыли по реке.
– С сестрой мы в лодочку садились и ти-ихо-о плыли по реке-е.
Но вдруг кусты зашевелились,
Раздался выстрел роковой,
Злодей убил мою сестрицу,
И стал я горьким сиротой.
– Злодей, – пели не глядя друг на друга, но теперь смотрели не вниз или вбок, а куда-то вверх, и глаза были светлые, сухие, светящиеся, – убил мою сестрицу, и стал й-я-а го-орьким сир-ротой.
Кругом, кругом осиротел я,
Кругом я горький сирота,
Нет у меня отца и мами,
Нету сестрицы у меня.
– Нет у меня отца и мами, нету-у сестриицы у меня-а!
Взошел я на гору крутую
И посмотрел я на село.
Горит, горит село родное,
Горит вся родина моя.
И уже срывающимися голосами дотянули второй раз:
– Горит, горит село родно-я, го-ори-ит вся-а ро-одина моя-а!
Печку на ночь топить не стала – только вьюшки задвинула, чтоб не выдувались остатки тепла, – добралась до кровати и легла одетая, накрылась одеялом и еще сверху пальтишком.
Поплыла, поплыла в сон, радуясь ему как никогда – самое страшное было лежать и думать. Но мозг утомился за этот день, мысли уже давно путались, и вот перепутались окончательно, и всё провалилось…
И снова толчок. Забытья будто и не было. Ирина Викторовна приоткрыла глаза и глянула на окно.
В прямоугольнике густая синь. Брезг. Раннее-ранее, но все же утро. И значит, надо подниматься. Подниматься, оживать, жить дальше.
Телу было тепло, а лицо знобило, и, вдыхая, Ирина Викторовна чувствовала, насколько изба выстыла. Прогреется нескоро, тем более что печку не зарядила, придется щепать лучину, выкладывать в топке колодец… Пока разгорится, и пора будет идти. Прощаться и идти…
Выбралась из-под одеяла. Села. Сунула ноги в чуни. Продышалась, дала время телу привыкнуть к новому положению. Потом поднялась. Прошла на кухню. Несколько секунд не решалась щелкнуть выключателем. Щелкнет, но свет не появится, и станет совсем тоскливо. И, кажется, силы сразу оставят, и не сможет уже ничего. Сядет, и будет сидеть, и заледенеет в этом сумраке.
Свет был. Был свет, слава богу… Леша Брюханов не бросил. Наверно, всю ночь возле дизеля продежурил. Спасибо.
Первым делом потюкала топором по сухому полешку, отколола несколько полосок. Достала из-под лавки у порога кусок бересты… Экономила бересту, клала на растопку понемножку, а тут запихала не скупясь. Сверху положила полоски. Чиркнула спичкой.
Огонек побежал по желтоватому листу, пуская черные жирные завитушки дыма. Береста затрещала, зашевелилась, как живая. Языки огонька зацепили дерево, и вот занялось. Ирина Викторовна положила сверху сухие полешки, закрыла дверцу. Медленно поднялась с коленок.
– Счас оживеет воздух, – зашептала, – счас все будет…
Включила плитку, поставила чайник. Удивилась, почему не сразу включила, а сначала стала растапливать… Вода бы уже теплой была. А так умывалась почти ледяной.
Что ж, надо собирать вещи. То немногое, что сможет донести до парома.
Собирала и убеждала себя, что просто едет в город на день-два, а потом вернется и все будет здесь по-прежнему. Как было. А слезы кипели в горле, рвались к глазам, перекрывали дыхание. Ирина Викторовна глотала, глотала эти горькие слезы, но они снова поднимались, лезли, щипали, разъедали глаза. И вытягивали, вытягивали остатки сил… Набивала она сидор, словно могилу копала.
Забурчал чайник и вскипел точно так же, как вчера, позавчера, тысячи раз до этого. Ирина Викторовна сняла его, налила кипятка в заварник. Постояла, упершись руками в стол, подождала, пока настоится. Сесть боялась. Сядет – и не встанет.
Качнулась, дошла до буфета, взяла чашку с полочки… Раньше здесь было много чашек, кружек, стопками возвышались тарелки, блюдца. Теперь почти пусто. Посуда в городе. Вся квартира там в коробках, мешках, тюках. Круглый стол с расшатанными ножками, стулья один на другом, трубы ковриков, три разобранные кровати, разобранный шкаф, единственное кресло, в котором любил сидеть вечерами муж, наломавшись по хозяйству…
